Семантизация музыкального языка и этапы стилевой эволюции

Сколь бы далеко ни зашел процесс семантизации музыкального материала (в ходе которого фонические элементы вбирают в себя образно-смысловой заряд словесности), музыка продолжает удерживать связь со словом. Есть три уровня такой связи. Первый уровень (непосредственная связь) проявляется в произведениях с участием звучащего слова, второй уровень (опосредованная, дистанцированная связь) — в произведениях с участием вербального элемента, вынесенного за пределы музыкального текста (программность), и третий уровень (скрытая вербальность) — в произведениях с незвучащим словом («чистый» инструментализм). Во всех трех случаях суть этого явления можно выразить одной фразой Р.Шумана: «Музыкальный звук есть вообще перевоплощенное слово».[2][2]

На разных этапах созревания стиля музыка может всё дальше отходить, абстрагироваться от слова, ослаблять связь с ним, но лишь до определенного момента. Когда отдаление музыкального материала от слова достигнет критической степени, связь оборвется (или перестанет ощущаться) и стиль сменится новым, который будет опять непосредственно связан со звучащим словом.

Важна в связи с этим идея Э.Т.А.Гофмана о поступенном восхождении искусства к высотам художественной абстракции. Анализируя его идею, Д.В.Житомирский писал: «Стихи, которым уступает место проза, пение, которое вбирает в себя стихи и затем господствует над ними, — всё это, по Гофману, разные ступени возвышенной речи, которую с необходимостью порождает возвышенное содержание».[3][3] Если мы дополним этот перечень этапов последующими двумя стадиями, в ходе которых программный инструментализм вбирает в себя пение, а «чистый» инструментализм поглощает собою программный, то увидим все этажи историко-стилевой пирамиды и приблизимся к пониманию того, почему эта пирамида, будучи достроенной до вершины, падает. И уступает место молодому стилю, пирамида которого начнет возводиться снизу. Первые два этапа развития, перечисленные Гофманом (проза и поэзия), проходят в недрах словесности, остальные три принадлежат эволюции музыкального стиля и определяют функцию каждого из трех поколений композиторов, работающих в этом стиле.

На примере истории романтического стиля в музыке все три стадии эпохально-стилевого цикла прослеживаются достаточно ясно. В момент кульминации венского классицизма с его последним достижением — бетховенским инструментализмом — является Шуберт, и «неожиданно» центр тяжести переносится со сложной, высокоорганизованной композиции поздних классиков на кажущуюся примитивной романтическую песню (Lied): вокальную мелодию с фортепианным аккомпанементом.[4][4]

Таким образом, при смене музыкально-исторического стиля происходит движение к новому через упрощение. Потом, уже в ходе развития, «старения» стиля движение к новому будет происходить через усложнение. Второе поколоние романтиков перенесет центр тяжести на программный инструментализм (Мендельсон, Шуман, Лист). Симптоматично название, придуманное Мендельсоном для своих фортепианных пьес, — «Песни без слов». А.Г.Рубинштейн разъяснил смысл этого названия выражением «многоговорящие мелодии»[5][5]. А «многоговорящими» они стали благодоря тому, что элементы музыкального языка романтиков наработали к тому времени достаточно определенный «семантический ореол».

И наконец, третье поколение придет «на всё готовое» и, используя устоявшийся, ставший общепринятым интонационный лексикон, сможет, обходясь без внемузыкальных вспомагательных средств, подняться к высоким духовным абстракциям «абсолютной» музыки — «чистого» инструментализма (Брамс, Франк, Брукнер, Глазунов).

Когда Гофман писал о музыке, которая — единственная из всех искусств — «имеет своим предметом бесконечное [...] открывает человеку неведомое царство, мир, не имеющий ничего общего с внешним, чувственным миром, который его окружает и в котором он оставляет все свои определенные чувства, чтобы предаться несказанному томлению»[6][6], он (Гофман) мечтал именно о таком, третьем этапе эволюции музыкального стиля. Впрочем, «чистый» инструментализм никогда не бывает до конца «очищен» от влияния внемузыкальной образности («внешнего, чувственного мира»), поскольку семантизированная интонационность успела на предыдущих этапах становления стиля вобрать в себя образно-смысловой заряд словесности.

Тонкое понимание закономерностей такого рода высказано в статье Р.Шумана 1839 года о Ноктюрнах и «Салонных пьесах» А.Феска. Тут есть специальное рассуждение о том, в каком случае словесная программа нужна, а в каком нет, и почему «[...] содержание своих "Салонных пьес", — пишет Шуман, — композитор уточнил эпиграфами из стихотворений Генриха Шюца. В ноктюрнах слов не потребовалось, так как все они выдержаны в старом, знакомом характере, полюбившемся нам еще со времен Фильда».[7][7]

Происшедшая с музыкальным языком семантизация — необратима. И для внесения в музыку новых смысловых сфер приходится обновлять и «перекодировать» набор языковых элементов, создавая при этом новый стилевой норматив.

Р.Шуман, стараясь помочь своим современникам осознать закономерность эволюции жанра симфонии от бетховенского «чистого» инструментализма к программному инструментализму романтиков, дал разъяснение этого сложного музыкально-исторического вопроса почти беллетристично (в виде воображаемого диалога между дилетантом отсталых, консервативных взглядов, с одной стороны, и сторонником прогресса, с другой). В статье 1836 года он пишет: «Нередко случается, что мы, художники, честно просидев полдня за работой, попадаем в окружение дилетантов, и притом самых опасных, так как они знают симфонии Бетховена. "Сударь, — начинает первый, — истинное искусство в лице Бетховена достигло своей вершины; всё, что выходит за эти рамки, — грех, мы непременно должны возвратиться на прежний путь". " Сударь, — отвечает другой, — вы не знаете молодого Берлиоза; с него начинается новая эра, музыка вновь вернется к тому, с чего она начала, то есть к речи и во имя речи". "Это намерение, — вставляет первый, — довольно ясно видно и в увертюрах Мендельсона»[8][8].