В декабре 1940 г. докладом польского правительства в изгнании подсчитано, что в варшавском гетто принудительно содержатся около 410 000 человек.

8 декабря 1940 г.

Неожиданно поняла, что люблю его до безумия. Ты подумай, дорогой дневник, еще недавно казалось, что скоро чувства прикажут долго жить, и вот вчера все вернулось на круги своя. Вроде ничего и не случилось, но в то же время случилось многое. Он теребил мой капюшон, гладил его, прижимался ко мне. Удивительный! Чудной Зыгуся!!!

Алое выпьем вино,
с очень доверчивых губ,
когда же иссякнет оно,
к крови приступим вдруг.

Вдохновенье, желанье, тоска,
не хуже горят, чем гнев,
Так позволь же им сжечь дотла,
этот гнев под злорадный смех.

Только помни одно:
Любовь, в твоих венах не будет спать —
она жечь тебе может кровь
и тебя изнутри разорвать.

Вдохновенье, желанье, тоска,
не хуже горят, чем гнев,
дай же им теперь огонька,
пусть сожгут его, словно грех.

Губы схожи по цвету с вином,
и один только раз мы живем,
и горящие наши сердца
в своей юности так голодны,
может быть, что теперь до конца
друг для друга они суждены.
Только помни, любовь очень зла,
она сжечь тебя может дотла.

Декабря 1940 г.

Знаешь, дорогой дневник, когда я вижу Зыгусю, то меня охватывает то приятное, и одновременно пугающее блаженство, которое словно бы парализует. Ой, дурачина, если б он только знал, как я его люблю. Это как если бы нас связывала незримая нить. Она может разорваться, но нет... Если бы мы могли быть настоящей парой, это было бы прекрасно и ужасно одновременно! Не знаю. Я не могу понять, что со мной происходит.

18 декабря 1940 г. Гитлер подписывает план Барбаросса — приказ о вторжении в Советский Союз, подчеркивающий необходимость «разбить советскую Россию в ходе кратковременной кампании», избегая при этом перспективы быть затянутыми на восточном направлении во внутренние районы СССР. Вторжения не происходит вплоть до июня 1941 г. 

25 декабря 1940
 

Булюся, вчера у тебя был день рождения. Твой второй день рождения вдали от нас. Когда же придет конец этой пытке?! Моя тоска крепчает. Мне все хуже и хуже. Иногда я настолько опустошена, словно жизнь уже подходит к концу, хотя на самом деле моя жизнь только начинается. Я не вижу будущего. Никакого, кроме страданий и борьбы, что в конечном итоге приведет к поражению. Днем я смеюсь, но это только прикрытие (люди не любят слез).

28 декабря 1940 г.
Зыгуся собирается участвовать в концерте! По правде сказать, мы будем стоять с ним на одной сцене, и лист с текстом у нас один на двоих. Ирка говорит, он завороженно слушал, когда я пела (никогда бы не подумала, ну да ладно!).

По дороге в класс он держал меня за руку! Я чувствовала себя так, будто моя собственная рука больше мне не принадлежит. Или принадлежит, но ощущаю я ее как-то по-иному, нежели мою вторую руку. Какой-то приятный холодок пробежал по ней. Когда он читал свою часть текста, стыдно признаться, я все никак не могла отвести взгляд от его чудесных алых губ.

31 декабря 1940 г.

Новый год! Концерт прошел. Публика приняла меня очень хорошо. За кулисами Зыгуся снял мне капюшон и распутал волосы. Он чудесен, божественен, очарователен. Когда я выходила, он нагнал меня и спросил, не хочу ли я завтра пойти с ним на танцы. Я была так взволнована; все рассказала Норе. Но они с Мацеком уже не так близки, и она мне завидует. Мне ее жаль.

Сегодня последний день 1940-го года. Грядет новый 1941-й, сулящий новые сожаления, смех (может быть), новые заботы, новые испытания. Мое самое заветное желание — вернуть мою бедную, обожаемую маму. Еще я хочу, чтобы политики наконец-то все уладили и чтобы «что-нибудь еще» произошло в наших отношениях с Зыгусей. Хочу, чтобы этот новый год выдался радостным и счастливым.

Января 1941 г.

Как прошло? Прекрасно. Что же было прекраснее всего остального? Может, то, как он приобнял меня за талию, когда я споткнулась во время вальса? Или когда он чудно улыбнулся и спросил: «Реня, куда ты так торопишься?». Он так вкусно пах! А уж когда дотрагивался до меня… бр-р… ах! Так чудесно! Так прелестно и так замечательно! Мы сидели и болтали. Что за вечер!

Весь день идет снег. Но с ним мне не страшны ни вьюги, ни метели, ни ураган, ни потоп — до тех пор, пока мы вместе. С моим чудесным, драгоценным, возлюбленным. Мне нужно до завтра сдать кой-какие задания, но все что я хочу — увидеть Зыгусю. Схожу с ума. И в то же время не хочу его видеть, потому что боюсь, что что-то может пойти не так и развеять это сладкое, ароматное воспоминание.

Января 1941 г.

Сегодня, мяч угодил моему чудному, дорогому Зыгусе прямо в челюсть. Да так сильно, что он аж сел от боли. Моя дорогулька! Потом я говорила ему, что во время матча мне взгрустнулось. Он спросил: «Почему?», а я ответила «Потому». Он все не унимался: «Почему?», и тогда я сказала: «По кочану! Взгрустнулось и все тут. Отстань!».

Все время бормоча что-то на идише, он был в приподнятом настроении. Он собирается поступать в медицинский, а меня спросил: «Реня, какие у тебя планы на будущий год? Поступай вместе со мной во Львове». Если бы еще и мама была здесь, можно было бы считать эти дни самыми счастливыми в жизни. (Он ведь не настолько испорчен, как все эти пошляки).
 

Февраля1941 г.

Всю ночь снилась мама. Как мы с Зыгусей спасали ее, искали по всей Варшаве. Сегодня помню каждую болезненную, жгучую деталь этого сна. Беспокоюсь за выходные; в выходные что-нибудь всегда идет не так. Господь всемогущий, помоги мне. Моей единственной настоящей подруге, моей чудесной, такой близкой и далекой маме…

Февраля 1941 г.  

Я не должна больше в нем сомневаться. Разве не он спросил меня сегодня ласково о том, пойду ли я в кружок? И разве не он пошел туда только потому, что я тоже пошла? Разве не он нес мой портфель и помогал спускаться? Разве не он ждал меня у школы? Когда мы лопали мою халву, он взял и отломил себе без спроса — как будто мы уже близкие друзья. Но знаешь, дорогой дневник, что я вспоминаю чаще всего? Тот сладкий миг, когда он принес мне бейгель и собственноручно положил кусочек мне в рот. Кроме сладости этого мгновения в нем была какая-то мужественность, почти что мужняя забота. 

Мама, и ты, милосердный Господи, укажите мне дорогу.

7 марта 1941 г.
Сегодня после уроков он (легонько) прижал меня к стене, приблизил свои губы к моим и сказал: «Как же мне совладать с твоими глазами?». Я попросила его достать для них солнечные очки. Он спросил, почему я такая злюка. «Что…!? — сказала я — это я-то злюка?!». Он взял мои руки в свои и принялся нежно повторять: «Нет, нет, нет!». А потом спросил о планах на завтра.

Чувствую себя странно. Возможно, пойду к нему домой. Удачно ли все пройдет, хотя бы относительно?
Взываю к Богу и Булюсе: убедительно прошу вас позаботиться обо мне.

18 марта 1941 г.

Сегодня Зыгуся зашел за мной в 6 вечера. Сходили в социалистический кружок, потом к Ирке, и опять домой. Я чувствовала себя так, будто что-то висит между нами, какая-то недосказанность. Как если бы кто-то играл симфонию и бросил на полпути. Я едва себя сдерживаю. Я вся горю и закипаю, я не могу удержаться от… ах я, бесстыжая пошлячка! З. сказал: «Я забываю обо всем, когда смотрю в твои глаза», и слегка выпятил свои чудные губы — ну до чего же, до чего же мило! Будет ли когда-нибудь доиграна эта симфония?

Марта 1941 г.   

Я чувствую вину. Ощущаю, как что-то мощное разбухает во мне. Я должна это кому-то высказать, а не то сойду с ума. Все мои чувства в смятении:

Чую: меня поглощает любовь —
по венам гуляет кипящая кровь,
Близость пьянит безнадежно меня,
горю от желания в пламени я.

Пленят мои чувства и вяжут меня,
как дикая тварь, я сама не своя,
безликая самопрезренья змея, меня укусила,
чтоб мучилась я.

Но как собачонка, как раненный зверь,
спасенья мучительно жду,
и сердце мое еле дышит теперь,
внутри я, как вьюга в бреду.

Я скоро и впрямь одичаю,
условности все оставляя,
и с жадностью воздух глотая,
вдруг стану я выть, как дурная.
И губы твои обожая,
я их украду, я-то знаю.

Я в бешенном желании и страхе,
что не ослабевают ни на день,
Живая я: пока не стала прахом,
но жить теперь, мне, если честно, лень.

Это что-то отвратительное. Омерзительное. Животное.
 
 

Марта 1941 г.

Сегодня долго гуляли. Было так хорошо: мы все разговаривали, разговаривали и разговаривали. Он сказал, что когда-нибудь, мы отправимся на лазурный берег, как можно дальше от людей под «Лазурное небо», а я добавила: «К лазурному морю», и он закончил: «В тон лазурных глаз». Долгие, дружеские прогулки вроде этой, возможно, даже лучше, чем… но почем мне знать?