Глава 6.Аналитический ритуал

Может показаться несколько необычным, что я говорю об "аналитическом ритуале", тогда как в психоанализе приняты более простые выражения типа "рабочего альянса", "аналитического соглашения" или "основных правил". Но я считаю, что в аналитической психологии необходимо помнить об основных элементах психики и об архетипическом характере даже самых простых методологических приемов, используемых в анализе. Мне хочется осветить эту проблему детально, но вначале надо прояснить, какие соглашения существуют в анализе. Здесь мы имеем -дело с рядом допущений, принципов, инструкций и соглашений, которые не только формируют внешнюю рамку, но и оказывают влияние на весь курс анализа и процесс индивидуации. Я уже обсуждал отдельные пункты моего контракта с клиентом в главах, посвященных частоте сессий, оплате и использованию кушетки или кресла. Кроме уже рассмотренных детально моментов, существует ряд дополнительных мер, обычно суммируемых под психоаналитическим заголовком «рабочий альянс», которые разъясняются пациенту в начале лечения. Здесь мы займемся следующими областями:

Во-первых, устанавливается продолжительность сессий (по крайней мере, пятьдесят минут в соответствии с правилами германского здравоохранения).

Во-вторых, пациенту разъясняют метод свободных ассоциаций, т.е. говорят, что он должен расслабиться, войти в полусонное состояние со свободно плавающим вниманием и проговаривать все мысли и чувства, возникающие в течение часа. Здесь акцент делается на слове все, и пациента инструктируют ничего не пропускать, даже кажущееся несущественным, очень болезненным и неприятным, особенно, если это относится к анализу или личности аналитика.

В-третьих, пациента инструктируют, что сны важны для анализа, и просят обратить внимание на свои сны и делиться ими в течение аналитического часа.

В-четвертых, пациенту советуют, если возможно, не принимать жизненно важных решений типа заключения брака, развода, изменений в карьере и т.п. Если такие решения абсолютно необходимы, нужно их обсудить с аналитиком и принять по взаимному согласию.

В-пятых, аналитик и пациент достигают соглашения по поводу перерывов в лечении, так что, как правило, периоды их отпуска или каникул совпадают.

Детальное психоаналитическое описание этого контракта и основных правил, включающих ранее упомянутые проблемы, относящие к финансам, кушетке и т.п., можно найти в руководстве по аналитической психотерапии Шульца-Хенке (Shultz-Hencke1970). Стоит отметить, что многие из моих ортодоксальных фрейдистских коллег предпочитают начинать терапию в свободной манере, как поступает и большинство аналитических психологов. В значительной степени именно нео-фрейдисты учат и используют эти контракты и инструкции в качестве своих основных правил. Существует так же целый ряд рационально обоснованных причин, почему имеет смысл давать все эти инструкции в отношении нашего метода лечения вначале, проясняя, что ожидается от пациента.

Насколько мне известно, среди аналитических психологов, независимо от стран, которым они принадлежат, не столь распространено заключать подобный контракт с пациентом в отношении базовых правил вначале или до начала терапии, хотя они также должны прийти к некоторым соглашениям с пациентом. Как я упомянул ранее, я предпочитаю совершенно «открытое» начало, основанное на предположении, что, исходя из современного состояния общих знаний, пациент, приходящий на анализ, имеет некоторое представление об анализе, почерпнутое из популярных изданий.

Мне кажется совершенно бессмысленным на первой сессии выставлять множество правил поведения, чтобы создать так называемый договор, или контракт. Пациент страдает от чрезмерного стресса и невротических нарушений и приходит к аналитику с обычными проективными тревогами, поэтому он еще далек от того, чтобы суметь принять эти правила и понять необходимость стоящей за ними динамики. Тем не менее, мы обязаны прийти к некоторому соглашению с пациентом, и поэтому разумнее обсудить его здесь с точки зрения аналитической психологии.

Относительно продолжительности сессий существует общий международный аналитический стандарт, в соответствии с которым аналитик устанавливает время сессии между сорока пятью и шестьюдесятью минутами, обычно — пятьдесят минут. Это связано с чисто практическими соображениями, так как не рекомендуется, чтобы пациенты приходили сразу один за другим. Лучше отвести короткую паузу в десять-пятнадцать минут для размышлений между сессиями. Поскольку многие аналитики не делают пометок в течение сессии, они бегло набрасывают ключевые слова сразу после ее окончания (что весьма рекомендуется), чтобы не выпустить связь между отдельными сессиями. Короткий перерыв между сессиями служит для этой цели.

На практике вещи, к сожалению, всегда выглядят иначе, чем в теории, какими бы изящными они ни казались ранее. Из-за давления пациентов многие аналитики часто обнаруживают себя в ситуации, когда следующий пациент приходит сразу после предыдущего. Тогда аналитик вынужден записывать ключевые слова в течение сессии. Это не меняет моего фундаментального убеждения, что лучше выдерживать перерыв, по крайней мере, в десять минут между пациентами. С одной стороны, это необходимо, чтобы освободиться от чувств, оставшихся после предыдущей сессии. А с другой стороны, нужно приготовиться и настроиться на следующую сессию. В любом случае начинающий аналитик должен серьезно относиться к перерывам между пациентами. Если вы не хотите обращаться с пациентом технологизированным механическим способом, используя только свою персону, но вместо этого сильно эмоционально вовлекаетесь в процесс лечения, что является необходимым в реальном анализе: вы просто не сможете выжить без перерывов такого типа. Всегда трудно быстро переключаться от человека к человеку и от проблемы к проблеме в течение дня. Переключение внимания может быть освоено только постепенно на протяжении многих лет, и я считаю, что аналитику нужен большой практический опыт, чтобы стать способным полностью и относительно быстро интрапсихически отойти от предыдущего пациента.

Как я часто обнаруживал, супервизируя коллег, начинающий аналитик часто сталкивается с проблемой незавершения сессий вовремя, что, конечно, является искушением, когда существует долгий промежуток между двумя сессиями. У многих пациентов есть тенденция по разным причинам продлевать сессии. Часто аналитику требуется значительная твердость, чтобы завершать сессии пунктуально. Конечно, пунктуальное завершение не означает, что вы откладываете мастерок, как каменщик, когда прозвучал свисток. Но незадолго перед концом сессии вы должны обратить внимание пациента на то, что нежелательно начинать обсуждение большой проблемы, или сообщить ему, что для этого потребуется много времени, или напомнить, что его время уже заканчивается и осталось всего несколько минут. Лучше остановиться двумя-тремя минутами раньше, чем сидеть ровно пятьдесят минут, во что бы то ни стало.

Довольно часто возникает проблема с тем, что пациент хочет «двойную сессию». В целом у меня не было хороших результатов при сдвоенных сессиях. Я обнаружил, что удлинение сессий полезно только для защит, даже в случае сильно подавленных пациентов, которым трудно вообще что-либо произнести в течение часа. В случаях с такими пациентами удлинение сессий обычно приводит только к затягиванию процесса исцеления. В качестве примера, вспомню пациента с сильным заиканием, которого я лечил. Его заикание было настолько сильным, что в течение первых сессий он мог произнести только от трех до десяти предложений с запинками и мучительными усилиями. Постепенно выяснилось, что у пациента был слишком опекающий его отец, который оберегал сына от всех серьезных задач, где ему нужно было говорить. Его освобождали даже от покупки билетов в кино или в театр. Если бы я согласился с желанием пациента удлинить сессии, я попал бы в роль его отца, продолжавшего инфантилизировать сына и удерживать его тем самым в беспомощном состоянии. Только строго настаивая на обычной длине сессии и принимая во внимание, что мы вынуждены провести много довольно непродуктивных в смысле вербального общения сессий, мне необходимо было помочь пациенту научиться собирать свои усилия в течение аналитического часа и довольно быстро улучшать свою способность к вербальному выражению так, чтобы необходимый материал возникал на сессии. Поскольку я лечил этого пациента точно так же, как я лечу любого другого, ему удалось избежать привычной ситуации, когда ему делается исключение, из-за чего он чувствовал себя как еврей при нацистах (Dieckmann1961).

Другой случай, который я уже обсуждал ранее (Dieckmann 1967a), относился к пациентке с сильной абазией. Этот симптом был настолько сильным, что ей требовалось много времени, чтобы подняться даже по сравнительно небольшой лестнице, которая вела из комнаты для ожидания в мой кабинет, так что несколько сессий в начале терапии она долго не могла справиться с подъемом.

Поэтому в начале ее лечения я решил удлинить ее сессии, сократив мой перерыв между пациентами, так как иначе оставалось бы всего пятнадцать или двадцать минут после ее попыток подняться по лестнице. Кроме того, я предусмотрел несколько сессий в комнате ожидания внизу лестницы.

Мое «движение навстречу» симптому оказалось очень вредным, и пациентка отреагировала ухудшением ее состояния. Ее трудности с передвижением усилились и, более того, теперь распространялись на ее дорогу к моему офису, так что она приезжала все позже и позже, хотя регулярно использовала такси. Поэтому я решил обсудить эту проблему с ней и указал, что по терапевтическим причинам мы не можем больше делать уступки ее симптому.

После того, как мы решили непременно выдерживать наши сессии так, чтобы терапия проводилась только в мрей консультационной комнате и при ограничении времени в пятьдесят минут независимо от того, насколько поздно она приедет, ее симптомы постепенно стали уменьшаться, и после сорока сессий ее состояние улучшилось до той степени, что она смогла использовать практически все отпущенное время. Конечно, причиной улучшения были не только внешние меры, но и то, что она стала более сознательной относительно своих проблем, приведших к симптому. Но последовательный акцент, чтобы не потакать симптому, сыграл решающую роль. По количеству времени, необходимому, чтобы подняться по лестнице из комнаты ожидания в iприемную, можно было измерить существующее в на­стоящий момент лечения сопротивление. После осознания того, что она могла бы выражать протест и сопротивление иначе, чем, используя этот симптом, пытаться сократить терапевтическую сессию, проблема полностью исчезла.

Другая проблема, относящаяся к аспекту времени в терапии, связана с тем, что пациенты часто опаздывают. Здесь мы должны различать между: 1) опозданием,, как симптомом, которое характерно для пациентов, опаздывающих не только на аналитические сессии, но и на все другие мероприятия, даже если они важны и опоздание чревато неприятными последствиями; 2) явлением, относящимся только к определенной фазе анализа (что встречается довольно часто); 3) чисто случайным опозданием. Эти три варианта могут охватывать большое разнообразие мотивов, и у нас нет здесь возможности обсудить их детально. Однако можно описать некоторые общие моменты.

С первым типом пациентов, для которых задержки являются основной проблемой, я думаю неправильно анализировать этот симптом немедленно и преждевременно и настаивать, чтобы пациент приходил на сессии вовремя. Это требование не принесло бы результатов, так как бессмысленно настаивать, чтобы пациенты оставили эти симптомы, когда они просто не в состоянии это сделать. Такого не бывает, чтобы, леча пациента с язвой двенадцатиперстной кишки, вы могли бы обязать его, чтобы с настоящего момента он больше не чувствовал боли. Лучше всего не адресоваться к симптому прямо, но просто принять опоздания и непрерывно анализировать бессознательный материал, так же как и в любом другом анализе. Когда пациент станет более пунктуальным и оставит привычку опаздывать, можно включить этот факт в анализ и отметить, что он, очевидно, стал лучше справляться с симптомом. С одной стороны, эта тактика позволяет избежать ситуации, когда из-за симптома пациент чувствует дополнительную вину наедине с аналитиком, поскольку аналитик прореагировал иначе, чем другие значимые люди в прошлом, которые обычно отвечали на опоздания агрессией. С другой стороны, вы даете понять пациенту, что аналитик занимается его симптомом и пытается помочь его уменьшить.

Вторая категория опозданий, относящаяся исключительно к анализу, требует такого же обращения, как. и любые другие формы отреагирования сопротивления.

Эта проблема, в сущности, относится к теме интерпретации, которую я буду обсуждать в соответствующей главе. Здесь также не советую привлекать внимание пациента слишком поспешно. В начале аналитик должен получить ясное представление о бессознательных проблемах, стоящих за опозданием пациента. Только когда проблема будет относительно близка к осознанию ее пациентом, можно ее обсудить.

В отношении Третьей категории — случайных опозданий пациента — я не считаю полезным использовать каждый случай его позднего прихода сразу и пытаться выявлять аналитическим способом соответствующие бессознательные мотивы. Более того, опоздание к назначенному времени является частью нормального человеческого поведения. Может быть, так, что, когда пациент с неврозом навязчивых состояний, который длительный период в анализе нажимал на дверной звонок пунктуально вместе с боем часов, начинает случайно опаздывать, это означает ослабление симптома и является признаком процесса исцеления, а не агрессии, мазохистически направленной против его эго, или выражением орального подавления. Только неоднократные опоздания пациента являются сигналом, чтобы привлечь его внимание к этому факту. Как и в других случаях, пациент обычно сам добровольно проясняет эту проблему, когда наступает стадия интенсивного и заинтересованного сотрудничества над материалом бессознательного. Я считаю важным, чтобы аналитик не пытался скомпенсировать опоздания пациента, даже если у него есть возможность это сделать.

Конечно, опоздания могут сильно увеличиться, особенно у первого типа пациентов. Это часто случается, когда пациент не платит сам за терапию, используя страховку, или за его терапию платят муж или родители, если это домохозяйка или несовершеннолетний. Подобный случай был в моей практике с сильно шизоидной невротичной пациенткой, которая, кроме других проблем имела пристрастие к марихуане и ряд дегенеративных признаков. Поскольку пациенты этого типа особенно чувствительны к давлению со стороны людей, наделенных властью, и так как у нее уже было несколько неудачных попыток терапии, я разрешил ей опаздывать. Проблема опозданий была такой сильной, что иногда только пять или десять минут сессии оставалось после ее прихода. Так продолжалось шесть месяцев, пока ее лечение оплачивалось третьей стороной. Само по себе это, конечно, недопустимо, чтобы полиция или государство платили относительно высокую цену за лечение индивидуумов, в то время как последние могут по капризу пропускать лечение и не уважать предоставленные им возможности. Но в этом исключительном случае другого выхода не было, потому что, только позволяя этой чрезвычайно недоверчивой и тревожной пациентке иметь свои собственные права, можно было создать условия, при которых развился перенос, содержащий необходимый минимум доверия. Только после того, как она стала мне доверять, я заключил соглашение, что она будет сама оплачивать терапию, если осталось меньше половины сессии, т.е. прошло более двадцати пяти минут до ее прихода. Если же она опоздает меньше, чем на двадцать пять минут, то за сессию по-прежнему будет платить третья сторона.

Хотя это предложение вначале вызвало интенсивные аффекты и неприятие у пациентки, она смогла полностью с ним согласиться и принять, мои контрпереносные чувства, больше не позволявшие мне санкционировать прежнюю ситуацию. Впоследствии ситуация выровнялась. Она, конечно, никогда не исполняла соглашение буквально, сознательно или бессознательно приходя на двадцать или на двадцать пять минут позже. В основном, она стала приходить очень даже пунктуально, лишь время от времени позволяя себе рецидив сильного опоздания, за которое она принимала ответственность и платила, несмотря на финансовые затруднения.

В заключение нужно упомянуть, что в «открытом» начале анализа, которому я отдаю предпочтение, я, естественно, не говорю пациенту что-либо относительно возможной продолжительности лечения. Очень большое число пациентов уже знают, что аналитическое лечение требует длительного времени. Одни пациенты принимают это без специального обсуждения, тогда как другие спрашивают моего мнения на этот счет. Форма, в которой индивидуумы получают эту информацию, может целиком зависеть от их типологии.

Другой момент, который следует обсудить, относится к информации об оптимальном с аналитической точки зрения поведении пациента и способе общения. Прежде всего, должны быть ясны основные положения. У каждого пациента, консультирующегося у нас по поводу психологических проблем, нарушена здоровая коммуникация между эго и Самостью по оси эго-Самость. Следовательно, также существует нарушение в отношениях пациента с его бессознательным, которое находит внешнее выражение во множестве субъект-объектных отношений. Создание здоровых отношений между эго и Самостью, оптимальный обмен вдоль оси эго-Самость и поддержание такого порога сознания, чтобы он был проницаемым для бессознательного содержания, но в то же время защищал эго от наводнения бессознательным, является терапевтической целью и, следовательно, предварительным условием продолжения процесса индивидуации после лечения. Поэтому фундаментальная проблема, проходящая через весь курс терапии, — это умение пациента позволять бессознательным содержаниям возникать в течение терапевтического часа и придавать им подходящий эмоциональный катексис, а также позволять аналитику наблюдать эти процессы. Самым важным предварительным условием для этого является постепенное развитие подлинных доверительных отношений между доктором и пациентом, чтобы пациент мог делиться вещами, которые он никогда никому не рассказывал. Здесь не надо полагаться на наивную слепую веру, которая скорее мешает исследовать определенные важные области. Подлинно глубокое доверие между людьми, похожее на растение, которое растет очень медленно. Не нужно ожидать, что пациенты сразу расскажут о себе все. Способность быть открытым достигается только очень постепенно в процессе лечения. Доверие и открытость не могут быть созданы техническими средствами. Я считаю, что Фрейд тоже осознавал, что особенно в начале анализа бесполезно требовать, чтобы пациент говорил абсолютно все, ничего не скрывая и непрерывно производя свободные ассоциации на протяжении сессии. Эта процедура сопряжена с двумя большими опасностями. Во- первых, она способствует подавлению внутренних событий, которые требуют действительно актуальных эмоциональных процессов и изменений, которые не могут произойти без реальных взаимоотношений и обстановки доверия. Если эти внутренние реальности не проявляются в течение сессии на протяжении месяцев и лет, то может так получиться, что удастся включить их в анализ гораздо позже и со значительным чувством вины. Во-вторых, этот подход поощряет расщепление между вербальным содержанием и эмоциями, что особенно ясно видно в случаях невроза навязчивых состояний. Тогда пациент говорит об очень трудных, болезненных и неприятных вещах с легкостью, - но относящийся к ним аффект остается бессознательным и обычно не может быть привнесен в сознание через интерпретацию, указывающую на отсутствие эмоций. Эти пациенты ничего не скрывают от вербального выражения, но изменения не происходят, из-за чего анализ остается бедным. Он ограничивается в лучшем случае рациональными корректировками поведения, которые, несомненно, могут быть очень полезными и могут облегчить жизнь, но он абсолютно не устраняет глубокие причины страданий и, следовательно, не снижает ощущение отсутствия смысла жизни.

Поэтому, в соответствии с духом аналитической психологии и задачей индивидуации, я предпочитаю не давать инструкций такого рода. Я довольствуюсь тем, что пациент спонтанно и добровольно приносит на анализ. Я считаю важным, что я, как аналитик, беру на себя заботу о постепенном создании атмосферы доверия, благодаря которой пациенту удается позволить бессознательному говорить через мои интерпретации того, что происходит на сессиях между нами. Я опосредую его инсайты, на которые нацелена наша аналитическая работа, помогая ему включиться и говорить обо всем, что его реально заботит и трогает. Едва ли встречается пациент, способный в самом начале анализа опуститься в свое бессознательное и действительно позволить бессознательному содержанию войти в сознание. У современного человека настолько силен акцент на сознании, что, как правило, он переживает бессознательное, как нечто опасное. Каждый приходящий на анализ должен постепенно учиться смотреть внутрь себя и чувствовать то, что там происходит. Цепочка ассоциаций, произведенных на уровне сознания, довольно бесполезна для анализа. Рассмотрим пример этой довольно обычной ситуации.

В начале анализа пациенты часто сообщают о внешних событиях, которые происходят между аналитическими сессиями и не имеют отношения к анализу. Если спустя некоторое время вы предлагаете им заглянуть внутрь себя и поделиться тем, что происходит там, часто бывает ответ, что они не могут там ничего обнаружить или что там пустота. По моему мнению, неправильно объяснять пациентам, что на самом деле пустоты нет, а есть непрерывный поток мыслей и чувств. Чрезвычайно трудно научиться останавливать этот поток даже на короткое время. Например, индийским йогам требуется длительная тренировка в медитации. Уступчивый пациент отреагирует на такое объяснение, высказав несколько мыслей, происходящих из сознания, а менее уступчивый будет настаивать, что такая пустота действительно существует у него внутри. Поэтому кажется более подходящим просто принять пустоту в качестве последствий затвердевания или ригидности порога сознания пациента, затем погрузиться в эту пустоту и спокойно ждать, пока что-нибудь не появится. Как правило, что-то проявляется, если не слишком сильна проблема со способностью подчиняться.

Иногда я использую метод свободных ассоциаций. И я считаю, что нет аналитических психологов, которые полностью игнорировали бы этот метод, ограничивая себя исключительно методом амплификации. Применение метода свободных ассоциаций, конечно, не означает, что вы отводите им все время сессии. Скорее, свободное ассоциирование предлагается в те особые моменты, когда нужны некоторые намеки для понимания бессознательного материала, который позже можно разработать через амплификацию. Детали этого подхода будут обсуждаться в главе об амплификации.

Третий момент касается важности принесения снов на анализ. Поскольку работа с материалом сновидений занимает первое место по важности в аналитической психологии, в начале анализа надо дать понять пациенту, что работа со сновидениями чрезвычайно важна. Форма, в которой это сообщают, различается от аналитика к аналитику и зависит от его личного стиля. Здесь существует широкое разнообразие вариантов: от замечания аналитика, что пациент может приносить свои сны на анализ, до инструкции по возможности регулярно отслеживать их. Как правило, в начале лечения я жду, принесет ли пациент сны сам. Если спустя несколько сессий пациент не приносит сны и у него нет острых текущих проблем, которыми нужно немедленно заниматься, я говорю ему, что удивлен, что он не обсуждает никаких снов, хотя и знает, что работа со сновидениями играет большую роль в анализе. Такие интервенции нужны редко, так как обычно пациенты сами спонтанно приносят сны с первых же сессий; и отсутствие снов имеет определенные скрытые причины, которые появляются, таким образом, прямо в начале лечения. В отношении пациентов, которые придерживаются мнения, что им вообще не снятся сны, у нас есть возможность благодаря последним интенсивным лабораторным исследованиям сновидений с уверенностью сообщить им, что каждый человек имеет три или четыре фазы сна в течение ночи и что, должно быть, существуют специфические бессознательные причины, почему данный пациент не помнит снов. Эти бессознательные причины должны стать объектом анализа. В двух своих книгах я детально описал методы (Dieckmann 1972b, 1978a), с помощью которых можно запомнить сновидения насколько возможно полно, и как нужно работать со снами в анализе.

Четвертый момент, который нужно обсудить, касается принятия жизненно важных решений. Я считаю, что бессмысленно ожидать (к тому же это противоречило бы самой идее терапии), что пациент примет жизненно важные решения в курсе аналитической терапии. Например, показателем терапевтического успеха для пациента с серьезным нарциссическим расстройством может явиться то, что в процессе анализа он стал способным сформировать прочную привязанность к партнеру и, возможно, даже жениться. В другом случае терапия должна помочь человеку, который во вред себе и партнеру цепляется за патологические отношения просто из чувства долга, разорвать эту связь.

Конечно, это остается верным для всех других важных областей жизни, таких, как профессиональные изменения, беременность, серьезные болезни и выздоровление, переезд или покупка дома и т.п. Цель каждого анализа — помочь человеку принять важные решения и взять ответственность за строительство своей собственной жизни. Если из-за чрезмерной осторожности, или излишней опеки, или даже из убеждения, что он знает лучше, как пациенту поступать, аналитик препятствует этому процессу, то он инфантилизирует пациента или только поддерживает его защитную невротическую реакцию, оставляя его по-прежнему боящимся принятия решений и ответственности.

Существует также проблема с защитами пациента, образовавшимися в результате серьезных фиксаций, мешающих прогрессу в анализе и индивидуации, выражающимися в том, что Гринсон (1967) назвал отреагированием вне анализа. Пока дело касается только отреагирования в переносе проблем, существующих в других отношениях, которое можно проработать, как в примере, приведенном Гринсоном, возникшая ситуация может быть чрезвычайно полезной с аналитической точки зрения. Гораздо труднее, когда из-за тревоги, вызванной переносом, пациент завязывает серьезные отношения с новым партнером (может быть, даже вступает в брак), или в случае уже существующей семьи, когда пациент переносит позитивные чувства на аналитика, формируя негативные проекции на супруга, и затем решает поспешно и без обдумывания развестись. Подобные вещи происходят также, например, когда образ внутреннего ребенка, констеллированный анализом, не распознан пациентом, как его собственная способность к внутреннему развитию. Вместо этого он ищет отреагирования в форме реального ребенка. Например, только через повторную интерпретацию разговоров про ребенка на сессиях стало возможным удержать 32-летнюю пациентку, уже имеющую двух детей, состоящую в очень проблемном браке, от желания дать жизнь «аналитическому ребенку» во плоти и крови, который в ее случае сильно осложнил бы ее жизнь. Часто при работе с женщинами около 30 лет трудной и трудоемкой аналитической задачей становится помочь им разобраться, в какой степени страхи, связанные с беременностью, и естественное желание иметь ребенка относятся к внутреннему аналитическому ребенку, которого важно не спутать с реальным ребенком. Если женщина приносит этот материал на анализ в качестве сознательной проблемы, нужно обращаться с ним именно таким образом, чтобы была достигнута упомянутая дифференциация. Поспешное отреагирование вне анализа может иметь неприятные последствия для процесса индивидуации. Нужно рекомендовать пациенту, чтобы он выносил все свои важные жизненные проблемы на анализ и принимал решение только после детального обсуждения и обдумывания. Но эти рекомендации, по моему мнению, не должны даваться в форме предписаний, и аналитику не следует «засчитывать» пациенту неоправдавшееся доверие, если тот не следует его советам.

Многие люди склонны к спонтанному необдуманному отреагированию страха перед авторитетами. Они должны постепенно научиться принимать ответственность за свои поступки, а также за возможные негативные последствия их действий для анализа. Их проблемы, конечно, не станут легче, если анализ будет усиливать авторитарное давление коллективного сознания и суперэго.

Нужно сказать несколько слов по поводу распоряжений в отношении пропусков. Я не считаю хорошей практикой заставлять пациентов обязательно выбирать свой отпуск в то же время, что и у аналитика, а так же засчитывать им целиком часы, которые были пропущены в период отпуска- аналитика. По моему мнению, каждый терапевт, имеющий частную практику, может составить свое расписание так, чтобы у него не возникали финансовые трудности, если тот или иной пациент уходит в отпуск. Кроме того, каждый аналитик должен предпринять соответствующие меры, если пациент использует свой пропуски в качестве сопротивления и прерывает аналитический процесс слишком часто. Нужно объяснить учителям, студентам и другим людям подобных профессий, что непрерывный анализ для них невозможен, если они будут часто брать отпуск. В зависимости от индивидуального стиля каждый аналитик формулирует собственные распоряжения, простирающиеся от предложения не прерывать анализ дольше, чем на две недели (кроме отпусков аналитика), до формы, которую лично я предпочитаю, а именно, исследовать проблему частых отъездов и отпусков пациента аналитически, как только такая необходимость возникает. Конечно, аналитически следует рассмотреть и ситуацию, когда пациент слишком навязчиво регулярно из года в год планирует отпуск только в то время, когда я также уезжаю.

Из всего, что было сказано, следует, что каждому анализу необходимо постепенное создание системы относительно строгих правил. Только такая система соглашений сделает работу продуктивной. Во фрейдистском психоанализе она называется рабочим альянсом (Grmson1967), «договором» (Schultz- Hencke1970), терапевтическим альянсом (Zetzel1956), рациональным переносом (Ferency1941) или зрелым переносом (Stone1961). Все эти концепции относятся к ситуации, которую Гринсон (1967) описывает следующим образом: рабочий альянс является относительно рациональным десексуализированным переносным явлением, свободным от агрессии. Подразумевается, что пациент обладает способностью не только регрессировать «до более примитивных и иррациональных переносных реакций», но также восстанавливать вторичный процесс и поддерживать «рациональные» и «разумные» отношения с аналитиком. Следовательно, пациенты, имеющие слабые или поврежденные эго-функции, нуждаются в модификациях в технике. Рабочий альянс не может быть установлен с ними с самого начала.

Мы живем в ту эпоху, когда наше рациональное сознание в результате эволюции откололось и отдалилось от архаического и иррационального основания психических процессов и от бессознательного. Большая часть того, что мы считаем рациональным и «разумным», является, как открыл психоанализ, рационализацией, возведенной на месте бессознательных тревог и конфликтов. Даже анализ должен снова и снова критически исследовать свои положения, чтобы видеть, в какой степени то, что кажется в них рациональным, базируется, в сущности, на глубоких иррациональных основаниях и сильно обусловлено ими. Заслуга Юнга в том, что он указал на важность этого иррационального психического основания и показал чрезвычайно разнообразные формы его воздействия на рациональное сознание. Он исследовал фундаментальные архетипические структуры и паттерны в бессознательном, которые выходят на первый план, когда мы касаемся важных смысловых и религиозных проблем. Интеграция этих структур делает жизнь более открытой и более естественной, чем наша персоналистская установка с ее рационализмом.

Теперь нужно рассмотреть следующий вопрос: почему аналитическому процессу нужна специфическая система соглашений и каковы могли бы быть более глубокие причины, делающие ее необходимой? Речь ведется об архетипическом основании тех вещей, которые рационально объединены в понятии рабочего альянса. Попробуйте, представить, что происходит в анализе, проникающем в глубины психики. Анализ не будет продвигаться, если контакт ограничивается масками рациональности и разумности. Аналитик и пациент участвуют в нем как целостные личности, задействовав свои анимы (души). Аналитические отношения выводят их к бессознательным глубинам личности, как и любые другие близкие взаимоотношения, любовь или дружба, когда из коллективного бессознательного констеллируются важные архетипические образы, обеспечивая эмоциональное притяжение. Здесь мы встречаем наших собственных внутренних «богов», т.е. образы, которые сопровождают инстинктивные влечения, и силы, более могущественные, чем сознание. Встреча с этими силами и энергиями, как человечество знает с незапамятных времен, сопряжена с большой опасностью и риском для жизни.

Одна из самых впечатляющих мифологем на эту тему иллюстрирует рождение Диониса. Как пишет Кереньи:

Когда Зевс пришел к Семене, совокупления с богом не произошло. Он приготовил напиток из сердца Диониса (так называемого «первого Диониса») и дал его Семеле выпить. От этого девушка забеременела. Когда Гера прослышала о случившемся, то попыталась помешать родам. Она приняла обличив повитухи Семелы и уговорила ничего не подозревавшую девушку потребовать,, чтобы Зевс пришел к ней в той же форме, в которой он приходит к Г ере, чтобы Семела познала, каково быть в объятьях бога...

Сбитая с толку своей ненастоящей повитухой, Семела попросила Зевса исполнить только одно ее желание. Зевс обещал сделать это. И раз уж возлюбленная желает, чтобы он явился к ней в том же виде, в каком он посещает Геру, он явился ей во всем своем сиянии. Рисунок на вазе показывает, как она пыталась спастись бегством. Но было слишком поздно. Свечение поразило ее, и она спустилась в подземный мир. Зев извлек из ее тела недоношенный плод —ребенка Диониса (1951, р. 257).

Существует множество мифологем, показывающих опасность для смертных прямой встречи с богами и способы защиты от разрушения при столкновении с первичным психическим переживанием. Так Яхве являлся Моисею в образах горящего куста и облака, Персей смотрел в зеркало, когда отсекал голову Медузе. Или легенда о Саис, которую можно было созерцать только под покровом вуали. С другой стороны, центральным элементом всех религий всегда были отношения человечества с богами и путь смертных к первичному трансформирующему религиозному опыту. Как писал Эрих Нойманн (1953а, 1974), такие ритуалы с самых древних времен до настоящего вели смертных к первичному переживанию и одновременно давали им защиту. Ранее в главе о частоте сессий я обсуждал эффект ритуала, особенно акцентируя его ритмический компонент. В древние времена ритуалы начинались с трудного и часто опасного прохождения через лабиринт и затем заканчивались подземной пещерой с божественными образами и символами. В христианских церемониях, как считал Юнг (C.W. 11), трансформация должна произойти через встречу с богом, посвящение себя ему и идентификацию с ним. Но везде, где мифы умирают, ритуалы также деградируют. Как отмечал Нойманн (1953а, 1974), в такой ситуации возникают две группы. Одна останавливается на защитной функции ритуала, принимает его в ригидной, навязчиво рациональной форме и выдвигает суровые системы правил, которые, как и в подлинном ритуале, невозможно нарушить без риска преследований или даже смерти. Т.е. возникает догматизм, кото<