Морфологическая, синтаксическая и семантическая реконструкция.

#10. В предыдущих параграфах при рассмотрении проблем реконструкции речь шла почти исключительно о фонетической стороне восстановления праформ, что позволяет реконструировать и фонологическую систему праязыка в целом. Эта сторона сравнительно-исторических исследований всегда считалось наиболее обоснованной и доказательной, что в немалой степени объясняется ограниченным количеством фонем в системе любого языка, которое не превышает нескольких десятков.

На этой основе реконструируются и явления морфологического характера (грамматические категории, типы склонения, спряжения и т.п.). А. Мейе отмечал, что в морфологии правила изменений не являются такими строгими, как в фонетике, поскольку в этой области могут сохраняться пережиточные явления (так обстоит дело, например, с категорией грамматического рода). Но вместе с тем следует признать, что и морфология развивается по общим формулам, как это имеет место в фонетике. Так, в индоевропейском праязыке существительное и глагол были одинаково флективными. Однако если многие индоевропейские языки в дальнейшем значительно сократили именную флексию (романские, английский, персидский), то большинство из них сохранило достаточно разнообразную глагольную флексию.

Сложнее обстоит дело с методикой применения сравнительно-исторического метода в области синтаксиса, прежде всего – в плане восстановления синтаксических архетипов. Так, если можно говорить о реконструкции той или иной определенной синтаксической модели, то не приходится говорить о ее материальной реконструкции, т.е. о восстановлении тех слов, которые встречаются в одной и той же конструкции. Указанное обстоятельство дало в свое время А. Шлейхеру основание утверждать, что синтаксис вообще относится к лингвистике лишь наполовину, поскольку, в отличие от фонетики и морфологии, здесь значительная роль принадлежит субъективному фактору.

Процесс реконструкции синтаксических моделей обычно начинают с выделения двучленных сочетаний и обнаружения общей модели их образования в сравниваемых языках. Затем уже ведутся исследования по выявлению архетипов более крупных синтаксических единств (предложений). При этом учитываются морфологические особенности таких моделей на основе закономерностей, сформулированных в сравнительно-исторической морфологии. Однако при отсутствии памятников письменности (т.е. при попытках реконструкции синтаксической системы более древней эпохи) исследователь далеко не всегда обладает достаточно надежным материалом для соответствующих выводов и обобщений. Поэтому, хотя работа в этой области достаточно интенсивно велась еще в XIX столетии (известны труды Б.Дельбрюка по сравнительному синтаксису индоевропейских языков, А.А. Потебни и Ф. Миклошича в области славянских языков и др.), и был получен ряд интересных результатов (развитие предложения от паратаксиса к гипотаксису, преобладание примыкания над другими типами синтаксической связи и т.п.) – положение о меньшей разработанности сравнительно-исторического метода в данной области по-прежнему остается в силе.

Наконец, еще сложнее обстоит дело в области сравнительно-исторической семантики, т.е. реконструкции архаичных значений слов. Здесь возникают серьезные трудности при разграничении исконной и заимствованной лексики. Словарный состав считается наиболее подвижным элементом языка, поскольку процесс архаизации и обновления лексики протекает беспрерывно, пока данный язык используется как средство коммуникации. С другой стороны, сохранение самой древней формы того или иного слова может сопровождаться существенным изменением значения. Так, индоевропейское *pәter представлено в ряде исторически зафиксированных языков (лат. pater, франц. pére, гот. fotor, англ. father, нем. Vater). Но если в индоевропейском оно обозначало прежде всего общественную функцию (высшее божество как стоящее во главе всех остальных глав семейств), то в последствии в индоевропейских языках стало преобладать (при определенной сохранности прежнего употребления в религиозной сфере) значение «родитель», а во французском языке словом «pére» стали также называть самца кролика.

Таким образом, изменение значения слова часто объясняется не столько внутри-, сколько экстралингвистическими факторами. Ср., например, соотношение между русским скот и готским skatts «деньги», немецким Shatz «сокровище», объясняемое тем, что для этих народов скот, составляя основное богатство, служил средством обмена, то есть выполнял функцию денег. В связи с этим А. Мейе подчеркивал, что, с одной стороны, смысловое соответствие должно быть таким же точным, как звуковое, а, с другой стороны, - большая часть этимологий не может быть установлена сравнительным методом и историю слов приходится устанавливать на основании исторических свидетельств. Аналогичные сложности возникают и при изучении того, как происходил процесс перехода слов из одного языка в другой: совпадение русского шёлк с англ. silk, шведск. и датск. Silke дало основание предполагать заимствование его из германских языков. Но позднее большее распространение получила точка зрения, согласно которой оно первоначально попало в русский из восточных языков и уже через его посредство проникло в германские.

В связи с этим в конце XIX столетия возникло направление «Слова и вещи» (Р.Мерингер, Г.Шухардт и др.), представители которого утверждали, что изучать историю того или иного слова можно только в тесной связи с историей обозначаемого им предмета и что, следовательно, у каждого слова имеется своя собственная история.