Последний выход из фюрер-бункера

 

Я видел иглу и причиненный вред […].

Каждый наркоман любит заходящее солнце.

Нил Янг [479]

 

30 января 1945 года, ровно через 12 лет после прихода национал-социалистов к власти, Красная армия захватила плацдарм на западном берегу Одера, в районе Кюстрина, создав тем самым непосредственную угрозу Берлину. Во время совещания, состоявшегося в тот же день следом за последним выступлением фюрера по радио, Гитлер снова проявлял признаки эйфории.

3 февраля 1945 года на столицу рейха было сброшено 2264 тонны бомб. Погибло 22 000 человек. Линии метро получили повреждения в 50 местах. На станции метро «Бель-Альянс-плац» (сегодня «Халлешес-Тор») бомба попала в битком набитый поезд наземной железной дороги, только что отошедший от перрона. Небо окрасилось в кроваво-красный цвет. В густых клубах дыма метались фигурки выживших. На здании Силезского вокзала несколько часов висело большое полотнище с надписью «Мы хотим мира, так или иначе!»[480]. Здание Военно-медицинской академии на Инвалиденштрассе, где Ранке когда-то проводил свои исследования, являло собой печальное зрелище: обугленные балки перекрытий, пустые глазницы окон, испещренная воронками спортивная площадка, сгоревшие ряды стульев в аудиториях, дымящиеся остовы стен. Истошно выли сирены, неистово стреляли зенитки, люди прятались в щелях и траншеях[481]. Спустя 11 дней бомбардировочная авиация Союзников сровняла с землей центральную часть Дрездена, где скопились сотни тысяч беженцев.

Тем временем фармакологические запасы в фюрер-бункере, похоже, подходили к концу. По крайней мере, этим можно объяснить, почему в записях Морелля перестали упоминаться некогда столь любимые фюрером вещества. 17 февраля он записал: «Ф. хочет обойтись без успокоительного»[482]. Кроме нескольких ампул изготовленного им самим препарата из печени, у него практически ничего не оставалось[483]. Симптомы, которые проявлялись у Гитлера в те недели, указывали на абстиненцию: усилился тремор, наблюдались признаки быстрой деградации организма. Во время его последнего выступления перед гаулейтерами 24 февраля 1945 года ему явно недоставало знаменитой силы убеждения. На посетителей он производил тягостное впечатление: передвигался согнувшись, при разговоре брызгал слюной. Его заявления о новом чудо-оружии военно-морского флота – соединении Хейе, – которое способно добиться перелома в войне, уже никто не воспринимал всерьез. В тот же день Морелль послал письмо в Имперское министерство внутренних дел с просьбой разрешить ему использовать новые стероиды собственного изготовления: два препарата из надпочечников и гипофиза[484]. Эта просьба осталась без ответа. Ее возможная причина: лейб-медику было все сложнее доставать в Берлине медикаменты для «Пациента А». Его помощники рыскали по лежавшему в руинах городу: «Только в 6-й аптеке (1-я у Зоопарка) они сумели оформить заказ […]. Сейчас медикаменты трудно достать даже для главного санитарного склада Главного управления СС, поскольку многие фармацевтические фабрики разбомблены»[485].

С Мореллем произошло то, что является самым страшным сном драгдилера: он вдруг лишился возможности доставать требуемые препараты. «На протяжении последних 4–5 дней пациент пребывает в состоянии глубокой задумчивости и выглядит усталым и сонным. Он хочет попытаться обойтись без успокоительного», – прокомментировал Морелль возникшую проблему. И обеспокоенно добавил: «Фюрер ведет себя со мной странно – говорит коротко и с раздражением»[486]. Данные записи не являются прямым доказательством, но многое указывает на то, что в последние месяцы 1944 года Гитлер приобрел зависимость от юкодала и впоследствии плохо переносил его отсутствие. Открыто в последние недели жизни в бункере под Имперской канцелярией он об этом никогда не говорил. Судя по некоторым признакам, Гитлер постепенно пришел к пониманию того, что он позволил сделать со своим здоровьем и в каком фармакологическом тупике оказался.

Близился конец войны, и Гитлер лишился возможности абстрагироваться от реальности. С большим трудом, испытывая нестерпимые боли, он перемещался из своих апартаментов в комнату для совещаний и обратно по коридорам катакомб с низкими потолками, склонившись вперед, подволакивая ноги, сильно кренясь вправо и держась за холодные стены. У него уже не было сил демонстрировать бодрость и уверенность в себе. Без юкодала и других веществ, на которые был настроен его организм, неспособный в их отсутствие вырабатывать эндорфины, он представлял собой лишь оболочку в мундире, запятнанном рисовым отваром. Производство допамина и серотонина пришло в плачевное состояние. Прекратились всплески хорошего самочувствия, он утратил всякую защиту от грозного внешнего мира и стал чрезвычайно уязвимым. И хотя его все еще окружали бетонные стены, хранившего его покой ранее химического бункера больше не существовало.

Фюрер, лишившийся искусственных стимуляторов, способствующих выработке гормонов счастья, внезапно оказался лицом к лицу с реальностью неотвратимого поражения в развязанной им войне. Сейчас ему мог бы помочь юкодал: через несколько секунд после инъекции боль исчезла бы и он оказался бы в раю, испытывая самые благостные, возвышенные чувства. Его охватила бы эйфория, к нему вернулась бы вера в победу, которую он сумел бы вселить в других. Но юкодала не было, и без его поддержки последние совещания в марте и апреле 1945 года проходили в гнетущей, тягостной атмосфере. У Гитлера сложилось впечатление, будто генералы постоянно вводят его в заблуждение. Он подозревал их в том, чего никогда не было. Ему казалось, будто история повторяется вновь: военные опять не слушают своего Верховного главнокомандующего. Он усматривал в их действиях саботаж. Еще один удар в спину. Гитлер начинал кричать, неистовствовать, размахивать руками, его лицо искажалось до неузнаваемости. Только с помощью агрессии он мог защититься от окружавших его со всех сторон предателей.

Геббельс, не отходивший от своего шефа ни на шаг, объяснял эти вспышки ненадлежащим состоянием его здоровья. Имперский министр пропаганды подвергал ожесточенной критике методы лечения, использовавшиеся Мореллем: тело фюрера сотрясает дрожь, а личный врач пичкает его пилюлями и инъекциями, которые лишь усиливают испытываемое им возбуждение. По его словам, он уже не раз задумывался о том, не угрожают ли профилактические инъекции, которые способны предотвращать какую бы то ни было болезнь – самое позднее при появлении первых ее симптомов, – здоровью и даже жизни фюрера. Ведь их катастрофические последствия налицо.

В шесть часов утра «Пациент А» лежал на своем маленьком диване, совершенно измученный после ночного совещания, во время которого он непрерывно думал об опустевшей коробочке из-под пилюль, предвкушая самую любимую из всех трапез – большую чашку какао и три тарелки с пирожными. Сахар, как последний наркотик: выделение небольшого количества допамина было хоть каким-то вознаграждением за душевные и физические страдания. Некогда гипнотический взгляд ярко-голубых глаз помутился, к лиловым губам прилипли хлебные крошки: сласти, скрепляющие человеческие руины, обтянутые дряблой кожей. Он не чувствовал своего тела, словно оно не существовало вовсе. У него постоянно держалась повышенная температура. Нередко ему приходилось пользоваться кислородной палаткой.

Вид возбужденного Гитлера у всех вызывал отвращение, в лучшем случае сочувствие. Он всегда был окружен толпой подхалимов, старавшихся услужить своему фюреру. Тем не менее ему становилось все хуже. Те, кто был ему раньше предан, теперь испытывали нервозность, стоило ему закашляться или когда он начинал ковыряться в носу. У него разрушалась зубная эмаль, то и дело пересыхало во рту, выпадали сгнившие зубы. Без стимуляторов его мозг, подвергшийся вследствие интоксикации необратимым повреждениям, отключил все рецепторы, которые могли бы приводить в действие нейротрансмиттеры; он больше не функционировал должным образом. Отныне Гитлером владели лишь мания преследования и старые страхи – перед красными гнойниками, евреями, большевиками. Его начали мучить сильные головные боли. Нервными нетерпеливыми движениями он прокалывал золотым пинцетом свою желтоватую кожу, чтобы удалить бактерии, которые якобы проникли с инъекциями в организм и разрушали его изнутри. Морелль пытался делать своему пациенту кровопускания, дабы принести ему хоть какое-то облегчение, но от этой идеи пришлось отказаться, поскольку из-за инъекций жирного, насыщенного гормонами препарата из свиной печени его кровь была такой густой, что тут же свертывалась. Гитлер даже пошутил в припадке черного юмора, что из нее можно делать кровяную колбасу[487].

«Пациент А» мучительно переносил отсутствие стимуляторов. От беспокойства и тревоги все его тело била крупная дрожь. Он с трудом дышал, терял вес. У него отказывали почки и отмечались проблемы с кровообращением. Он стал чрезвычайно рассеянным. Его постоянно мучила неутолимая жажда. Веко левого глаза распухло так, что он им ничего не видел и постоянно тер его. Однако «предохранительный клапан на глаз фюрер надевать не желал»[488]. Лишь ненадолго он покидал бункер, выходя в сад Имперской канцелярии, где бродил, спотыкаясь о кучи камней. Пыльный ветер окутывал его, словно мантия поражения. После прогулки в бункере его опять ждали пирожные, посыпанные сахаром с корицей, измельченные специально для него. Не имея возможности откусывать куски, он втягивал в себя эту раскрошенную массу, вследствие чего в желудочно-кишечный тракт попадало слишком много воздуха и происходило избыточное газообразование. Гитлер превратился в плохо функционировавшего робота, чему в немалой степени способствовало его окружение. Он что-то делал, издавал бессмысленные военные приказы, кому-то мстил, выносил смертные приговоры своим ближайшим сотрудникам, таким как Карл Брандт, его бывший лейб-хирург, впавший в немилость после поражения в «войне врачей».

Себастьян Хаффнер ошибается, называя сообщения об ухудшении состояния здоровья Гитлера «преувеличенно безнадежными»[489]. Скорее они были неточными и недостаточно осмысленными, ибо не учитывали возможный момент отлучения от стимуляторов. Хотя сегодня трудно поставить диагноз и доказать наличие признаков отравления – поскольку с тех пор прошло слишком много времени, а дошедшие до нас материалы изобилуют белыми пятнами, – похоже, поражение в войне беспокоило Гитлера меньше, чем его физические страдания, не прекращавшиеся вплоть до момента самоубийства.

Тем не менее лейб-медик все еще пользовался расположением своего пациента. Когда 3 марта 1945 года, после прорыва советских войск на Одере, Гитлер в последний раз выехал на фронт, он запретил Мореллю, по соображениям безопасности, следовать за ним. Лейб-медик не без гордости записал в дневнике: «Ибо он опасался, что я могу получить тяжелое ранение по причине артиллерийского обстрела или налета штурмовиков. Если бы со мной что-нибудь случилось, он остался бы без врача […]. Для него очень важно знать, что я всегда нахожусь дома к его услугам»[490].

Но как долго мог бы еще существовать этот «дом»? 7 марта американские войска захватили мост в Ремагене, это означало, что они форсировали Рейн. На востоке русские взяли Данциг и Вену. Тем временем Морелль давал своему фюреру витамины и лечил его нервную систему электричеством. Гитлер, который ни разу не отважился лечь в специализированную клинику своей столицы, такую, к примеру, как «Шаритé», являл собой настолько печальное зрелище, что становится понятна мотивация некоторых его поступков, сделанных в эти дни. 19 марта 1945 года он отдал так называемый «приказ Нерона», в котором проявилась его страсть к разрушению. Он приказал, ни больше ни меньше, превратить Германию в груду руин: «Все военные и промышленные объекты, средства транспортного сообщения и связи, объекты жизнеобеспечения и материальные ценности в пределах границ рейха должны быть уничтожены»[491]. Все шлюзы, дамбы, плотины, мосты через каналы, портовые сооружения должны были быть взорваны, линии электропередач разрушены, еще сохранившиеся памятники культуры сровнены с землей. К счастью, для выполнения этого безумного приказа у нацистов уже не оставалось возможностей. Третий рейх окончательно исчерпал свои деструктивные силы, так же как Гитлер исчерпал свои запасы препаратов.

8 апреля Морелль сообщил своему пациенту о том, что кончились плитки витамультина. Все, что оставалось, можно было принимать только в виде инъекций: строфантоз I и II, бенерва форте, бетабион форте, омнадин – спешно собранные остатки былой роскоши. Эти вещества, о которых мало кто слышал, были брошены в прорыв на биохимическом фронте подобно тому, как 14-летних мальчишек подняли со школьной скамьи и бросили в мясорубку войны.

16 апреля 1945 года Красная армия начала непосредственное наступление на Берлин. Спустя четыре дня после этого «Пациент А» отметил свой последний день рождения. У Морелля так тряслись руки, что праздничная инъекция получилась у него не сразу. Врач Штумпфеггер принес все, что нашел в аптечке: «Строфантоз, бетабион форте внутривенно, плюс хармин»[492]. Последний представляет собой алкалоид из гармалы. Дополнение Морелля: «Сердечные капсулы я заменил печенью, чтобы добиться хорошего стимулирующего эффекта»[493].

 

Отставка

 

Я оставлю далеко позади себя всех исторических деятелей. Я хочу стать величайшим человеком в истории, пусть даже при этом сдохнет весь немецкий народ!

Адольф Гитлер в разговоре с Тео Мореллем [494]

 

Следующий день, когда русские обстреляли из «сталинских оргáнов» («катюш») центр Берлина, стал для лейб-медика последним днем службы. Зачем нужен драгдилер, у которого больше нет наркотиков и который находится в таком состоянии, что не может делать инъекции? «Вы держите меня за дурака?! – бросил Гитлер ошарашенному Мореллю, который пришел, чтобы сделать ему инъекцию раздобытого где-то кофеина. – Вы должны вколоть мне морфин!» Когда Морелль попытался протестовать, пациент взял его за воротник и прошипел: «Снимайте свою форму, возвращайтесь домой и ведите себя так, будто вы меня никогда не видели!»[495]

Весьма неуместный совет, ибо Шваненвердер лежал в руинах, окна здания клиники на Курфюрстендамм были заколочены фанерой, а внутренние стены приемной обвалились. С комической поспешностью толстый доктор покинул бункер – после того как немного повалялся в ногах у Гитлера, когда тот пригрозил расстрелять его. Он взбежал, задыхаясь, с бешено колотившимся сердцем по 37 ступенькам и уехал в последнем оставшемся служебном автомобиле, плача, словно маленький ребенок. Не помня себя от страха, он взошел на борт «Кондора». Поднявшись с аэродрома в два часа ночи и пролетев на малой высоте над горевшими деревнями и над позициями русских, в лучах прожекторов, под огнем зенитной артиллерии самолет пересек линию Западного фронта в районе Партенкирхена и сел на чудом сохранившуюся взлетно-посадочную полосу авиабазы Нойбиберг, расположенной южнее Мюнхена.

Целью Морелля являлся Байериш-Гмайн в районе Берхтесгадена, куда он эвакуировал свою исследовательскую лабораторию. Оказавшись там, несколько дней он делал вид, будто все в порядке, перебирал с отсутствующим видом корреспонденцию, выражал тревогу по поводу своей пришедшей в упадок фармацевтической фабрики, пытался довести до ума наполовину собранный электронный микроскоп – подарок Гитлера, – беседовал с единственным оставшимся сотрудником и просил у Финансового управления продлить срок подачи налоговых деклараций о налоге с оборота, корпоративного и промыслового налогов, «поскольку, в связи с трудностями с персоналом, возникшими вследствие войны, мы не смогли вовремя свести баланс»[496].

 

Последний яд

 

Я больше не занимаюсь политикой. Она вызывает у меня отвращение.

Адольф Гитлер [497]

 

И Геринг, облаченный в вызывавшую улыбку маскировочную форму, тоже улизнул на юг Германии. Он хотел сдаться американцам, чтобы не попасть в руки к русским. Из Баварии он направил в фюрер-бункер телеграмму, в которой заявлял свои претензии на наследие фюрера, намекая на его недееспособность. Гитлер разбушевался, назвав своего заместителя негодяем и предателем. Ему-де давно было известно, что Геринг является морфинистом, и он лишает его всех постов и должностей[498]. Его обычная дневная доза составляла 20 таблеток.

27 апреля Гитлер раздал своим приближенным ампулы с цианистым калием, посетовав хриплым голосом на то, что не может предложить им ничего лучшего. Жена Геббельса Магда вначале дала капсулы своим шестерым детям. Дабы проверить эффективность яда, «Пациент А» распорядился отравить свою собаку Блонди. В своем политическом завещании, которое он смог подписать лишь с большим трудом из-за сильной дрожи в руках, Гитлер, стоявший на пороге самоубийства, в последний раз обрушился с нападками на евреев, возлагая на них всю вину и называя их «отравителями мира».

Тем временем перед Олимпийским стадионом раздавали метамфетамин юношам, чтобы они не наделали в штаны при виде двигающихся на них танков и при звуках выстрелов тяжелой артиллерии Красной армии. В качестве утреннего дара гросс-адмирал Дёниц прислал в Берлин «величайшему полководцу всех времен» письмо с изъявлениями преданности, а также отряд молодых, необученных для войны в городских условиях, но готовых идти на смерть новобранцев из рядов военно-морского флота. Бункер стал эпицентром сражения, приближавшегося к нему со всех сторон. На прилегающих улицах уже раздавались взрывы, от которых содрогались стены домов. Сад Имперской канцелярии, куда Гитлер уже давно не осмеливался подниматься, чтобы подышать свежим воздухом, все больше и больше заваливало землей и обломками. Там, где стихали выстрелы, вспыхивали языки пламени и рушились стены, поднимая клубы пыли и дыма.

Это был настоящий ад, которым завершался период ослепления и самообмана, продлившийся 12 лет, когда люди боялись смотреть страшной правде в глаза и бежали от действительности, прячась от нее в иллюзиях. В эти последние часы жизни Гитлера пожирали воображаемые бациллы. Он пытался уничтожить их, но тщетно. Теперь он планировал двойное самоубийство. Совещаясь со своим ближайшим окружением, он выразил сомнение: что, если при нажатии спускового крючка у него дрогнет рука? Тот, кто совершил столько чудовищных преступлений, теперь хотел ускользнуть от ответственности, и, поскольку у него не было юкодала для смертельной инъекции, он выбрал пулю. Только пистолет сильнее иглы. Была спешно проведена церемония его бракосочетания с Евой Браун, которая приехала из «Бергхофа» в «осажденный город»[499], как Гитлер патетически назвал Берлин в своем личном завещании. Во время свадебного банкета после томатного супа со спагетти на десерт подали синильную кислоту, а завершился он выстрелом в голову из «вальтера» калибра 6,35 мм.

30 апреля 1945 года около 15:30 «Пациент А» поставил наконец точку в своей обреченной с самого начала на провал попытке ввергнуть в нацистский дурман весь мир. Германия, страна наркотиков, эскапизма, мировой скорби, ждала прихода супернаркомана. И в недобрый час нашла его в лице Адольфа Гитлера.

 

Судьба Морелля

 

Когда стало известно о самоубийстве Гитлера, по всему рейху наиболее преданные ему соратники и последователи последовали его примеру. Этого требовала честь… или страх перед ответственностью. Так, к примеру, в Нойбранденбурге, поддавшись внезапному порыву, с собой покончили свыше 600 человек, в Нойштрелице – 681, а в Германии в целом – свыше 100 тысяч. 53 генерала сухопутных войск, 6 генералов люфтваффе, 8 адмиралов военно-морского флота, 13 генералов СС, 5 генералов полиции, 11 из 43 гаулейтеров, высшие чины гестапо: все они бежали от действительности вслед за своим фюрером, теперь уже в последний раз. 8 мая 1945 года вермахт капитулировал. Несколько моряков из соединения Хейе не смогли узнать об этом вовремя и под воздействием наркотиков воевали еще четыре дня и четыре ночи – до 12 мая, – хотя война уже кончилась[500].

В середине мая журналистка из «Нью-Йорк Таймс» разыскала Тео Морелля в его убежище в Баварии. Спустя несколько дней в этом издании появилась статья под заголовком «Доктор описывает инъекции Гитлера» (Doctor Describes Hitler Injections). Вскоре после этого в Бад-Райхенхалле лейб-медик был задержан американцами и отправлен в лагерь, где провел два года. На бесконечных допросах он давал бессвязные показания, зачастую противореча самому себе, и надолго замолкал, впадая в глубокую депрессию. Все, чего добился Морелль, пошло прахом, а в новую жизнь он, в отличие от многих других, вписаться не сумел.

О Гитлере американские следователи узнали от него крайне мало. Они не могли вменить какие-либо военные преступления в вину раскисшему, лишившемуся сил врачу, который неподвижно сидел в камере, перебирая в памяти перипетии своей судьбы – при этом ему иногда казалось, что Гиммлер все еще плетет против него интриги, как во времена «войны врачей». В число свидетелей на Нюрнбергском процессе он не попал. Кроме фразы «Мне хотелось бы, чтобы я был не я»[501], ничего вразумительного он почти не произносил. Поэтому в начале лета 1947 года американцы освободили обрюзгшего заключенного с больным сердцем, оставив его перед главным вокзалом Мюнхена. Некогда могущественный человек, носивший петлицы с золотыми посохами Эскулапа, сидел теперь в рваном костюме, скрючившись, на голом асфальте – до тех пор, пока медсестра из Красного Креста, полуеврейка, не сжалилась над ним и не поместила его в больницу в Тигернзее, где он умер 26 мая 1948 года.

 

Тысячелетний дурман

 

В извечном споре историков о том, играют ли решающую роль личные качества исторических личностей или же все зависит от обстоятельств, в которых действуют великие герои, неудачники и преступники, победителей нет. Все они – лишь куклы, сменяющие друг друга на исторической сцене. У каждой из сторон есть своя правда. О необходимости различать структурные причины и личные мотивы людей, определяемые особенностями их натуры как движущие силы важных событий, говорил еще афинянин Фукидид, считающийся отцом исторической науки[502]. В самом деле, злоупотребление Гитлера наркотическими веществами носит как системный, так и личностный характер. Именно поэтому его случай столь сложен и столь интересен. Предпринятое в настоящей книге исследование не ставило себе целью отыскать сенсацию, заключающуюся в том, что мнимый трезвенник принимал наркотики. Как пишет Себастьян Хаффнер: «Ошибки, которые он совершал, по большей части уходят корнями в ошибки, заложенные в нем природой»[503]. Не финальная берлинская эпопея весны 1945 года, когда произошло крушение режима, а период после покушения 20 июля 1944 года, когда злоупотребление самыми разными наркотическими средствами достигло пика и стало походить на самоуничтожение, был наиболее показательным и характерным для Гитлера и Третьего рейха.

По сей день, несмотря на все попытки абстрагироваться от личных мотивов и сосредоточиться на структурных причинах, мы воспринимаем немецкого диктатора как зримое подтверждение того факта, что воля и сила одного человека способны формировать историю. Об этом феномене трубил и его пропагандистский аппарат: представление, которое продолжалось долго, слишком долго. Ибо общественные реалии, которые определяли судьбы людей, а также ход войны, начиная с осени 1941 года проникали в вены Гитлера и оказывали на него влияние изнутри. Факт остается фактом: Германия напала на Советский Союз только потому, что так захотел Гитлер – только потому, что это пришло в голову одному человеку. Но и он был дитя своего времени. Если смотреть с этой точки зрения, становится страшно, когда осознаешь, в какой степени зависимость Гитлера от Морелля-драгдилера способствовала распаду его личности. Он сидел на игле, и от этого во многом зависел характер его действий. Гитлер, который вел мир к катастрофе, был в то же самое время продуктом современной химической эпохи с ее противоречивой «борьбой с наркотической отравой».

Если главный тезис гласит, что наркотики в Третьем рейхе использовались в качестве средства мобилизации резервов организма для поддержания снижающихся со временем мотивации и работоспособности, мы должны подчеркнуть: этот период стал самым темным в немецкой истории отнюдь не из-за злоупотреблений наркотиками. Они лишь способствовали усилению уже существовавших тенденций[504]. Единственная цель настоящей книги заключается в том, чтобы раскрыть некоторые, доселе не освещавшиеся аспекты извращенного мира Третьего рейха, который утратил всякую связь с реальностью и принес столько страданий человечеству.

 

Благодарности

 

Господа ученые […], не спешите называть мои идеи смехотворными, лучше, с присущим вам благородством, проигнорируйте их. Знаете почему? Потому что вы считаете меня непрофессионалом.

Иоганн Вольфганг фон Гёте [505]

 

Превращение романиста в автора научно-популярной книги по истории – это ошеломляющий, ни в коем случае не естественный, но чрезвычайно увлекательный процесс. Деятельное участие в этом процессе приняли несколько моих соратников, друзей и близких людей. Все началось с Александра Крэмера, который рассказал мне о том, что нацисты в массовом порядке употребляли наркотики, и задался вопросом, нельзя ли снять фильм на эту тему. Нас захватила эта идея. После того как Янина Финдайзен предложила заняться поиском соответствующих материалов в архивах, интерес у меня еще больше возрос. В этой связи я хотел бы сердечно поблагодарить отзывчивых архивариусов из Берлина, Заксенхаузена, Кобленца, Марбаха, Мюнхена, Фрайбурга, Дахау и Вашингтона. Кроме того, на раннем этапе источником вдохновения для меня послужил историк Петер Штайнкамп. Особую благодарность я хочу выразить еще одному эксперту, Фолькеру Хартману из Медицинской академии Бундесвера. Большую помощь мне оказали прочитавшие рукопись книги Мартина Ашбахер, Майкл Диллинджер, Франк Кюнстер, Конрад Лаутен и мой отец Вольфганг Олер. Большое спасибо Винфриду Хайнеману, Петеру Берцу, Вернеру Бергу, а также Горху Пикену, директору по науке Музея военной истории Бундесвера в Дрездене, и его сотруднику Йенсу Венеру, и, кроме того, Гансу Родерту, который показал мне развалины «Фельзеннеста». Я чрезвычайно благодарен Дугласу Гордону – и не только за то, что он оформил обложку книги. Неоценимую помощь оказали мне мой преподаватель Лутц Дурстхофф, мой агент Маттиас Ландвер и мой издатель Хельге Мальхов, который первым высказал идею объединить собранные мною материалы в книгу. И прежде всего я хотел бы поблагодарить Ганса Моммзена, выдающегося историка, который оказал мне большую поддержку. Создание так называемой научно-популярный книги – это коллективный труд. Поэтому я от всей души благодарю всех, кто помогал мне, в том числе и тех, чьи имена остались неупомянутыми.

Норман Олер, Силс-Мария,

лето 2015 года

 

Послесловие