Глава XVII. Я попадаю кГранджерфордам

Примерно через минуту кто-то подошел к окну и, не выглядываяиз него, говорит:

– Ну хватит, песики! Кто там?

Я говорю:

– Это я.

– Кто таков?

– Джордж Джексон, сэр.

– Что тебе нужно?

– Ничего, сэр. Я хотел мимо пройти, а собаки не пускают.

– И что ты вынюхиваешь тут ночью, а?

– Я не вынюхиваю, сэр, я с парохода за борт упал.

– Ишь ты! Эй, кто-нибудь, зажгите свет. Так как, говоришь,тебя зовут?

– Джордж Джексон, сэр. Я всего только мальчик.

– Слушай внимательно, если ты говоришь правду, бояться тебенечего, никто тебя и пальцем не тронет. Но не шевелись, стой где стоишь.Кто-нибудь, разбудите Боба с Томом, да ружья принесите. Там с тобой ещекто-нибудь есть, Джордж Джексон?

– Нет, сэр, никого.

Я услышал, как в доме зашебуршились люди, увидел свет. Потомтот же мужской голос закричал:

– Да убери ты свечу, Бетси, дурында старая, – совсем из умавыжила? Поставь ее на пол перед входной дверью. Боб, если вы с Томом готовы,встаньте по местам.

– Уже стоим.

– А теперь скажи, Джордж Джексон, ты Шепердсонов знаешь?

– Нет, сэр, никогда о таких не слышал.

– Ну, может, не слышал, а может, и слышал. Так, всевнимание. Иди сюда, Джордж Джексон. Но помни, без спешки – медленно иди. Если стобой кто есть, пусть держится подальше от дома – увидим его, застрелим. Давай,подходи. Да медленно, и дверь сам откроешь, но не нараспашку, а только чтобытебе протиснуться можно было.

Спешить я не стал – и захотел бы, так не смог. Шел, медленнопереставляя ноги, а вокруг ни звука, я только и слышал как мое сердце колотится.Собаки тоже притихли, как люди, однако плелись за мной в небольшом отдалении.Поднимаясь, по трем бревенчатым ступенькам, я слышал как скрежещет замок, каксдвигается засов и поднимается щеколда. Я положил ладонь на дверь, нажалнемного, она приоткрылась, нажал еще и еще, и тот же голос сказал:

– Ладно, хватит, просунь-ка внутрь голову.

Я просунул, думая, что сейчас-то мне ее и снесут.

На полу стояла свеча, за ней люди, и с четверть минуты онисмотрели на меня, а я на них: на трех взрослых мужчин, наставивших на дверь ружья,от которых у меня, честно сказать, мурашки по коже поползли; один был старый,седоватый, лет шестидесяти, двое других лет тридцати с чем-то – все трое красивые,статные. А еще там была добрейшего вида старушка, совсем седая, а за ней стоялидве молодые женщины, которых я толком не разглядел. Наконец, старый джентльмен сказал:

– Ладно, вроде все в порядке. Входи.

Едва я вошел, старый джентльмен повернул в замке ключ,задвинул засов и опустил щеколду, и велел молодым перейти в другую комнату, ивсе прошли в большую гостиную с новеньким лоскутным ковром на полу, и встали в томее углу, которого не было видно из передних окон, – а боковых там и вовсе небыло. Оглядели они меня при свете свечи и говорят: «Да, он не из Шепердсонов –ничего шепердсоновского в нем нет». А потом старик сказал, что, надеется, я небуду против, если он проверит, нет ли при мне оружия, он, мол, не в обиду мнеэто сделает, а так, для порядка. По карманам моим старик рыться не стал, простопровел руками по телу и сказал, что все нормально. И попросил, чтобы ячувствовал себя как дома и рассказал о себе побольше, но тут старая ледиговорит:

– Ах, Сол, да благословят тебя небеса, бедняжка промок докостей, а ты даже спросить забыл – может, он голоден.

– Правда твоя, Рэчел, – забыл.

А старая леди говорит:

– Бетси (так их негритянку звали), сбегай, принеси ему, бедненькому,поесть, да поскорее. И пошли одну из твоих девочек разбудить Бака и сказатьему… а, вот и он. Отведи этого маленького незнакомца к себе, Бак, пусть онснимет с себя мокрую одежду, а ты дай ему что-нибудь из своей, сухой.

С виду Бак был одних со мной лет – тринадцати иличетырнадцати, около того – хотя ростом повыше. Вышел он к нам весь встрепанный,в одной ночной рубашке, зевая и протирая кулаком одной руки глаза, – другой Бакволочил за собой ружье. И говорит:

– Что, нет Шепердсонов?

Ему ответили, что тревога оказалась ложной.

– Ладно, – говорит он, – появись они здесь, я, думаю, хотьодного да уложил бы.

Все засмеялись, а Боб и говорит:

– Знаешь, Бак, пока ты там копался, они бы всех насоскальпировать успели.

– Так меня ж никто не разбудил, вечно вы меня от дела оттираете,а это неправильно, потому что так я себя и показать не смогу.

– Ничего, Бак, мальчик мой, – говорит старик, – придетвремя, покажешь, на этот счет не волнуйся. А теперь иди с нашим гостем исделай, как мама сказала.

Поднялись мы в его комнату, Бак выдал мне холщовую рубашку,куртку, штаны, я все это надел. Пока я одевался, Бак спросил, как меня зовут,но ответа дожидаться не стал, а сразу начал рассказывать про сойку икрольчонка, которых позавчера в лесу поймал, а потом вдруг спросил, где былМоисей, когда погасла свеча. Я сказал, что не знаю, где, я про это никогда неслыхал.

– Ну догадайся, – говорит он.

– Как же я догадаюсь, – говорю, – если не слышал про это ниразу?

– Да ты хоть попробуй, это ж просто.

– А что это была за свеча? – спрашиваю я.

– Свеча как свеча, обыкновенная, – отвечает он.

– Не знаю я, где он был, – говорю я. – Так где?

– Да в темноте он был, вот где!

– Ну, коли ты и так знал, где он был, чего ж у меняспрашивал?

– Черт, так это ж загадка такая, ты что, не понял? Слушай,ты к нам надолго? Оставайся навсегда. Мы с тобой отлично время проведем – темболее, школа сейчас закрыта. У тебя собака есть? У меня пес – прыгает в реку ипалки приносит, которые я бросаю. Тебе нравится причесываться по воскресеньям,ну и вся эта ерунда? Поспорить готов, не нравится, а меня вот ма заставляет. Эх,штаны эти дурацкие! надо бы их надеть, конечно, да не хочется, и без них жарко.Ну что, готов? И прекрасно, пошли, старина.

Холодная кукурузная лепешка, холодная говядина, масло, пахта– все это уже ждало меня внизу и ничего вкуснее я с тех пор не едал. Бак, и егома, и все прочие курили трубки, сделанные из кукурузных початков, – то естьвсе, кроме негритянки, которой с нами не было, и двух молодых женщин. Оникурили и разговаривали, а я уплетал еду и тоже разговаривал. Молодые женщиныкутались в лоскутные одеяла, на спины их спускались распущенные волосы. Всеосыпали меня вопросами, а я рассказывал, как папа, и я, и все наше семействожили на ферме, стоявшей в арканзасской глуши, и как моя сестра Мэри-Энн сбежалаиз дома, и вышла замуж, и больше мы о ней не слыхали, и как Билл отправилсяискать их и о нем мы тоже с тех пор ничего больше не слышали, а Том с Мортомпомерли, так что остались только мы с папой, но он из-за всех этих бед совсемсдал, а когда он помер, я собрал оставшиеся у нас пожитки – ферма-то не нашабыла – и поплыл вверх по реке, палубным пассажиром, да свалился за борт, воттак сюда и попал. Ну, они сказали мне, что я могу жить у них, сколько душапопросит. А тут уже и светать начало и все разошлись по кроватям, я лег спать сБаком, а как проснулся утром – вот те и на! – имя-то мое я и забыл. Целый часпролежал, пытаясь вспомнить его и, когда Бак тоже проснулся, я говорю:

– Ты писать умеешь, Бак?

– Умею, – говорит он.

– Спорим, мое имя ты не напишешь, – говорю я.

– Спорим на что хочешь, напишу, – говорит он.

– Ладно, – говорю, – валяй.

– Д-ж-о-р-ж Д-ж-е-к-с-а-н – вот! – говорит он.

– Ладно, – говорю, – твоя взяла, а я думал, ты не сможешь.Какой-нибудь невежда такое имя нипочем не осилил бы – этому ж сколько учитьсянадо.

После я тайком записал его на бумажку, ведь кто-нибудь мог иу меня спросить, как оно пишется, значит, надо было его так освоить, чтобы оноу меня мухой из-под пера вылетало.

Очень хорошая это была семья и дом тоже очень хороший. Япрежде и не видел таких замечательных, просто-напросто роскошных сельскихдомов. Парадная дверь у него не на железный засов запиралась и не на деревянныйс прикрепленным к нему ремешком из лосиной кожи, а совсем как в городе, назамок – поворотом такой круглой медной ручечки. В гостиной ни одной кровати не было,а ведь в куче городских домов по гостиным кровати стоят. Зато в ней имелсябольшой камин с кирпичным подом, и кирпичи его всегда были чистые, красные,потому что их поливали водой и оттирали другим кирпичом, а иногда еще и краснойкраской мазали, она у них «испанской коричневой» называлась, – ну, все, как вгороде. В камине стояла медная подставка для дров, такая большая, что на нейполовинка бревна помещалась. Посередине каминной полки возвышались часы подстеклянным колпаком, на нижней половине которого был нарисован город, а над нимбыла проделана круглая дырка, вроде как солнце, и сквозь нее можно былопосмотреть на маятник, как он там мотается. Тикали эти часы – заслушаешься, аиногда, если в дом забредал бродячий жестянщик, который чистил их и вообще впорядок приводил, они даже бить начинали и били, пока не выдохнутся, раз стопятьдесят подряд, никак не меньше. Хозяева дома их ни за какие деньги не отдалибы.

Вот, а по сторонам от часов помещались два заморскихпопугая, сделанных из мела, что ли, и ярко-ярко раскрашенных. Сбоку от одногопопугая стояла фаянсовая кошка, а сбоку от другого фаянсовый пес и, если на нихнажимали, они принимались пищать, но, правда, ртов не разевали и смотрелипо-прежнему, без большого интереса. Это у них снизу пищалки приделаны были. Аза всем этим располагались два раскрытых веера из перьев дикой индейки. Настоле в середине комнаты стояла миленькая такая фаянсовая корзина с горкойяблок, апельсинов, персиков и винограда, все они были краснее, желтее и вообщекрасивее настоящих, вот только настоящими не были, потому что краска на нихкое-где пооблупилась и в этих местах виднелся белый мел – или уж не знаю, изчего их сделали.

Застлан стол был замечательной клеенкой с красно-синимизображением парящего орла и красивой каемочкой. Хозяева говорили, что ее изсамой Филадельфии привезли. А на каждом из углов стола лежали аккуратные стопкикниг. Одна – большая семейная Библия с картинками. Другая называлась«Путешествие пилигрима» – про человека, который взял да и сбежал из своейсемьи, а почему, в ней сказано не было. Я ее часто почитывал. Изложено там всеочень интересно, только понять ничего нельзя. Другая книга называлась«Подношения дружбы», в ней были напечатаны всякие изысканные историйки и стишки,но, правда, стишков я читать не стал. Были еще «Речи Генри Клея» и «Семейныйлечебник доктора Ганна», в котором много чего говорилось о том, что полагаетсяделать с человеком, который заболел или уже помер. Еще был сборник гимнов имного всяких других книг. Вокруг стола стояли плетеные кресла, да крепкие такие– не продавленные и не драные навроде старой корзины.

А по стенам висели картины – все больше Вашингтоны,Лафайеты, и сражения, и Шотландки-Мэри, а одна называлась «ПодписаниеДекларации». Висели и те, которые называют пастелями, их одна из дочерей,теперь уже покойная, сама нарисовала, когда ей было всего пятнадцать лет. Ятаких картин и не видел прежде – уж больно они были мрачные. Одна изображалаженщину в тесном, стянутом под мышками ремешком платье, – рукава у него вздувалисьпосередке наподобие капустных кочанов, – и в черной смахивавшей на совок шляпкес вуалью; тонкие белые лодыжки ее пересекались крест-накрест черными лентами, ана ступнях сидели совсем махонькие черные туфельки с носками вроде стамесок.Правым локтем она грустно опиралась на надгробие, стоявшее под плакучей ивой, алевая, державшая белый платочек и ридикюль, свисала вдоль тела; под картинкойбыло написано: «Неужели я никогда уже не увижу тебя, увы». Другая картинкаизображала юную леди с зачесанными кверху волосами, в которых сидел большой,похожий на спинку стула гребень, – леди плакала в платочек, а на ладони еележала лапками кверху дохлая птичка, а внизу было написано: «Неужели я никогдауже не услышу твоего сладкого щебета, увы». На третьей еще одна юная ледистояла, глядя на луну, у окна, а по щекам ее струились слезы; в одной руке онадержала раскрытое письмо, на котором с краешку виднелась печать из черноговоска, а другой прижимала к губам медальон на цепочке, подписано: «Неужели тыпогиб, да, ты погиб, увы». Хорошие, я так понимаю, были картинки, но мне они как-тоне по душе пришлись, потому что, если случалось вдруг загрустить, так я, отодного взгляда на них совсем дерганный становился. Все очень жалели о смертиэтой девушки, потому что у нее таких картинок еще много задумано было, а потем, какие она успела нарисовать, каждому видно было, как много мы всепотеряли. Однако, я так понимаю, что, при ее настроениях, кладбище должно былопоказаться ей самым что ни на есть распрекрасным местом. Говорили, что передтем, как заболеть, она трудилась над величайшей своей картиной, а после день иночь молилась о том, чтобы ей позволено было дожить до ее завершения, но все жене дожила. Картина изображала молодую женщину, залезшую на перила моста, чтобыпрыгнуть в реку, волосы у нее распущены и спадают на спину, она глядит на луну,по лицу слезы текут, руки она скрестила на груди, другие протянула перед собой,а еще две к луне тянутся – художница хотела посмотреть, какие из рук покрасивееполучатся, а все остальные замазать, но, как я уже говорил, умерла, так ничегои не решив, и теперь картина висела в ее комнате, над изголовьем кровати, и вкаждый день рождения бедняжки, семья украшала раму картины цветами. А в прочиедни ее под занавесочкой прятали. У изображенной на ней женщины лицо было оченьмилое, но из-за стольких рук она, по-моему, малость на паука смахивала.

А еще эта девушка вела, пока жива была, альбом, в которыйнаклеивала вырезанные из газеты «Пресвитерианский наблюдатель» некрологи, статейкио несчастных случаях и сообщения о безвременных кончинах от продолжительнойболезни, и записывала стишки, которые сама из головы сочиняла. Очень хорошиебыли стишки. Вот посмотрите, что она написала про мальчика по имени Стивен ДаулингБоуп, который свалился в колодец и утонул:

Ода на кончину Стивена Даулинга Боупа

Хворал ли юныйСтивен,

И хворь ли егоунесла?

И в могилу егопроводили ль

Рыдания безчисла?

Нет, не такуюучасть узнал

Юный СтивенДаулинг Боуп,

И хоть, кто надним только ни возрыдал,

Не хворь свелаего в гроб.

Увы, не горячкаего колотила,

Не корь покрылакоростою лоб,

Не они довелитебя до могилы,

О юный СтивенДаулинг Боуп.

Не мука любви,повергнутой в прах,

Вогнала тебя всмертный озноб,

И не пошлыеколики в кишках,

О юный СтивенДаулинг Боуп.

О нет. Тебя нетерзала боль,

И кто быгорестно не застенал,

Узнав, чтопокинул ты нашу юдоль,

Когда в колодец упал?

Достали его иопорожнили,

Но было ужепоздновато

И ныне тело егов могиле,

А душа воспарилаотсель куда-то.

Если Эммелина Гранджерфорд сочиняла такие стихи, не доживеще и до четырнадцати лет, трудно даже вообразить, что она могла бы сотворить,прожив подольше. Бак говорил, что ей стишок написать было, что кому другомуплюнуть. Даже задумываться не приходилось. Говорил, напишет она, бывало,строчку, а если не сможет подыскать к ней рифму, так зачеркнет ее и тут жедругую пишет. О чем писать, ей было без разницы, о чем просили, о том и писала– главное, чтобы тема погрустнее была. Когда кто-нибудь умирал – мужчина,женщина, ребенок, – так покойник еще остынуть не успеет, а она уже тут как тутсо своей «данью памяти». Она называла это данью памяти. Соседи говорили, чтопервым приходит доктор, второй Эммелина, а уж за ней гробовщик – опередить ее гробовщикуудалось всего один раз, да и то лишь потому, что она никак не могла подобратьрифму к фамилии покойного, Уистлер. После этого случая она стала сама не своя –жаловаться ни на что не жаловалась, но начала вроде как чахнуть и вскорепомерла. Бедняжка, я не раз, когда ее картинки совсем уж меня донимали, начиналмалость злиться на нее, но сразу же поднимался в ее комнату, доставал старыйальбом с вырезками и читал все, что в нем находил. Мне все в этом семейственравились, и живые, и мертвые, я и не хотел, чтобы между ними и мной чернаякошка пробежала. Несчастная Эммелина, пока жива была, о каждом покойнике постишку сочинила, и мне казалось неправильным, что, когда она умерла, для нееникто того же не сделал, – ну, я попытался придумать хоть пару строк,тужился-тужился, но так ничего у меня и не вышло. Семья поддерживала в комнатеЭммелины порядок, все вещи стояли в ней по тем местам, какие она отвела им, покаживая была, а спать в этой комнате никто никогда не спал. Старая леди сама вней прибиралась, даром что негров в доме было полно, и часто приходила сюда сшитьем и Библию свою по большей части здесь читала.

Да, так вот, насчет гостиной, на окнах ее висели оченькрасивые занавески – белые, с картинками: замки с увитыми виноградом стенами,скот, спускающийся к водопою. А еще там было старенькое пианино, только,по-моему, в нем вместо струн жестяные сковородки были, и молодые леди оченьмило пели под него «Разорвалась былая связь» или исполняли «Битву под Прагой».Во всех прочих комнатах стены были оштукатурены и в большинстве их лежали пополам ковры, а снаружи дом покрывала побелка.

Сам он состоял из двух флигелей, соединенных кровлей инастилом, и иногда в середине дня здесь накрывали стол – место-то было уютноеда прохладное. Лучше не придумаешь. А уж как вкусно в этом доме готовили, да и едыбыло хоть завались!