Смешение языков. Философ Джако. Лакопе

 

В деревнях горных районов Новой Гвинеи кроме церкви, представляющей собой хижину больше обычной с плетеным крестом, есть еще одно заслуживающее упоминания архитектурное сооружение. Это дом, который тянется в длину на пятьдесят и даже сто метров, и ему не мешают ни взгорки, ни другие неровности. Если попадается дерево, дом огибает и его. Ширина дома метра три, высота вертикальной части стены — с человека, стоящего на четвереньках. Ни в одной деревне мы не видели такой дом открытым, не замечали ни одной ведущей к нему тропинки, ни намека на то, что его как-то используют. Литература по Новой Гвинее и собственный опыт дали нам основания полагать, что, возможно, это ритуальные строения или хранилища останков предков, а также предметов, которые не должны видеть чужие. Соответствующим образом мы и вели себя — подобные места для нас табу.

Это была грубая ошибка. Загадочное архитектурное сооружение не что иное, как подобие большого зала в деревенском трактире где-нибудь в Чехословакии. Им тоже пользуются один-два раза в году, а бывает и раз в два года в дни местных праздников — народных гуляний. По этому случаю сюда собираются все взрослые из ближних, а то и дальних деревень. Местные жители и их гости, естественно, в это время не работают, и длится такое веселье обычно неделю. Главное в этом празднике — пиршество. К торжественным дням выкармливаются поросята. Приготовление деликатесов несложно: в глубокую яму бросают раскаленные камни, на них большие листья, свинью делят пополам и кладут на камни, сверху прикрывают листьями и яму засыпают, землей. Несколько часов томления в таком «котле под гнетом» — и мясо можно подавать. Я видел свинину, приготовленную таким способом, и должен признаться, что хорошо пропеченная крыса или маленькое белое пернатое, размером с нашего воробья, на вид кажутся аппетитнее.

Когда мясо готово, пиршество перемещается в длинный дом, где все наконец отдаются развлечениям. Высота здания вынуждает пирующих стоять на четвереньках, выпрямиться можно только в центральной части, но там все время горит огонь.

Свиньи занимают важное место в жизни населения Новой Гвинеи; и не только потому, что это основная пища, но и потому, что они используются как валюта. Они бегают где придется и кормятся отбросами. Но в то же время к ним относятся с большим почтением, чем к собакам. Поросят водят на поводке, и они выкармливаются женщинами, что нам кажется весьма странным. На дорогах мы нередко встречали папуасов, тащивших за собой на лиане или на куске коры одного, двух и даже трех поросят. Они ведут себя на поводке менее достойно, чем собаки. У собаки редко бывает столь изменчивое настроение, как у маленького черного поросенка. Может быть, он ведет себя так потому, что привязан за заднюю ногу? Короче говоря, другая земля — другие нравы. Здесь на капризы поросят отвечают терпением и терпимостью. Три поросенка — это приличная невеста, а невесты здесь в некотором смысле дефицит; еще два поросенка и связка морских раковин — невеста высший класс, в полном цвету.

Живя в Лакопе, мы каждый день наблюдали, как женщины и некоторые мужчины выходили на поля лишь под нажимом миссионеров. Остальные мужчины собирались где-нибудь в тени под навесом и долгие часы проводили за разговорами. Они решали споры об имуществе, разбирали семейные конфликты, судили и рассуживали всю деревенскую жизнь. К тому же у каждого были свои обязанности. Самые счастливые, хотя, может быть, на первый взгляд, помогали нашей американской коллеге строить хижину. Там кроме большой «комнаты» должна была быть еще маленькая, по мысли Нэнси, интимный уголок для нее одной. Деньги, которые получали ее помощники, означали для них не только какие-то покупки, но и рост в общественном мнении.

Одного мужчину во всей деревне я не знал, к какой группе определить. Звали его Джако. Он не ходил на огород и в поле, не участвовал в беседах в тени под навесом. Он внезапно появлялся и так же неожиданно исчезал, с готовностью садился в машину, даже если в это время под навесом шла горячая дискуссия. Он с обожанием смотрел на руль и на водителя. Завидя меня, гримасничал, правой рукой отдавая честь. Не знаю, у кого он перенял этот европейский жест, но, очевидно, считал (совершенно ошибочно), будто такое воинское приветствие будет мне льстить. По его поведению я понял, что он хочет со мной поговорить. Ясно было: мы его очень интересовали. Он попадался мне повсюду. Но в отличие от многих, более цивилизованных, был весьма деликатен и неназойлив. Выглядел он намного старше меня. Морщинистое лицо, сгорбленная спина и сильно потрескавшиеся руки, хотя я его никогда не видел за работой. Однажды в присутствии Нэнси, которая могла немного переводить, я задал Джако не слишком тактичный вопрос:

— Сколько тебе лет?

— А сколько тебе? У тебя это написано в книгах, у вас, у белых, есть книги, — бойко отвечал он.

— Двадцать восемь.

— Так и мне тоже двадцать восемь.

Я не отважился возражать и сказал, что именно так он и выглядит. Про себя же очень удивился. Потом Джако повторил еще несколько раз, что ему двадцать восемь, столько же, сколько и мне. Если бы я сказал, что мне сто шестьдесят три, то Джако было бы столько же. Он не умел считать, никогда не ходил в школу и не мог измерять время. Зато мыслил он вполне логично.

Он отыскал в толпе детей, которые нас непрестанно окружали, девочку, такую же, как наш пятилетний Петр. Привел Петра и поставил его возле девочки.

— Это твой первый ребенок?

— Да, это мой первый ребенок и единственный, других пока нет.

— А это мой первый ребенок и единственный, других у меня тоже нет. Они одного возраста, потому и мы с тобой одного возраста.

В честь такого совпадения нам ничего другого не оставалось, как открыть пиво. Вряд ли кто-нибудь в стране пива поверит мне, что папуасское пиво более чем сносное и что его вообще можно пить. «Саус Пасифик ладжер» — так называется местное пиво, в меру горькое и, если его удается подержать в холоде, что в горах не составляет труда, вполне вкусное. После ужина, состоящего из куска какого-нибудь сумчатого и гусениц с капустой или с томатом из консервной банки, бутылочка папуасского пива — напиток напитков. Ящика, конечно, хватает ненадолго. Если у геолога есть, скажем, пять добровольных помощников, так только потому, что они хотят покататься на машине или надеются вечером к ужину получить пиво и пачку табаку. Хотя бутылки и убывают, зато пиво развязывает языки.

— Теддим, почему у вас есть дома для мужчин?

— Вот почему, мистер. Когда парень вырастает, он не может оставаться вместе с женщинами. Он должен научиться быть мужчиной, узнать разные тамбу.

Это не типографская ошибка, здесь «тамбу» означает то же самое, что и полинезийское «табу».

— Когда же парень созреет, станет мужчиной, он выбирает себе жену и живет вместе с ней в одной хижине. А когда пойдут дети, в хижине начинается шум, суета. Поэтому мужу приходится переезжать в дом для мужчин. В доме, где есть женщины, ни о чем невозможно говорить.

Женщинам ничего не остается, как мириться с традиционной приверженностью мужчин к разговорам. О продовольствии в основном заботятся женщины, каждое утро, взяв с собой детей, а часто и поросят, они идут в поле. Вечером, вернувшись домой, варят ужин, кормят детей и проголодавшегося за разговорами мужа.

 

Путешествовать на машине по дорогам, проложенным с помощью лишь очень примитивных орудий, — по меньшей мере безрассудство. Я в этом не раз убеждался, когда ездил по горным районам Новой Гвинеи, главным образом между Тамбулом и Джалибу. Там на пятидесяти ухабистых километрах мы заметили на сотню человек не более одного трактора и десятка лопат. У дороги нам то и дело попадались большие компании мужчин, которых иначе, чем симулянтами, не назовешь. Они мирно сидели в канавах, а завидя или заслыша приближение автомобиля, вставали, поднимали корытца или деревянные носилки, высыпали их содержимое на дорогу, потом опять шли к канаве, нагружали носилки камнями и т. д. Машина проезжала, и работники возвращались на свои места. Глядя на них, я вспоминал, как на уроках физики объясняли образование волны: поток частиц в поступательном движении вверх и вниз создает волну. Скорость движения каждой людской волны зависела от того, как часто проезжали автомобили, а поскольку они проезжали редко, то и скорость подневольной работы дорожников была ничтожной.

Сначала я не понимал, почему эти люди создают видимость работы. Но вскоре все стало ясно. Синий цвет нашей машины был точно таким, как у машин австралийской дорожной службы, несущей функцию полиции.

Здесь, вдоль дороги, работали не за деньги. Это был способ собирания с местных жителей налогов, которых они не могли уплатить. В этой стране граждане таким образом отрабатывают свои обязанности перед государством. Раз в неделю жители выходят на строительство дорог, потом по этим дорогам в их жизнь проникают орудия труда, продовольствие, одежда, лекарства, информация. По этим дорогам приходят миссионеры, солдаты и другие, более горькие плоды цивилизации. Широким фронтом за дорогой, связывающей Лаэ, город на побережье, с Горокой и Мауит-Хагеном идут венерические заболевания. Дорога была построена пять лет назад. Теперь на очереди Тамбул — Менди — Джалибу, там ее сейчас как раз заканчивают.

Синий цвет нашей машины часто пугал папуасов. Я очень жалел, что, увидев нас, они, всполошившись, быстро исчезали в укрытиях у дороги. Я это понял не сразу. Однажды, остановив машину, чтобы разглядеть и отобрать куски горной породы, я оказался окруженным папуасами. Появились они внезапно, за минуту до этого я и не подозревал об их присутствии. У женщин на голове были сети, закрепленные вокруг лба и ниспадающие до бедер, в них, прикрытые зелеными листьями капусты, нарезанными кусками, пищали дети. Мужчины — с немыслимыми топорами в набедренных повязках из свиной кожи, украшенных листьями, по цвету которых можно определить время дня, даже если солнце затянуто облаками. Утром листья свежие, зеленые, в полдень начинают привядать, а вечером от яркой утренней зелени не остается и следа.

Таких встреч потом у меня было немало. Первые минуты стоит гробовая тишина. Никто не знает, как будут развиваться события. Если в машине сидел помощник или просто пассажир из местных, то выяснять обстановку было его заботой. Когда же я ехал один, то, прежде чем начать собирать образцы минералов, я протягивал островитянам руку. Такой жест папуасы видели у европейцев и всегда безошибочно понимают его как выражение дружбы. Если и потом сохранялось тягостное молчание, то оставалось только уехать или открыть багажник и избавиться от части сухарей, табака и заменявших здесь папиросную бумагу газет. Тогда я мог спокойно приступать к своей работе, но при этом не спускать глаз с багажника и сумки. Мы никогда не могли договориться, зато реакция встретившихся была забавна для обеих сторон. Представлялось много поводов для веселья. В десять утра у меня не оставалось ни кусочка мела и меньше бумажных мешочков для образцов, чем мне требовалось для работы. Дни заканчивались урчанием в голодном желудке, потому что я не обедал, а все консервы раздавал.

При отборе ориентированных образцов надо знать географическое положение местности, поэтому на каждый образец я наносил значок по геологическому компасу. Я начинал что-то рисовать мелом на обломке скалы — это вызывало смех. Веселье нарастало, когда я принимался колотить молотком по обломку скалы. Когда же я раскладывал образцы по бумажным или матерчатым мешочкам либо просто клал их в карман, веселье сменялось удивлением. Самые искушенные обычно выдыхали слово «голд» — «золото» и вопросительно смотрели на меня. Я отрицательно качал головой и пытался объяснить, что это не золото, а обыкновенные камни.

Особенно много смеха вызывал выбор образцов для химического анализа. На таком образце (весом не менее двух килограммов) не должно быть ни одного выветренного места. Я долго оббивал некоторые камни, чтобы устранить выветренные участки, и в конце концов, недовольный тем, что получалось, выбрасывал их.

Сцена сбора образцов кончалась всегда одним и тем же. Все мужчины хотели сесть в машину, причем им было совершенно все равно, в какую сторону ехать, хотя я им и пытался объяснить, что назад они пойдут пешком. Это их не пугало. Главным для них было ехать на машине. Часто я высаживал их только возле Лакопе.

Наш приезд в деревню постепенно изменил ее общественную жизнь. Уже поздно, около полуночи. Большинство наших гостей разошлось по домам. Лишь несколько точек сверкает у входа в нашу хижину. Это блестят глаза самых поздних посетителей. Теддим, который провел с нами целый день, и два его приятеля сидят возле огня и о чем-то рассуждают. Насколько могу судить, ни о чем особо важном, но чувствую — речь идет о нас. Немного спустя Теддим от имени всех обращается ко мне на пиджин:

— Вы, господин, говорите с госпожой и мальчиком на каком-то чудном английском.

— Это не английский, Теддим, мы говорим на своем языке. Чехи — не австралийцы.

— А, так вы американцы.

— Нет, Теддим, мы чехи, мы из Чехословакии, это страна в Европе.

— Так, значит, вы немцы или англичане.

— В Европе живет много народов, не немцев и не англичан. Мы один из этих народов, чехи, и у нас свой язык.

Даже для весьма интеллигентного Теддима это было непонятно. Не австралийцы, не немцы, не англичане и не американцы. Он назвал всех, кто хоть каким-то образом участвовал в истории Новой Гвинеи — или во время оккупации, или в послевоенное время. А мы не принадлежали ни к кому из них. Теддим смущен, его два приятеля еще больше.

— Смотри, Теддим, если бы ты был в Гороке и говорил там на языке, на котором говоришь здесь, в Лакопе, люди бы тебя не поняли. И в Джалибу тоже не понимают здешний язык.

— Но ведь в Гороке живут чимбу, а они — другие.

Объясняю Теддиму, что именно это я и имел в виду. У нас, в Европе, тоже много разных племен, говорю, и разные языки, как и у племен на Новой Гвинее. Образ Европы, Америки и Австралии сливается у него в одно крохотное целое, которое находится где-то в ужасном далеке.

Теддим, наконец, доволен, а его два друга только качают головами. Минут десять Теддим им что-то объясняет, и по их лицам видно: они не верят, что могут быть белые, и притом не австралийцы, не немцы, не англичане, не американцы.

И так считают те, кто знает, что стоит им перейти гребень гор и две долины, и там их язык не поймут. В тех местах живет другое племя, у которого совсем иной язык. Знают также, что через гребень и две долины они не пойдут, пока не проложат дорогу. Иначе им не вернуться живыми и здоровыми.

Утром весть об этом невероятном событии облетела всю деревню, и те, кто хоть немного понимает пиджин, приходят к нам расспросить обо всем еще раз. Не верят. Мы для них и так достаточно экзотичны. А вечером вместо обычных двадцати пар глаз нас разглядывают, наверное, пар тридцать. Приносят охапки овощей и не берут вознаграждения.

 

До нашего отъезда оставалось два дня, а машина была уже набита. Одни хотели ехать в Маунт-Хаген, и, если бы я сказал, что оттуда собираюсь в Чехословакию, все бы захотели и туда. Обратная дорога была хуже: стояла прекрасная погода, я отчетливо видел все опасные места, где можно было сорваться вниз. На болотной жиже, перемешанной с камнями, колеса буксовали и скользили. Теперь я наконец понял, почему по пути в Лакопе Нэнси постоянно твердила: «держись этой стороны», «туда нельзя», «переезжай на другую сторону». Машина все время шла юзом над глубокими обрывами. Нам встретился только один указатель на перевале под вулканом на высоте три тысячи метров над уровнем моря. Дорога здесь разветвляется — на Маунт-Хаген и на Менди.

В Маунт-Хагене мы оценили, что значит выспаться всласть на нормальных постелях. Еще нам удалось отдохнуть пару дней в Байэрс-ривер, в райском уголке. Это местная достопримечательность — главная приманка для семейных туристов. Строительство заповедника финансировал шведский любитель природы, миллионер Хальстрем, не рассчитывавший на выручку от этого предприятия. За вход в заповедник берут пятьдесят центов, и те три-четыре посетителя, которые здесь бывают каждый день, с удовольствием вносят плату.

Путешествие в заповедник в пятнадцати километрах от Маунт-Хагена вылилось в геологическую экскурсию, и мы в тот день до Байэрс-ривер так и не доехали. В выходах горных пород вдоль реки я встретил образцы, о которых мечтал всю жизнь, — андезиты, содержащие минерал амфибол. Мою радость по поводу этих образцов разделила и жена. Сама она не геолог, но хорошо знала, как я этот амфибол «варил» в лабораторных условиях пол давлением от десяти до двадцати тысяч атмосфер, при температуре выше тысячи градусов по Цельсию. Здесь же амфиболические горные породы были результатом деятельности ныне потухшего вулкана Хаген. Я забыл о времени, о рае, о своих возможностях и нагрузил машину образцами. Через пару дней с болью я сердце я должен был оставить только десятую часть всего богатства. Я не мог себе позволить переправлять в Австралию самолетом такой багаж. Вместе с другими камнями теперь он весил ровно два центнера.