В январе 1940-го г. Все ученики города Пшемысль были переведены на совместное обучение; советскими властями раздельное обучение мальчиков и девочек рассматривалось как нечто буржуазное.

 

9 января 1940 г.
Нас переводят в другую школу. Теперь мы будем учиться с мальчиками. Фу… что за гадость. Меня все достало. Мне до сих пор страшно от обысков и насилия, а теперь и это! Что ж, посмотрим, к чему это приведет. Пытка начинается 11-го числа. Прощай, дорогой дневник. Держи за меня кулачки. Будем надеяться, все пройдет хорошо!

12 января 1940 г.

Эти ребята такие себе наивные юнцы. Они еще ни черта не смыслят в девушках, но довольно вежливые. И нисколько они не привлекательные, исключая, разве что, симпатяжку Людвига П. и милашку Майорко С ^[12] .
Знаешь, дорогой дневник, я сейчас на том этапе жизни, когда каждый день выбираешь будущего мужа и все никак не можешь определиться. У меня, должно быть, было уже 60 таких этапов. Пока, целую, Реня.

Февраля 1940 г.

Папочка приходил (принес еду), но уже ушел. От мамы пришло письмо. Она, должно быть, уже во Франции. Я сама записалась на уроки игры на пианино.

Тем временем Людвига я больше уже не люблю. Что, однако, не означает, что он мне не нравится. Но мне и Юрек Новак нравится. Ирка стала ухлестывать за Людвигом как ненормальная. С тех пор как я сижу неподалеку ^[13] , я все вижу и слышу: «Ирка, перестань меня щипать, а не то я сам тебя ка-ак ущипну!». Заигрывают друг с другом как сумасшедшие.
Наш класс лучший в школе, но посещаемость у нас ужасная. Мы уже три раза прогуливали физику.

В письме мама пишет, что на свой день рождения весь день думала о нас. Она сказала, ей жаль, что от меня нет стихов. Потому что я их и не писала; мне так плохо. Бабушка и дедушка добры ко мне, но как же тяжело, будучи предоставленной самой себе, разрываться от собственных мыслей.

   

Марта 1940 г.

Среда выдалась чудесная, так что в 11 часов мы всем классом сбежали с уроков в замок Казимира ^[14] . Играли в снежки, пели, сочиняли стихи. Я сочинила такой стих, что его сразу определили в стенгазету. У нас очень хороший и дружный класс. Мы сблизились.

Марта 1940 г.

Мы с Норой решили, что через десять лет, где бы мы ни были, друзьями или врагами, в болезни или в здравии, мы встретимся — или напишем друг другу, что изменилось за 10 лет. Так что, дорогой дневник, запомни: март 1950.

Мне нравится мальчик по имени Холендер. Нас познакомили, но он уже забыл, как меня зовут. Он хорошо сложен, широкоплеч, с довольно темными глазами и соколиными бровями. Он красив.

Весной 1940 г. Началась депортация 7 000 евреев города Пшемысль в Сибирские лагеря.

Апреля 1940 г.

Царит ужас. Три дня шли ночные облавы. Людей собирали и увозили куда-то вглубь России. Так много наших знакомых забрали. В школе стоял шум. Девочки рыдали. Говорят, 50 человек пришлось на каждый вагон товарняка. Там можно было только сидеть или лежать на деревянных нарах. Все пели «Еще Польша не погибла».

Кстати о Холендере, том мальчике, которого я упоминала: я влюбилась. Я ходила за ним по пятам как безумная, но ему нравится какая-то Бася. Несмотря на это, я все еще люблю его. Я ощущаю это мощную, всепоглощающую нужду… может, это всего лишь мой темперамент. Надо бы мне скорее выйти замуж, чтобы обуздать это.

Мая 1940 г.

Еще год назад ни за что бы не подумала, что я буду участвовать в шествии не третьего [День конституции Польши], а первого мая. Между этими датами всего-то два дня, но как многое это меняет. Это значит, что я теперь не в Польше, а в СССР. Это значит, все так… Господи, я с ума схожу по Холендеру! Он божественен, восхитителен, удивителен! Но какая разница, если я его не знаю? Вот скажи мне, дорогой дневник, буду ли я когда-нибудь желанна? Доложу ли когда-нибудь тебе об успехах на «личном фронте»? О, Господи, я вечно недовольна чем-нибудь.

14 июня 1940 г. Первую партию заключенных в количестве 728 человек отправляют в Освенцим — нацистский лагерь смерти на территории Польши ^[15] .

17 июня 1940 г.

Завтра мой день рожденья. Мне исполняется 16. Это должно было быть лучшее время в моей жизни. Люди вечно сетуют: «Где мои 16 лет…!» Но я так несчастна! Франция капитулировала. Гитлеровские армии наводняют Европу. Американцы отказываются помочь. Кто знает, может, скоро начнут войну против России?

Я здесь одна, без мамы и папы, бездомная. Господи, зачем же нужно было наступать этому дню рождения? Разве не лучше было бы умереть? Тогда бы мне устроили пышные похороны. По мне бы плакали, а не смотрели свысока. Мне было бы жалко только маму, мамулечку, мамочку… почему же она так далеко, далеко-предалеко от меня?

В июле 1940 г. Продолжается отправка польских евреев в Сибирь и в Биробиджан, городок, расположенный недалеко от советско-китайской границы, и административный центр Еврейской автономной области, сформированной в 1934 г., где жители были обречены на тяжелый труд и тяжелые условия жизни в течение всей войны ^[16] .

Июля 1940 г.

Что за ужасная ночь! Кошмарная! Пугающая. Я лежу с широко открытыми глазами и бьющимся сердцем, дрожащая, словно бы в лихорадке. Снова слышен стук колес. Боже, сохрани! Мимо проехал грузовик. Я слышу звук сигнала. Это за нами? Или за кем-то другим? Слушаю. До того напряженная, что, кажется, сейчас взорвусь.

 Звяканье ключей. Открывается калитка. Они входят. Немного погодя выходят вместе с толпой людей. Детей и стариков. Одна женщина так дрожала, что не могла ни стоять, ни сидеть. Аресты проводила какая-то жирная старая карга, все время орущая по-русски: «Сели, быстро сели!». Она помогла детям забраться на телегу. Что за чудовищная ночь? Не могла дождаться рассвета.

Некоторые плакали. Дети просили хлеба. Им сказали, что в пути они будут 4 недели. Бедные дети, родители, старики. Их глаза были полны дикого страха, отчаянья, горечи того, что они лишились всего своего имущества. Они взяли только то немногое, что сами могли унести. Их увозят в Биробиджан. Они уедут в тесных темных вагонах, по 50 человек в каждом. Без воздуха, в грязи, с грызунами. Возможно, даже голодные. Они проведут в пути бесчисленные долгие недели, с детьми, умирающими во время того, как они пересекают границы этой объявленной счастливой и свободной страны.

Кто знает, сколько из них доедет? А сколько погибнет в пути от болезней, инфекций, жажды? Те же, кто все-таки доедет до конечной — где-то в Азии — голодные и изможденные, по иронии судьбы вынужденные восхищаться этим раем для работяг, будут кучковаться в прогнивших, грязных бараках и петь:

«…Человек проходит, как хозяин

Необъятной Родины своей» ^[17] .

8 августа 1940 г.

Мы всё откладываем и откладываем визит к папочке. Каникулы почти закончились, но мы все равно собираемся как-нибудь навестить его.

Что с того, что они разрывают целые страны, разделяют братьев, увозят детей от матерей? Что с того, что они говорят: «Это мое» или «Граница там»? Тучи, птицы и солнце смеются над этими границами, над людьми, над их вооружением. Они странствуют туда-сюда, контрабандой провозя с собой дождинки, травинки и солнечные лучики. И никто даже не думает им это запретить. Если бы они и попытались, солнце бы ослепило их своим смехом. Следом рассмеялись бы тучи, птицы, и ветер. С ними рассмеялась бы одна человеческая душонка, а с ней множество моих мыслей.