Невыносимая бренность бытия (18 день после часа Х)

 

Лицо Клауса имеет жуткий желто-синий оттенок, и я стараюсь на него не смотреть. Это первая смерть в нашем подземелье. Через две недели после бескровного переворота, когда мне казалось, что все уже утряслось, наш спаситель повесился.

— Жаль, не желал ему зла, но с другой стороны, вполне предсказуемая реакция, — прокомментировал Павел, не отрываясь от микроскопа. — Негибкость психики. Не смог пережить потерю власти. Да. Печально. Он мог бы оказаться еще очень полезным… Но прости, Катрин, на похороны я не пойду.

— О мертвых или ничего, или хорошее. Пусть земля ему пухом… — хрипит Глеб. — Знаешь, правда работы много…

И вот, представляя «русскую коалицию», я стою рядом с Жан-Клодом у торца стола, на котором лежит то, что еще вчера было Клаусом. Через некоторое время его положат в морозильную камеру и он останется там до того часа, когда мы отважимся выйти на поверхность, чтобы похоронить его как следует. «Когда же это случится? Не исключено, что он пробудет в холодильнике до Судного Дня…» Сколько раз я читала красочные описания переживаний при виде смерти. Все не то… Я очень ясно понимаю, что это мертвое тело лишь первое звено в цепочке, где мне тоже предстоит занять какое-то место, и что же я чувствую? Ничего.

Немцы, все 13 человек, выстроились по обе стороны. Они выглядят так обыденно, равнодушно, спокойно. Как будто это фильм, и они, словно приглашенная массовка не утруждают себя игрой в эмоции. Зачем, если камера все равно направлена в сторону главного героя? Остальные могут отдохнуть… Детлеф, седой, усатый, благообразный, взял на себя роль пастора. Он монотонен, нетороплив, и мои мысли уносятся прочь из этой комнаты, хотя и не очень далеко…

«Кажется, никто нас не обвиняет в его смерти, и против смены власти желающих возражать не нашлось. Как и предсказывал Павел, новость была воспринята с философским спокойствием. К тому же, условия получения вакцины и не допускали другой реакции. Но что они думают на самом деле? И что же мы имеем в сухом остатке?»

Панки уклонились от церемонии прощания.

Французы, по-моему, вообще не поняли, чего от них хотят.

Турки сказали, что если бы мы доверили церемонию мулле, Господи, откуда они муллой обзавелись или доморощенный? то они приняли бы участие, а так… На вопрос: какое отношение мулла может иметь к немцу, протестанту, в крайнем случае католику, вразумительного ответа не было. Да и переговоры шли через баррикаду, которой они отгородили часть коридора, создав себе почти изолированный анклав. Тяжеловато было бы наладить с ними кооперацию, и хорошо, что пока это без надобности…

Правда, они в полном составе явились получить прививку, получили и отбыли достраивать баррикаду. По-немецки они говорить отказываются, по-русски не могут, так что у нас остается один только Жан-Клод, который, к счастью, говорит на шести языках, и по-турецки тоже.

Теперь я более-менее уже представляю себе, что такое наш бункер, даже могу мысленно нарисовать план. Это госпиталь, рассчитанный на 600 человек. А по запасам еды, лекарств, противогазов, костюмов химзащиты и прочих хозяйственных «мелочей» — на 7 лет. Я еще не до конца разобралась в этих сокровищах, но все собрано, добротно упаковано, разложено, инвентаризировано с немецкой основательностью. К любой коробке — инструкция. Жаль только, что опять же на немецком. Какого черта я его не учила?!.

От широкого большого коридора отходит несколько боковых ходов, в которых мы еще путаемся… Надо все-таки повесить стрелочки на четырех, нет, на трех языках достаточно… Ведь турки нигде, кроме как на продовольственном складе, не бывают. У нас есть 150 палат на 4 койки, но нас осталось всего 58 человек. Смешно… Есть операционная с суперсовременной аппаратурой, но никто из нас не знает как на ней работать: случилось так, что нет ни одного врача или хотя бы медсестры. Еще смешнее… Хорошо хоть, что есть Павел, классный микробиолог, и лабораторию мы используем по полной программе. Ах, да, еще есть собака Джу и мой Маркизик. Произведя несложные расчеты, выходит, что мы сможем продержаться здесь около 70 лет. Теоретически. От такой перспективы мороз продирает по коже. А впрочем, кто и в каком виде останется здесь даже через год?

Ведь есть и тревожные новости: срок работы геотермальной электростанции всего 10 лет. Потом ее надо ставить на капремонт. Причем, каждый год следует производить плановую профилактику. Удивительно ли, что никто из нас понятия не имеет как это сделать. Правда, Глебушка пытается разобраться с технической документацией… И Мишаня, наш доблестный хакер, помогает, но как он сам говорит, «чинить электростанцию, это вам не банковские коды взламывать!» А электроэнергия… Что будет, если мы окажемся без фильтров воды, воздуха… Без компьютеров, что столь же важно, как воздух, по крайней мере, для меня!.. Без холодильников, без микроволновок… Без системы переработки нашего дерьма, наконец!

И самое плохое, конечно, в том, что у нас нет никакого оружия, кроме кухонных ножей, молотков и клаусова пистолета с начатой коробкой патронов.

Как объяснял Клаус, (пока еще мог объяснять), под землей Восточного Берлина ажно со времен Гитлера, а потом и ГДР, была построена целая система убежищ, обеспеченная Центральным Постом, соединяющая правительственные здания, имеющая выходы на некоторые станции метро, которое в целом было слишком неглубоким, чтобы использовать его по примеру «старшего брата» СССР. После объединения двух Германий всю систему отдали под начало Минобороны, законсервировали, но все же были дежурства, были. Сначала-то по 4 человека, а затем по одному, и то, не везде: кризис, то да се, надо экономить… А потом, уже никто и не верил, что придется уйти под землю. Каждый из бункеров имел свое назначение: были ангары с вертолетами, гаражи с танками и БТРами, и склад смертоносных игрушек тоже, конечно, где-то был.

Но как его найти? А если не найти, то мы можем забыть о выходе на поверхность, не знаю, на сколько лет. И даже мельком подумать страшно, что нас могут найти «те», кто оружие как раз имеет. Ведь в наш бункер ведет ход, правда, открыть дверь мы, со своей стороны, так и не сумели. Но у «них» это вполне может получиться. И тогда? Дрель против автомата? Глебушка успокаивает, что исхитрится както эту беду поправить. Типа, «погодите, детки, дайте только срок, будут вам и копья, будут и арбалеты…»

Возле двери мы установили круглосуточный пост: слушать не нарушится ли царящая за ней глухая тишина…. Охрану панки взяли на себя. Они расстелили на полу одеяла, расселись, рядом улеглась собака и вид у них такой спокойный, словно ничего не произошло, словно по-прежнему они на Моренштрассе…

 

 

Страницы дневника…

Я сижу уставившись на пустой лист. Самое трудное — начать, хотя какая разница? Я ведь не литературный конкурс собираюсь выиграть. Хочу изложить нашу историю, а так же историю вакцины. Максимально полно и понятно. Опять же, я не делаю это для когото, и какая разница поймет меня ктонибудь, будет ли оно вообще хоть комуто полезно? Я сама себе дала задание, и я его выполняю. Почему сейчас? Может быть, потому, что сегодня прошло 9 дней, как мы здесь очутились, а моя комната тоже под номером 9, ну и время есть, и следы в памяти свежие… Зачем я это делаю? Может быть, для того, чтобы вытащить эти блестящие планы, воспоминания, надежды на бумагу, а потом сжечь их и забыть навсегда. Итак:

«Меня зовут Екатерина. Я родилась в Москве. Мне 33 года…»

О, черт, получается прямо анкета в отдел кадров. Ха! Я сама и есть тот отдел, тех еще кадров!.. Ну, не отвлекайся, продолжай!

33 года — возраст Христа. Считается, что в это время все в жизни человека должно поменяться. Все и поменялось. Если б все было по-прежнему, мы сейчас загорали бы на пляже, если б все осталось как было, мы купались бы в океане и любовались знаменитыми «лунными» пейзажами Кабо Верде. О, у нас были грандиозные перспективы: мы должны были стать очень-очень богатыми, свободными и, возможно, счастливыми. Почему нет? Ведь здоровье тоже было нам обеспечено на долгие годы.

Сейчас я понятия не имею — остались ли еще острова Зеленого Мыса, или их смыло с лица земли вместе с жителями? Так случилось, что президентом этой банановой республики, туристического рая «работал» дядя Жан-Клода.

Узнала об этом я практически случайно: на какой-то вечеринке, рассказала давнишнюю историю, над которой, в свое время, потешался весь режиссерский факультет ВГИКа. Бондарчук очень любил набирать в свои группы иностранных студентов, а чтобы они вписались в коллектив, на одном из первых занятий все должны были рассказать о своих родителях. «Мой папа работает учителем… мой папа работает инженером… Мой папа работает врачом…» Кажется, выше дипломата никто не поднялся. И вот, доходит очередь до ма-а-ленького, то-о-щенького чернокожего юноши, и он очень тихо говорит: «А мой папа работает корОлем…» (с ударением на второй слог!)

До сих пор не знаю, может врал! — проговорила я под общий хохот.

Почему врал? спросил Жан-Клод. — Вот мой же дядя работает президентом…

Вот именно туда, к его дяде мы и собирались лететь, и посол Кабо Верде, какой-то тоже дальний родственник, должен был нас встретить, взять часть багажа и отправить его с дипкурьером, а налегке добраться до аэропорта Тегель — плевое уже дело. Оставалось пройти контроль, и, самолет отрывается от земли…

Но оказались-то мы под землей. Где и живем. Или, вернее сказать, пока еще живем.

Мы не говорим о том что случилось. Мы не вспоминаем тех, кто остался наверху. Мы не называем имен наших любимых. Наше внимание только на «здесь и сейчас», в точности, как учили монахи Дзен. Пока, надо признать, эта техника дает результаты, но что будет дальше? Мы ведем себя так, будто этот день единственное, что у нас есть. Взгляд в прошлое табу, взгляд в будущее — расстрел. Мы встречаемся за завтраком, улыбаемся шуткам Димона, слава Богу, что большей частью они смешные, здороваемся с остальными обитателями нашей «вневременной капсулы», а после идем работать (дел всегда куча), отрываясь чтобы чтото перекусить на ходу. Поужинав, мы некоторое время стоим в коридоре, словно не решаясь расстаться, желая друг другу «спокойной ночи, приятных сновидений», но все же расходимся по своим комнатам и запираем железные зеленые двери. Что происходит за ними? Я не знаю. Слезы, страх, боль, ярость, тоска, отчаяние? Все это и даже больше… И еще: с одной стороны мы прячемся от жизни в эмоциональное оцепенение, с другой же — в окружающей нас безысходности так ярко вспыхнула первобытная жажда жить, просто существовать без смысла, планов и целей!

Но умничанье по поводу этого парадокса я оставлю на потом, а сейчас, попробую все же привести мысли в какой-то порядок.

Итак. Почти десять лет назад меня познакомили с очень энергичной пожилой дамой, и она весь вечер рассказывала об удивительных свойствах вакцины, которую изобрела ее родственница из сибирского отделения Академии Наук. Я слушала в пол уха, так как информацией о чудо-средствах, лечащих все подряд, а особенно рак, СПИД, сердечно-сосудистые болезни, да еще восстанавливающих иммунитет, и все это в одном флаконе, их рекламой переполнен интернет… На прощанье я получила рукопись, но заглянув, тут же и закрыла, так как просто не смогла продраться через поток научной зауми типа «гемолитические стрептококки группы А, энзимы стрептокиназы, аттентуированные вакцины, убитые штаммы» и прочая, и прочая.

Помню еще, меня поразило, что женщина сказала, будто ей 86 лет, а я, хоть убей, никак не подумала бы, что ей больше 60. Потом встреча с ней как-то забылась.

И лишь несколько лет спустя, я стала ее активно разыскивать — у мамы случился обширный инфаркт. И тут уж все средства были хороши. Вытащив на свет брошюрку, я проглотила ее за один вечер, а текст показался мне увлекательнее любого романа.

«Господи, сделай так, чтоб все, что тут напечатано, оказалось правдой!» думала я после того, как выяснилось: чтобы получить курс инъекций придется ехать в Карловы Вары.

«Господи, сделай так, чтоб все, что тут напечатано, оказалось правдой!» просила я, поднимаясь на лифте в квартиру, где жила кандидат биологических наук А. М. Марова.

«Господи, сделай так, чтоб все, что тут напечатано, оказалось правдой!» умоляла я, глядя, как поршень шприца вгоняет мутноватую жидкость под дряблую кожу маминого предплечья.

А через 20 минут на моих глазах произошло настоящее чудо. На пергаментно-серых щеках заиграл румянец, глаза прояснились и заблестели, свистящее частое дыхание переменилось на спокойное, почти неслышное, ритмичное. И я ушам своим не поверила, услышав:

— А теперь, Катюша, пойдем, погуляем по городу. Интересно, как он, изменился ли? Я ведь однажды отдыхала здесь, еще до твоего рождения!

— Мам, но давай возьмем с собой хотя бы кресло, если тебе станет плохо, я тебя повезу…

— Почему мне должно стать плохо, девочка? Если я устану, мы просто чуточку отдохнем.

Прогулка длилась три часа! Мои осторожные попытки вернуться, пресекались решительно:

— Что ты со мной как с умирающей обращаешься? Я уже лет двадцать так прекрасно себя не чувствовала! Когда устану — скажу!

В голове моей был водоворот восторженных планов и, как только мы вернулись, я атаковала нашу хозяйку:

Агнесса Максимовна, вы же понимаете, что о вашем изобретении должны узнать люди, ведь это спасение для огромного числа людей, для всего человечества!..

Я знаю это лучше, чем кто бы то ни было… — ее голос был усталым. — Я тридцать лет занималась исследованиями, пока не был получен результат. Мне почти никто не верил. Часто было очень тяжело…

Но ведь сейчас у вас есть патент, проведены испытания, это же… Почему вы никак не пропагандируете свое изобретение? Научные медицинские журналы!.. телевидение!..

Тебе сколько лет, деточка?

Двадцать восемь, но не понимаю, какое это отношение…

А рассуждаешь ты, как восьмилетняя, в голосе Агнессы Максимовны начинали звучать гневные нотки.

Но объясните мне, пожалуйста, почему вы ничего не делаете?.

Ты подумала, что изобретение сделает с этим самым научным медицинским миром? Вот именно. Это называется — революция. А теперь, представь себе, моя милая, что будут делать толпы онкологов, кардиологов, да тех же терапевтов, когда и они сами, и их клиники, исследования, и вся их безумно дорогая аппаратура окажется не нужна? Наступит хаос. Ведь достаточно будет квалифицированной медсестры, чтобы сделать инъекцию… А научные журналы, представь себе, издаются на деньги фармакологических концернов. Куда же девать тонны таблеток, остановить заводы? А персонал, который эти таблетки выпускает? А все эти аптеки… Это же сотни тысяч специалистов. И согласись, это уважаемые люди, авторитетные, образованные… У них у всех хорошая работа. И разве они согласятся остаться без нее? Любой ценой будет сохранено существующее положение вещей… Теперь-то тебе ясно, что никто и никогда не напечатает никакой информации о вакцине. А если и напечатает случайно, то все закончится просто травлей, обвинениями в шарлатанстве, как уже и было не раз…

Но те же концерны вместо теперешних таблеток, которые ничего не лечат, смогут продавать вакцину, это ведь тоже большие деньги…

Да разве ее столько нужно, сколько сейчас лекарств выпускается? Раз в год молодым, два раза старикам, хотя их и старикамито назвать будет трудно, взгляни на свою маму.

Я сидела буквально раздавленная этими спокойными фразами, сказанными равнодушным голосом. О том, что происходит в современной медицине раньше я никогда не задумывалась. А здесь, словно пропасть разверзлась у моих ног. Получается, мы стали заложниками каких-то бесчеловечных, неуправляемых процессов, они высасывают жизнь из людей, чтобы поддерживать бессмысленное развитие самих же процессов. В каком диком, иррациональном мире мы живем?! Вот есть супер-чудо-средство, и нет никакой надежды пробиться через заслоны…

Вы смирились?

Я не буду бороться против системы. Это мафия, пусть не на Сицилии, но та же мафия. Она порочна, несправедлива, и когда-нибудь, раздавит самое себя. Опасаюсь, что для человечества будет уже поздно. Через два-три поколения здоровых людей практически не останется. Так что считай, моя хорошая, вам повезло. И приезжайте через год…

О, дорогая моя Агнесса Максимовна, если бы вы знали, как быстро сбудутся ваши пророчества. Хотя и совсем не так, как ожидалось.

 

Глава 5