Проблемы лидерства в конце войны

 

Чтобы подробно изложить мою теорию идеальной системы командования и создания командных структур всех трех видов вооруженных сил на конкретных театрах военных действий, нужно слишком много времени. Тем не менее, я все же хочу обозначить один или два ее момента, которые могут заинтересовать многих.

Понять Гитлера, создавшего систему, при которой разные организации работали параллельно, то есть в одной и той же сфере, но независимо друг от друга, можно, лишь попытавшись поставить себя на его место – на место никому не доверявшего диктатора. Наличие такой системы самым пагубным образом сказывалось на процессе руководства боевыми действиями и вообще на ходе войны. Главными минусами такой системы были взаимное недоверие между армией и СС, между администрацией и партией и т. д., отсутствие единых приоритетов, четкого разделения сфер ответственности и т. п.

Во время войны, требующей единоначалия и эффективного управления экономикой, наличие таких излишеств, как партийные структуры, рано или поздно неизбежно должно было оказать свое негативное воздействие на ход событий. Если бы кто‑то захотел подорвать структуры вооруженных сил страны, лучшего способа сделать это, чем использовать систему организации или, вернее, дезорганизации, любовно отстроенную Гитлером, было просто не придумать.

Централизованный контроль за вновь создаваемыми военными структурами, безусловно, был необходим, поскольку с его помощью процессы комплектации и обучения частей и подразделений можно было скоррелиро‑вать с тем потенциалом, которым мы располагали. Без тщательного и заблаговременного планирования соответствующих процессов также было не обойтись. Но нельзя было, руководя этими процессами, не иметь системы приоритетов (например, нельзя было не понимать, что оснащение на должном уровне военно‑воздушных сил важнее, чем оснащение сухопутных войск) и руководствоваться исключительно сиюминутными соображениями. Было ошибкой «экономить» личный состав, технику и вооружение с целью формирования новых частей и соединений – изменения в обстановке приводили к тому, что введение в бой свежеиспеченных дивизий и армий теряло смысл. Между тем, если бы «сэкономленные» людские ресурсы, техника и вооружение были задействованы в нужный момент, это могло бы предотвратить обрушение фронта. Вновь созданные армии, с которыми Гитлер связывал такие большие надежды, имело смысл формировать только при том условии, что они были бы хорошо обученными и обладали бы достаточными силами и средствами для оказания решающего влияния на ход кампании. В 1945 году выполнить это условие было уже невозможно. Я утверждаю, что бои на Рейне как сугубо наземные боевые действия могли бы закончиться иначе, если бы мы бросили в них все имевшиеся у нас людские ресурсы и технику на рубеже 1944‑1945 годов или хотя бы в январе‑феврале 1945 года. Все воинские формирования, которые поступили в распоряжение командующего Западным фронтом позднее, могли сражаться только при условии наличия в их составе частей и подразделений, успевших как следует понюхать пороху. Но говорить об этом было все равно что толковать с глухим.

 

Капитуляция

 

В конце марта генерал Реттингер, который был моим начальником штаба, когда я занимал должность командующего Юго‑Западным фронтом, несколько раз звонил мне и просил приехать, чтобы обсудить сложившееся положение. Я не мог позволить себе отвлекаться на решение проблем групп армий, которые не были мне подчинены. Однако в апреле генерал Реттингер оказался в моем подчинении. Поэтому 27‑28 апреля я отправился в Инсбрук, чтобы встретиться с ним там. Это позволяло мне сэкономить время, поскольку Инсбрук был расположен на равном расстоянии от тех мест, где мы находились. Совещание проходило в доме гауляйтера в присутствии фон Витингофа и нашего посла в Италии доктора Рана. Генерал СС Вольф, который также должен был в нем участвовать, задержался где‑то из‑за действий партизан.

Гауляйтер произнес длинную вступительную речь, в которой говорил о политической ситуации, о своей недавней беседе с Гитлером и о безнадежном положении на Южном театре военных действий. Заканчивая свое выступление, он высказался в том плане, что, пока не поздно, мы должны изучить вопрос о капитуляции, но, разумеется, решение о сдаче следовало принять только в том случае, если продолжать вооруженную борьбу будет невозможно. Затем он ненадолго вышел из комнаты, а Ран и Витингоф заметили, что всего несколько дней тому назад гауляйтер пел совсем другую песню. Это заставило меня насторожиться.

Далее Витингоф доложил о военной обстановке, которая угрожающе ухудшилась и должна была привести к разгрому. Витингоф считал, что нужно обсудить вопрос о сдаче и принять на этот счет четкое решение, так как время еще позволяло это сделать. Доктор Ран хранил молчание.

Поскольку я не знал, что попытки установить контакт с американцами уже приняли форму переговоров о сдаче, я принял решение исходя из чисто военных соображений. До сих пор жалею, что Вольф, чье имя – не знаю, хорошо это было или плохо, – у многих неизменно ассоциировалось со мной, не присутствовал на совещании: он наверняка просветил бы меня на этот счет{17}. Я же, не зная тонкостей ситуации, настаивал на том, что мы в наших действиях должны исходить из общей обстановки и, будучи солдатами, обязаны выполнять приказы. Следовательно, мы не могли капитулировать до того момента, пока у нас не появятся основания с чистой совестью сказать, что другого выхода нет. По моему мнению, мы также должны были учитывать возможные косвенные последствия своих действий: преждевременная капитуляция группы армий С сделала бы невозможным удержание группами армий «Юго‑восток» и О их позиций севернее Альп. Кроме того, я считал, что мы не можем упускать из виду психологические последствия этого шага для солдат и офицеров, сражавшихся вокруг Берлина и в самой столице. Мы должны были отодвинуть на второй план наши собственные интересы, заявил я.

Кроме того, я выразил уверенность или, точнее, надежду, что в действительности ситуация на фронте, как это уже не раз случалось раньше, будет развиваться в более благоприятном направлении, чем мы предполагали.

Против моего решения продолжать сражаться никто не возражал, и у меня сложилось впечатление, что после моего выступления Витингоф почувствовал себя увереннее. Конечно, если бы мне было известно во всех подробностях о тех действиях, которые предпринимались с целью договориться о всеобщей капитуляции, я бы, возможно, действовал иначе. Правда, я был связан моральными обязательствами, которые диктовали мне, что любая договоренность должна быть выполнена. Короче говоря, не желая, чтобы меня сочли человеком, который машет кулаками после драки, я не стану сегодня рассуждать о том, как поступил бы тогда. Но наверное, я не выбрал бы тот путь, который позже показался командующему Юго‑Западным фронтом правильным.

Здесь я должен добавить, что двое офицеров, выступавших в качестве эмиссаров командующего Юго‑Западным фронтом и генерала СС Вольфа, уже посетили меня в моем штабе в Пуллахе, неподалеку. от Мюнхена. Предполагалось, что они посвятят меня во все секреты. Однако они были весьма немногословны и не сказали мне ничего такого, на что я мог бы опереться при принятии серьезных и далеко идущих решений. Один из лидеров «Австрийского движения за свободу» даже не добрался до меня, а ограничился тем, что передал мне с одним из моих офицеров полное загадок послание.

События, происшедшие после полного недосказанно‑стей совещания в Инсбруке, были весьма неприятными и фактически привели в замешательство обе стороны. Когда я в ночь с 1 на 2 мая вернулся на фронт, мой начальник штаба доложил мне, что генерал Шульц счел дальнейшее сопротивление его наголову разгромленных армий бесполезным и просит меня немедленно санкционировать заключение перемирия.

Санкцию я дал. На следующий день фон Витингоф передал сообщение об этом в войска Шульца, а я доложил о случившемся в Верховное командование вермахта, отправив туда донесение, в котором указал, что готов ответить за свое своеволие, заслуживающее наказания; коротко изложив последствия капитуляции командования Юго‑Западного фронта, я потребовал санкции на капитуляцию групп армий Е и С, которая вскоре была получена.

3 мая я поручил генералу Фортшу, командующему 1‑й армией, провести переговоры. Он был политически подкован и обладал дипломатическими навыками, необходимыми для выполнения этой трудной задачи. В тот же день в моем штабе в Альме генерал получил подробные инструкции. Переговоры состоялись 4 мая в Зальцбурге; Фортш вернулся оттуда совершенно подавленным. Даже наши весьма робкие надежды не оправдались; весь переговорный процесс свелся к тому, что нам был отдан ряд приказов. Это была прямо‑таки Касабланка! То же самое случилось и с командующим Юго‑Западным фронтом, представители которого во время встречи со мной в ночь с 1 на 2 мая сказали мне, что их начальнику, скорее всего, будут сделаны особые уступки! В копии стенограммы переговоров о капитуляции, которую я затребовал, об этих уступках даже не упоминалось.

В эти же дни я впервые попробовал обратиться к Эйзенхауэру по вопросу о капитуляции моих войск, действующих против американцев. Эйзенхауэр ответил, что не станет вступать в переговоры, на которых речь не идет о полной капитуляции всех германских войск. После этого я обратился в Верховное командование вермахта с просьбой предпринять дальнейшие шаги, что и было немедленно сделано.

Безоговорочная капитуляция группы армий С вступила в силу 6 мая. Я заранее, еще 2 или 3 мая, объявил о предстоящей капитуляции, чтобы избежать дальнейшего продолжения боев и ненужного кровопролития. Я поблагодарил войска и призвал их своим поведением поддержать высокую репутацию германских вооруженных сил. Тогда же и множество раз после этого я объяснил, что наше безукоризненное поведение было единственным средством сохранить уважение солдат противника и что оно окажет нам неоценимую помощь на предстоящих переговорах на более высоком уровне.

У меня сложилось впечатление (впоследствии американские командиры подтвердили, что оно было верным), что наши солдаты, у которых за плечами было почти шесть лет войны и которые попали в безнадежную ситуацию, все же вели себя достойно.

К 6 мая во всех Альпах не сдались только сотрудники моего штаба. Я решил перевести сокращенный штат штабных работников в бесхозный специальный поезд Гиммлера, стоявший на запасном пути в Саальфельдене, и снова вступил в контакт с американцами. Тем временем мой начальник штаба оставался на прежнем месте и занимался выработкой деталей капитуляции, руководствуясь при этом моими подробнейшими инструкциями на этот счет. Я посоветовал генералу СС Гауссеру, моему специальному представителю, проследить, чтобы сдача войск СС проходила в точном соответствии с моими директивами; коротко говоря, я предупредил его, что все должно пройти без глупостей вроде попыток в последний момент скрыться в горах. Гауссер, самый популярный и один из наиболее способных генермов СС, успешно выполнил все мои рекомендации, что, впрочем, не спасло проверенных в боях и дисциплинированных военнослужащих СС от особого, и не всегда гуманного, обращения.

Теперь у меня появилось время для того, чтобы поразмыслить о моем собственном будущем. Следовало ли мне освободить себя от неизбежных дальнейших тягот? Поскольку моя смерть лишь переложила бы их на чьи‑то плечи, я решил этого не делать. После недолгого ожидания ко мне прибыл американский майор в сопровождении нескольких солдат. Их встретила моя охрана. Майор сообщил мне, что в течение нескольких ближайших дней ко мне приедет побеседовать генерал Тейлор, командир 101‑й воздушно‑десантной дивизии. Этот очень молодой, безоружный и вежливый офицер – между прочим, после войны он был американским комендантом в Берлине, а затем стал командующим американскими войсками в Корее (хотелось бы пожелать ему успеха на этом посту) – после того как детали разоружения и сдачи в плен моих штабных сотрудников были согласованы, предложил мне переехать с моим штабом в Берхтесгаден, на Берхтесгаденер‑Хоф. Мне позволили оставить у себя мое оружие, награды и маршальский жезл. В сопровождении генерала меня на автомобиле доставили в Берхтесгаден.

В Берхтесгадене лучшие комнаты в отеле были предоставлены моему сопровождающему и мне. Мне была предоставлена свобода передвижения, но пользоваться ею я мог только в компании некоего лейтенанта Брауна, приятного малого, который, кстати, родился в Мюнхене. То, что мне удалось посетить воевавшие на русском фронте группы армий в Цельтвеге и Граце практически без сопровождения американцев, с одной стороны, являлось одним из свидетельств образцового выполнения американским генералом своих обещаний, а с другой – свидетельствовало о том, что между Россией и ее западными союзниками существовала напряженность. Генерал Девере, командующий американской группой армий, который в те дни приезжал ко мне с визитом, держался подчеркнуто холодно, хотя и оставался в рамках традиционной военной вежливости. Его отношение заставило меня более четко осознать мое новое положение.

В течение нескольких дней меня непрерывно интервьюировали репортеры английских и американских газет; этот процесс происходил без каких‑либо инцидентов и, пожалуй, даже в атмосфере взаимопонимания. Так я познакомился с Куртом Рисом, который впоследствии особо ходатайствовал за меня. Снова и снова я просил дать мне возможность поговорить с генералом Эйзенхауэром с целью убедить его в необходимости провести ряд мер, полезных и для войск, и для мирного населения. Вместо этого 15 мая 1945 года меня перевезли в лагерь в Мондор‑фе, неподалеку от Люксембурга. Перевозили меня через Аугсбург, где мне пришлось оставить свои награды и фельдмаршальский жезл. Могу добавить, что ни два моих начальника штаба (Винтер и Вестфаль), ни кто‑либо еще из офицеров или солдат не подозревали, что мое путешествие закончится плохо. Все они хорошо меня знали, им была до мельчайших подробностей известна вся моя деятельность в годы войны, и потому никто из них и помыслить не мог, что меня подвергнут суду и приговорят к смертной казни. Они ровным счетом ничего не знали о том, что вместо того, чтобы отвезти меня к Эйзенхауэру, меня отправят в специальный лагерь. Почему было не сыграть в открытую?

В разные моменты вопрос о капитуляции так или иначе волновал каждого германского командира, хотя в первую очередь это политическая проблема, которой должно было заниматься правительство. Весной 1944 года без ведома Верховного командования вермахта – хотя позже я доложил о своих действиях Гитлеру – я преодолел угрызения совести и вступил в контакт с американскими посредниками в Швейцарии через генерала СС Вольфа, поскольку считал, что война должна быть закончена путем переговоров на дипломатическом уровне. Я рассматривал этот шаг не как прелюдию к капитуляции войск в моей сфере ответственности, а как помощь правительству в налаживании переговорного процесса.

Во‑вторых, капитуляция могла быть осуществлена с одобрения или по указанию правительства. Капитуляция группы армий О является прекрасным примером первого варианта, а всеобщая капитуляция германских вооруженных сил – второго.

Капитуляция армии как военного соединения может стать необходимой, если она потерпела поражение, если сопротивление стало бессмысленным и бесполезным и если выход ее из боя не нанесет непосредственного ущерба военным и политическим интересам страны. Однако не следует забывать и о том, что флирт с идеей о капитуляции ослабляет боевой дух и волю к победе. Примерами ситуаций, когда капитуляция являлась единственным средством прекратить кровопролитие и была неизбежной, даже несмотря на ее негативное влияние на общую ситуацию, можно считать случай с войсками в Тунисе и случай с группой армий В в Руре, хотя они и непохожи друг на друга.

Наконец, возможны случаи, когда военное командование может принять решение о капитуляции и взять на себя ответственность за него. Это бывает, когда продолжение боевых действий подчиненными им войсками не сковывает сил противника и является безнадежным по причине отсутствия надлежащих сил и средств, а также когда повлиять на исход войны становится уже невозможно. В любом из этих случаев вопрос о том, как капитуляция скажется на положении соседних частей и соединений и на обстановке в целом, должен изучаться тщательно и всесторонне.

Решения о капитуляции, спланированные заранее и реализованные внезапно, без учета положения соседних частей, свидетельствуют о безответственности тех, кто их принимает; хотя обычно для оправдания подобных решений ссылаются на политические предлоги, командиры, принимающие их, как правило, имеют весьма ограниченное представление об общей ситуации. Во Второй мировой войне такие примеры тоже были. В наш век техники случаи принятия столь серьезных решений без консультаций с вышестоящим руководством будут происходить все реже.

Обсуждение вопроса о капитуляции возвращает нас к проблеме «политического солдата», для которого, повторяю, не было места в германских вооруженных силах. Продуктом обучения по генералу фон Зекту стал солдат, для которого «конституционная лояльность» важнее любой партийной агитации и вообще не имеет к ней никакого отношения.

Международный военный трибунал в Нюрнберге, тем не менее, приговаривал таких солдат к смертной казни и требовал от армии серьезного влияния на решение проблем внешней политики, а также отстранения от власти преступных элементов в сложных внутриполитических ситуациях и свержения правительств, проводящих преступную политику. Между двумя этими интерпретациями солдатского кодекса чести лежит непреодолимая пропасть.

В середине 1947 года я написал эссе, в котором подверг углубленному изучению вопрос о «политическом солдате», не замыкаясь на конкретной ситуации в Третьем рейхе. Ниже я привожу цитату из этого эссе:

«Я требую от каждого старшего офицера, занимающего высокую должность и обладающего значительными полномочиями, умения разбираться в политике, которое позволит ему глубоко и верно оценивать политические события в его стране и за ее пределами. Правильная оценка политических событий должна позволить этому офицеру выступить в роли квалифицированного советника главы государства, полностью сознающего лежащую на нем ответственность, способного предвидеть военные потребности государства и в то же время увязать их с политической ситуацией. Разумеется, это деликатное, но совершенно необходимое сотрудничество может приводить к серьезным внутренним конфликтам, а также к спорам на международной арене, в которых военный лидер должен принимать во внимание возможное влияние его воззрений на внешнеполитическую ситуацию.

Я, тем не менее, ни в коем случае не признаю «политического солдата», который реализует собственные политические установки, предпринимая действия в политической сфере, и тем самым неверно толкует истинное значение слова «солдат». Такие «политические солдаты» наделяют себя прерогативами, которые не потерпит ни один глава государства или правительства – за исключением тех случаев, когда он сам‑желает сложить с себя полномочия. Даже сегодня, в 1947 году, подобные примеры можно найти во многих странах».

Когда я писал это, я хотел подчеркнуть как то, что офицер, тем более представитель высшего офицерского состава; стоит над партиями, так и то, что каждый солдат должен повиноваться законному правительству и государству, существующему в предусмотренной конституцией форме. Он связан военной присягой, которая предполагает безоговорочное подчинение и в которой прямо говорится, что солдат должен повиноваться своим начальникам и законному правительству. Снятие этих обязательств означает поощрение государственного переворота, целью которого очень редко бывает то, что полезно для государства и для людей. В этом случае вооруженные силы, которые должны охранять и защищать государство, становятся его разрушителем. Немногочисленные обратные примеры ничего не доказывают, но свидетельствуют о том, что в редких случаях освобождение от присяги может быть вполне этичным для солдата с очень сильно развитым чувством ответственности. В этом случае солдат должен понимать, что он идет по узкой тропе между осанной и криками «Распните его!».

Еще один момент: существует внутреннее противоречие между политикой и военным делом. Только незаурядные личности могут сочетать одно с другим. В изречении, которое гласит, что солдат, интересующийся политикой, перестает быть хорошим солдатом, есть доля истины. Я из своего личного военного опыта знаю, что политические дискуссии в момент критического положения на поле боя могут оказать серьезное влияние на ход боевых действий. Лучшим решением данной проблемы, на мой взгляд, является разделение двух сфер. Однако факт остается фактом – войска настолько хороши, насколько хорош их командир. В наше время нужны офицеры, которые способны уловить взаимозависимость политики и военного дела и объяснить ее своим подчиненным. Только так человек может пройти путь от «штатского, интересующегося политикой» до «гражданского человека в военной форме», а затем и до «солдата, мыслящего по‑государственному». Сложность этой задачи невозможно переоценить, потому что мы, немцы, в течение последних двух веков очень много воевали, но пренебрегали развитием политической культуры и в основном имели дело с крайне левыми и крайне правыми партиями и политиками, чье отношение к государству можно приблизительно охарактеризовать как фанатичное отрицание.

Следовательно, главным принципом остается воспитание в «гражданском человеке в военной форме» лояльного и патриотически настроенного солдата, твердо хранящего верность государству и конституции в соответствии с присягой.

 

Глава 24.