Пятница, 31 Декабря, 1999 года.

Утра.

 

Как и в любом расследовании, моя первейшая цель – уяснить мотивы преступления. Расцвет концептуальных преступлений за последние десять лет с 1989 по 1999 годы подстегнул мой интерес к художественным убийствам.

 

Теперь как раз настала эпоха преступлений такого рода. Все прецеденты говорили за это. Все началось, должно быть, в 70-тых, с Венских кастраторов и кровавых ритуалов Нитша.

Отвращение общества по отношению к этому эпизоду послужило причиной запрета на подобные действа, но настоящего упыря не остановит даже осиновый кол. Случай с Крисом Барденом, который – при помощи своего соавтора – был застрелен, завязан в мешок, брошен на шоссе, а затем распят на крыше Фольксвагена, подлил масла в огонь, и в грязном неоне Нью-Йоркских ночей стали ходить рассказы о молодом корейском художнике, который провозгласил себя добровольным пациентом хирургов-садистов, производивших ампутации в хорошо известных местах города.

 

Если хотелось выяснить об этих операциях побольше, то можно было пойти и посмотреть, как от этого парня под наркозом отрезают кусочек за кусочком. Сегодня - палец, завтра - руку. На закате 80-х ходили слухи, что от него осталось только туловище и одна рука. Он попросил, чтобы его оставили в одной из пещер в Катскиллз; его последователи приносили ему пищу.Больше он ничего выдающегося не совершил. Я думаю, он довольно много читал. Может быть, исписал кучу бумаги. Я полагаю, никогда нельзя предугадать, чем будет заниматься человек искусства после того, как он достиг вершины своего творчества.

 

Примерно в это время певец Боуи упоминал о паре головорезов, которые шатались по Берлинским барам, облаченные во все хирургические регалии: шапочки, фартуки, резиновые перчатки и маски, со скальпелями в руках.

 

Потом появился Дэмиен Хирст со своим проектом "Акула-Корова-Овца". Никакой человечины, благопристойный ритуал для весьма широкой публики. Приемлемый кровавый образ.

 

Тем временем, в Штатах, в 1994 году, мне случилось присутствовать в городе в ночь жертвоприношений Аттея.

 

Четверг, 27 Октября 1994 года.

Ист Вилледж, Манхэттен.

 

Рон Аттей, артист, чьи шоу - не для слабонервных, бывший приверженец героина, ВИЧ инфицированный, прокалывает свой лоб некими предметами, отдаленно напоминающими вязальную спицу, создавая кровавую корону; адская боль, должно быть. Сочится красный поток. Ни единого вскрика. Лицо перекошено от боли. Его несут наверх, умытого собственной кровью. Потом - водой. Теперь - надевает костюм и галстук.Теперь, в черной футболке и джинсах, вырезает одноразовым скальпелем узоры на спине чернокожего Дэррила Карлтона. Пропитанное кровью бумажное полотенце повешено на бельевой веревке, натянутой над головами зрителей. Кровавые отпечатки жизни. Зрелище для самых избранных. После премьеры этого шоу, в прошлом марте, "Четыре Сцены из Жестокой Жизни" породили взрыв полемики во всем Национальном Фонде Искусств.

 

"Мы принимаем все меры предосторожности и используем только одноразовое оборудование", - говорил пресс-секретарь Аттея. "Полотенца, пропитанные кровью, немедленно упаковываются в специальные емкости для опасных веществ. Каждый вечер материалы вывозятся в госпиталь для окончательного уничтожения". Аттей говорит, что он оперирует категориями самоотвращения, страдания, исцеления и искупления.

 

Пятница, 31 Декабря 1999 года. 10:30 утра.

Краеведческий Музей.

 

Я пью до дна город Оксфорд, копоть Нью-Джерси. Чувствую лишь соль и кислоту. Может быть, это пройдет когда я вернусь в контору в СоХо. Раньше там была студия Ротко, а сейчас это - территория для всех нас, парней из отдела Художественных Преступлений; нас называют ХуПеры, или "горе-художники". Сам Ротко как-то ночью, пьяный до потери сознания, аккуратно снял с себя всю одежду, тщательно сложил ее, положив на стул, разлегся на полу, изображая из себя распятие и после нескольких попыток нашел-таки нежные голубые жилки на запястьях, и отошел в мир иной. Бритвенные лезвия он сжимал с помощью салфеток, чтобы не порезать пальцы. Умный человек. Был.

 

Утра.

Штаб-квартира ХуПеров, СоХо.

 

Вот те имена, которые в Банке данных ассоциированы с именем Малышки Грейс: Леон Бланк, Рамона А. Стоун и Алджиэйра Таучшрик. Сведения краткие, но бесполезные.

 

Рамона А. Стоун:

Пол – женский. Цвет кожи – белый. Возраст - за сорок. Род занятий – распространитель наркотиков и тирано-футурист. Судимостей нет. Контакты: Леон Бланк, Малышка Грейс Блю, Алджиэйра Таучшрик.

 

Леон Бланк:

Пол – мужской. Происхождение – смешанное. Возраст – 22 года. Аутсайдер. Три судимости за небольшую кражу, растрату и плагиат. Контакты: Малышка Грейс Блю, Алджиэйра Таучшрик.

 

Алджиэйра Таучшрик:

Пол – мужской. Цвет кожи – белый. Возраст - 78 лет. Владеет небольшим хозяйством в Рейл Ярде, город Оксфорд, штат Нью-Джерси. Занимается наркотиками в искусстве и моделированием ДНК. Обожает спиритические сеансы. Безобиден, одинок. Неудачливый жулик.

 

Зацепиться практически не за что, но Р. А. Стоун прочно запечатлелась в моей памяти. Ладно, я к этому еще вернусь. Сейчас лучше всего заложить все относящиеся к делу данные в Мак-Вербалайзер, Мета-случайную программу, которая реорганизует факты реальной жизни в неправдоподобные виртуальные факты. В результате может появиться ниточка-другая.

 

Утра.

 

Иисус Кто. Ненавижу печатать на машинке. Тем не менее, Мак-Рандом выдал нам кое-какие интересные результаты. Ну-ка, посмотрим!

 

Распечатка Вербалайзера, первый блок:

Упорные святые не имеют судимости верил Белая раса выход тиранически не пробуждает образов описание Христианские святые вопросы без женщин христианская машина верит работа не белая раса упорные святые верит женщина описана христианские тиранические вопросы Р.А. Стоун судимости, мученики и тиранически пробужден Женщина описан садомазохист вопросы я есть самоубийца описан ткацкий станок Стремительный выход святые и мученики выброшен вниз по лестнице.

 

Да, голова идет кругом. Наконец образ складывается на заднем плане и занимает центральное место. Рамона А. Стоун. Я помню эту мутную, эту приторную тягучую мысль. Однако я забегаю вперед.

 

Июня 1977 года.

Крейтсбург, Берлин.

 

Два часа утра. Не могу заснуть от криков какого-то бедного изгоя, турецкого иммигранта. Он орет во всю глотку на той стороне улицы. Его каркающий визгливый голос слегка приглушен, как будто у него во рту подушка. Но безумие проходит через пористую резину как нож. От него прерывается дыхание, и лопаются барабанные перепонки.

Я прохожу мимо ткацкого станка, поворачиваю налево - на улицу без имени. Суицидальный Центр Белой Расы, обнаженная, смуглая женщина, чей силуэт вырисовывается в желтом свете заплесневелых уличных фонарей, стремительные современные святые сброшены вниз по лестнице – всего по доллару за каждого, если больше ты вынести не в силах.

 

Чистое наслаждение погружения в смерть, следуя за пастушкой. Над их алтарем с иконами, изображающими модные суицидальные оргии, развешаны плакаты протестующие против смешения рас. Безымянное ничто смотрит пустыми глазами на мисс Стоун; монотонная мантра - "В будущем все было предоставлено самому себе".

 

Да-а, я помню Рамону. Она провозгласила себя безысходной жрицей Суицидального Храма Белой Расы, выблевывая свою доктрину смерти-как-вечного-веселья в пустые кровеносные сосуды берлинской молодежи. Комнаты верхних этажей служили вратами для самоотдачи святому духу. Должно быть, она была свидетелем более чем 30 или 40 самоубийств, пока ребята из местного полицейского участка не сообразили что к чему.

 

Октября 1994 года.

 

Журнал Нью-Йоркер, рекламный выпуск, нарядная обложка. Первый выпуск такого рода с тех пор как Тина Браун заняла пост главного редактора. Одного взгляда достаточно. Один взгляд - и можно писать книгу рецептов по выпечке такого же чтива. Гай Боурдин был основным ингредиентом этого нового чтива. С появлением СПИДа, новой морали и, конечно, с его смертью, его темный фатально-сексуальный стиль перестал вписываться в рамки журнала Vogue. Бескомпромиссный фотограф, он нашел извилистую дорогу от вожделения к смерти. Бледная женская нога, уныло торчащая из ванны, наполненной черной жидкой эмалью. Двое склеенных детских тел, покрытых маленькими жемчужинами. Клей не давал их коже дышать, и детки покинули этот мир. "О, это так мило", - как бы говорит художник, - "сфотографировать их трупики в кроватке".

 

Он был француз. Он знавал Мэна Рэя. Любил Льюиса Кэррола. Первый раз он появился на публике когда разрабатывал шляпы для Vogue. Он украшал лица моделей дохлыми мухами и пчелами, на женской головке красовалась шляпка, расплющенная под тремя скальпированными телячьими головами с высунутыми языками. Что это было? Искусство? Сюрреалисты, возможно, сочли бы его работы устаревшими. Ну что ж, это были 50-тые, ни больше, ни меньше. 50-тые, с их узкими воротничками, стали свидетелями невыразимой жестокости. Он хотел писать картины, но не умел. Поэтому он вымещал ненависть на своих близких. Он постоянно выдирал телефонный шнур из стены. Никогда не следовало беспокоить его. Беспокоить. Никогда. Он уничтожал все и вся вокруг себя.

 

Про один снимок, запечатлевший женщину, лежащую на постели, говорили, что это - реконструкция смерти опостылевшей ему жены. На другом снимке - женщина в телефонной будке, ведущая неистовый разговор. Ее рука с силой прижата к стеклу. Позади нее, на земле лежат два женских тела, на половину укрытые осенней листвой.

Его мечтой, как он рассказывал своим друзьям, было устроить фотосессию в морге, используя трупы в качестве манекенов. Ну, не знаю. По крайней мере, я про это читал.

Сейчас его дух возрождается. Кровь озадачивает нас. Теперь это - наш враг. Мы не понимаем это. Не можем сосуществовать рядом с этим. Не можем… м-м-м… понимаете?