Статьи и заметки разного содержания

АССИРИЯ И УРАРТУ ¹

(Историко-психологические наброски)

Клинообразные надписи ванских царей, открытые в пределах России. М. В. Никольского. М., 1893. — Древняя страна Урарту и следы ассиро-вавилонской культуры на Кавказе. Его же. — Землеведение 1895. Кн. 1‑я и 1‑е издание «Брат<ской> Помощи пострад<авшим> армянам»².

----------------------

I.

Какой нравственный смысл получат события конца XIX‑го века на Востоке при свете старых народных преданий и новейших ученых открытий в древнейшей стране мира и чем может быть искуплено преступление, совершаемое у могилы праотцев? В чем заключались особенности всемирных империй как орудий гнева (каковы Ассиро-Вавилонские) или как орудий милосердия, любви и умиротворения (какою могла быть империя Урарту и Хеттеев³). Чем должна быть империя, стоящая у Арарата — и близ священной реки (Наири) Урарту, чем была старая и малая Северная империя и чем должна быть новая великая Северная империя? Таковы вопросы, выступающие при знакомстве с новейшими открытиями в области востоковедения.

В «Наири»* — стране райских, по библейскому сказанию, рек, в земле Высоких Гор «Урарту», библейского Арарата⁵, у могил двух, по библейским же и народным преданиям, праотцев человеческого рода, встречаем за 9 или даже за 13 веков до Р<ождества> Х<ристова> и чрез почти уже 19 веков по Р<ождестве> Х<ристовом>, т. е. после проповеди учения о любви и милосердии, — такие страшные зверства⁶; в этих, священных для большей части человеческого рода, местах совершаются на наших глазах такие ужасные вещи, что не знаем, каким — дохристианским или нынешним векам отдать предпочтение: тому ли времени, когда предшественники, земляки нынешних курдов, ассирияне увековечивали свои зверства клинообразными надписями на высоких скалах, считая такие жестокости великими подвигами, или же нужно отдать преимущество в жестокости XIX‑му веку, когда обитатели древней Ассирии — курды, грамоту гвоздеобразную забывшие, а новой не научившиеся, зверства свои сами не записывают, хотя также, конечно, признают их за доблестные деяния. А что сказать о тех христианских народах, которые из корыстолюбивых целей возбуждают эти прискорбные явления, а другие терпят их и тем увековечивают господство кочевой орды и кочевников вообще, т. е. царство войны? Зверства, совершаемые в священнейшей местности, имеют не местное значение. Деятелями и зрителями этого преступления являются все народы, не исключая и армян, живущих вне турецкой Армении, ибо одни возбуждают, а другие равнодушно смотрят на него, а третьи действуют пристрастно. Род человеческий как будто вызывает из могилы своего родоначальника, чтобы он видел, до какого раздора, до какого бесчеловечия достигли потомки его, первого человека.

О бесчеловечных деяниях курдов и турок было много писано разными корреспондентами; мы теперь послушаем ассирийских царей, как они сами рассказывают в надписях о своих подвигах. «Я, — говорит Ассурназиргабал, — воздвиг стену пред главными воротами города (восставшего против него и взятого им). Я велел содрать кожу с вождей восстания и обтянуть стену их кожею; некоторые были замуравлены живыми в стене, а другие распяты на стене или посажены на кол вдоль стены. Со многих кожа содрана была в моем присутствии. Я велел сложить венки из их голов и гирлянды из их пронзенных трупов... Я убивал одного из двух... Только на развалинах чело мое проясняется, только утоляя гнев свой, я чувствую удовлетворение»⁷.

Эти гордые, жестокие выражения Ассурназиргабал желает сохранить во всей полноте, грозя проклятием бога Ассура за малейшее их изменение. Но не для поучения бунтовщиков, не для того, чтобы другим было делать так не повадно, ассирийское искусство создавало такие картины. Нет, не для этого ассирийские цари воздвигали пирамиды из голов пред своими дворцами и замуровывали в стенах дворцов пленников. Страшными сценами казней любили они украшать самые стены своих дворцов. Замурованные в стенах как бы выступали наружу в этих картинах, где с ужасающею точностью представлено, как сажают на кол, сдирают кожу, отрезывают члены восставших. Ассирийские цари, можно сказать, находили наслаждение жить во вскрытых кладбищах жертв, казненных ими самыми бесчеловечными способами.

Даже во время пиров выставлялись головы побежденных врагов. Один из барельефов дворца Ассурбанипала⁸ изображает такой пир: царь возлежит за столом на роскошном ложе; около него женщины его гарема, на ветви дерева висит просоленная голова его врага, претендента на престол.

Таково было содержание надписей и наглядных картин на стенах, по которым училось с детства ассирийское население. Жестокость была отличительною чертою и Ассирийского, и Вавилонского царств, ставших орудием гнева Божия, особенно против народа, избранного для исполнения дела Божия, но не исполнившего его⁹. Но сам же Господь сокрушает жезл своего гнева.

----------------------

II.

Урарту, так много заимствовавший от ассиро-вавилонян, был ли их полным подобием?¹⁰ В надписях, найденных в пределах России со следами ассиро-вавилонской культуры на Кавказе, нельзя ли найти каких-либо особенностей, отличающих урартский быт от ассиро-вавилонского?

К сожалению, из такого незначительного количества надписей, какое открыто у нас, если даже к ним присоединить 80 ванских надписей¹¹, найденных не нами, хотя и подле наших границ, едва ли можно сделать окончательные выводы относительно различия новооткрытой мировой империи от давно известных. Честь этого открытия принадлежит русскому ученому, единственному пока у нас ассириологу, г. Никольскому.

По нашим кавказским надписям цари Урарту были соперниками ассирийских царей по стремлению ко всемирному владычеству, но не были соперниками их в жестокостях*.

В 17 надписях, из 23‑х переведенных г. Никольским, хотя и говорится о взятии городов и о пленных, но об истязании их нет ни одного слова. Во всех почти надписях говорится о могучем боге Халди и о милостивых и могучих же Халдиниях¹³, к которым обращаются с молитвою, которым воздвигаются храмы, приносятся жертвы. Даже в ванских надписях и самой большой из них в 400 или 500 строк Аргишти благодарит богов, что они предали ему землю Ассура в добычу и страшные армии Ассирии в подарок¹⁴. Здесь нет гордого ассирийского «я». К сожалению, полного перевода надписи мы не имели.

Значение Урарту во всемирной истории, роль новой всемирной монархии есть открытие последнего времени. Давно и всем известен Египет и только недавно узнан и открыт могучий его противник — империя Хеттеев (Beni Het, сыны Гет, или Hittim), господствовавшая в Сирии и Малой Азии, а также Урарту; последнее занимало место нынешней большой Армении, а в империю Хеттеев входила средневековая Малая Армения. Всем известны Вавилон и Ассирия и никому почти не известен его соперник ко всемирному владычеству — Урарту; Хеттеи же и Урартийцы оказываются родственными народами, и падение их, быть может, было великим несчастием. Остались лишь царства, которые пророк Даниил изображает под видом «зверей»¹⁵.

Впрочем, лев, лишенный крыльев, который стал человеком и которому дано человеческое сердце, не изображает ли у пророка Даниила переход от Ассирии к новой империи Урарту?¹⁶ Урарту был орудием не гнева Божия, а любви и милосердия. Влияние тогдашней Северной империи на мировые события очень важно. До сих пор историки обращали, главным образом, внимание на движение ассириян на Запад и, упоминая или даже подробно описывая походы на север, не замечали, что без последних невозможны первые, т. е. без северных невозможны западные. «Только через север можно было двигаться на запад»¹⁷, подобно тому как русским чрез Вену, Берлин или даже чрез Лондон и Париж можно достигнуть Царьграда.

Урарту была сильною крепостью, которая защищала Сирию, Палестину и Египет. Этим положением объясняется необходимость двух походов Салмонасара II‑го к самому центру Урарту. В первом походе от верхнего Заба дошел он до Аракса и взял Сугунию¹⁸. Во втором достиг до Арамали, взял эту столицу Арама — родоначальника Ванских царей¹⁹ — и поступил с нею, вероятно, по-ассирийски. Но этот погром только указал великий жребий урартийцам, урартийское движение идет по следам ассирийским. Столица Урарту переносится с Аракса на оз. Ван, и на восточной стороне этого озера, на высокой скале воздвигается крепость²⁰. Урарту выступает на всемирно-историческое поприще. Преемник строителя этой крепости сооружает подле военного города город священный, куда собираются святыни тех небольших, но очень многочисленных владений, из которых составилось обширное царство Урарту. Сардури I, строитель крепости, и Ишпуини, строитель храма, были собирателями — светским и духовным — Урартийской земли²¹.

Движение урартийское не ограничивалось оз. Ваном. Надписи царя Минуаша, преемника Ишпуини, найдены у Верхнего Заба, откуда открывается путь к столице Ассура²². Повелитель Урарту принимает титул царя царей, обладателя мира, признает свою столицу вторым Ассуром, следовательно 3‑м Вавилоном²³. Обезопасив себя с юга, урартийцы двинулись к западу в страну родственных им Хеттеев. Царство их было завоевано или присоединено, и сыны Хета стали сынами Арама, — Арам одно из названий Сирии²⁴. Самое имя Сирии произошло, как полагает г. Никольский, от титула урартийских царей — Ашура или Ассура²⁵. При царе Аргишти Урарту достигает высшей степени могущества. Царь хеттеев делается вассалом, а царь Ассирии — данником нового царя царей, который в 400 или 500 строчной надписи, высеченной на Ванской скале, рассказывает о своих подвигах²⁶. Цари Урарту имели даже более прав на наименование обладателей миром, чем их ассирийские и вавилонские, по титулу, предшественники. Не говоря уже о священном значении для всего семитического мира горы Арарата и истоков райских рек (хотя некоторые и признают позднейшее приурочение библейских сказаний к этой местности), самое положение Урарту было центральнее положения ее соперников, ибо с урартских высот исходили и вавилонская и ниневийская реки, на которых стояли два царства, приписывавшие себе мировое значение, два претендента на всемирное значение, господство²⁷.

Империя Арама простиралась на север до Кавказа, закрывшего путь скифам, так что падение Урарту открыло всю переднюю Азию нашествию северных кочевников. На юге она доходила до Кархемиша, удерживая от нашествий кочевников южных степей, откуда вышла религия кочевых народов, религия войны — ислам ²⁸.С запада на восток простиралась река Галиса, от полугреческой Фригии до зендской Мидии, т. е. она отделяла двух противников, художественно идолопоклонническую Грецию от идолоборческого Ирана.

Очевидно, на империю Арама выпала тяжелая роль защищать себя и других от северных и южных кочевников, бороться на два фронта, не имея притом союзников ни в западных, ни в восточных соседях, по различию верований. Такая задача была не под силу персам в эпоху наибольшего распространения их владычества. Вопрос о кочевниках и не мог быть решен персами, потому что нужно было им покончить прежде с греками, чтобы окружить кочевье с севера, так же как не может быть он решен и русскими, пока кочевники будут иметь союзников на западе.

Турецкий вопрос составляет лишь часть вопроса о кочевниках, природная религия которых возводит войну в священное дело. К сожалению, союз запада, т. е. города, с кочевьем против села, союз расслабленного язычества с свирепым монотеизмом очень прочен. Урарту был, надо полагать, царством земледельческим, а не городским или полукочевым²⁹. Отсюда понятно, почему царство Арама не могло выдержать борьбы с возрожденною империей Ассура. Понесши поражение при Арпаде, Урарту еще долго боролась с возраставшими силами Ассирии. При царе же Урсе, или Русе, еще раз собрала все свои силы, но была побеждена Саргоном, и Урса кончил жизнь самоубийством³⁰.

Покончив, как ему, быть может, казалось, с Урарту, Саргон двинулся на юг, взял Вавилон и принял титул царя Сумирского и Аккадского — самых древнейших царств, который давал право на обладание миром; но тут и начинается падение Ассирии. После поражения, которое понес в Иудее его, Саргона, преемник Сенахерим, начались восстания подчиненных народов. Сенахерим был убит и убийцы бежали в Урарту³¹, что, конечно, показывает, что восстания подготовлялись не в Вавилоне и Мидии, а именно в Урарту, и хотя Ассаргадон и Ассурбанипал еще поддержали и даже расширили царство Ассура, но со смертью последнего поднялось всеобщее восстание. Урарту приняла, конечно, живейшее участие в восстании, и та часть ее — Мана, которая владела входами в Ассирию, стала во главе Урарту³². В союзе народов, двинувшихся против Ниневии, урартийцы являются под именем маннейцев. Но главным врагом Ассирии делается сама природа Урарту. Высокие горы Армении, собрав небесные воды, двинули их против Ниневии, по руслу Тигра. Тигр, подмыв неприступные стены Ниневии, открыл вход в Ниневию своим соотечественникам и их союзникам. «Всепотопляющим наводнением разрушит Господь Ниневию, — предвещал пророк Наум, — и ниневийцы будут пожраны, как сухая солома»³³. Так погибло царство Ассирийское, но не восстановилось царство Урартийское, появился старый зверь, крылатый, в лице новой вавилонской Халдеи³⁴.

----------------------

III.

В небольшой заметке «Еще об историческом значении царского титула», помещенной в «Русском Архиве»*, о значении Урарту для судеб мира и о значении России, как преемницы его, говорится следующее: «В 1828 г. внесена в титул Армянская область, Урарту Ассирийских летописей, которая по новейшим открытиям, русскими учеными совершенным, играла очень важную роль в древнейшей истории Востока и в судьбах народа Божия: отвлекая силы ассириян на север, она (Урарту — Армения) замедляла падение царства Израильского, а вступая в союз с Вавилоном, ускорила падение царства Иудейского и приблизила явление Царства Божия, Царства мира, Царства Христова. Сан-Стефанский договор делал царя русского обладателем верхней долины Евфрата, и, может быть, обладание этими местами предупредило бы кровопролитие в Турецкой Армении, если бы С.‑Стефанский договор не был заменен Берлинским, поставившим Армению и вне знания, и вне мира, т. е. закрыв ее для исследования и предав разорению и кровопролитию».

В издании, предпринятом с целью облегчения участи христиан, страждущих от мусульманского фанатизма, нельзя не заметить, что Царство Христово не пришло еще во всей силе, не проявилось вовне, царство же войны создало себе новую религию, которая обоготворила меч, ибо меч есть, по магометанскому воззрению, ключ к раю. Ислам, которого возрождение началось в Африке, стремится к объединению для завоевания христианства — разъединенного, расслабленного.

Нужно понять во всей силе цель, задачу, назначение сынов человеческих в их совокупности, как орудия божественного разума, чтобы понять всю преступность событий, совершающихся у могил праотцев и в коих участвуют все народы или преступным действием, или таким же преступным бездействием.

Как бы то ни было, восстановление Урарту началось вместе с принятием Новою Северною Империей титулов царей Грузинского и Армянского, наследников Урарту и Наири, т. е. страны райских рек и священной горы. Чем же должно быть царство, принявшее такое наследство, каким светом должна озариться полуночная страна? Какой свет должен воссиять для сидящих в северной тьме и сени смертной? Должна ли эта страна быть орудием гнева и войны или орудием умиротворения и просвещения. Хотя есть некоторые слабые признаки появления света, долженствующего озарить наш путь к великому делу христианской любви и божественной правды, но пока несомненно, что Северная Империя не только не стала еще орудием объединения всех народов христианских во имя этой цели, но даже не сознает, для осуществления какого великого дела она призвана!

«МОСКОВСКИЕ ВЕДОМОСТИ» И «ВЕСТНИК ЕВРОПЫ» ³⁵

На всякую критику можно и даже должно было <бы> не отвечать, но когда эта критика объявляет Вас приверженцем Толстого и врагом знания, тогда молчание становится преступлением, притом еще приводят доказательства, которые опровергаются даже самым заглавием.

Кто враг науки — не тот ли, кто для защиты ее ссылается на незаконченность, на будущее, не замечая, что этим самым он признает ее настоящую слабость. А ссылаться в видах защиты на множество мнений, на отсутствие единства, не значит ли уничтожать науку под видом обороны, готовить ей участь метафизики, которая потому и дискредитирована, что давала множество ответов вместо одного. Не значит ли это быть убийцей знания, впрочем, невинным. Тот же, кто хочет неизвестное будущее заменить определенною целью и все знания и науки объединить в общем деле, — не есть ли истинный друг науки, который желает возвести <ее> на неслыханную высоту.

----------------------

У «Вестника Европы» очень мало переводных статей, потому, конечно, что все книжки его представляют вольный перевод, т. е. рабское воспроизведение, мыслей Запада. Насколько неверно название «Русской Мысли», принятое московским журналом, настолько верно, соответствует самому содержанию журнала название Вестника, Меркурия Европы, принятое петербургским журналом. Пресмыкающийся пред «просвещеннейшими государствами Европы», он нахально относится ко всему русскому, инквизиторски следит он за малейшими попытками проявления самостоятельности, стараясь уничтожить ее в самом зародыше. Так, от бдительного взора этого представителя не укрылась очень небольшая брошюра, хотя автор ее принял все меры к тому, чтобы принять общий цвет (мимитизм)³⁶.

Разбор такого журнала мог бы быть оставлен без ответа, если бы не одна фраза, объявляющая автора вопроса последователем Толстого, хотя лишь отчасти. «Наш критик, — говорит "Вестник Европы", — отчасти на стороне гр. Толстого, но крайностей последнего не одобряет, доказывая, например, что учение о не-делании не может быть основано на Евангелии...»

Мало того — «в своих представлениях о науке <он> сам стоит на той же толстовской точке зрения и рассуждает в той же манере»³⁷.

На первое нужно <ответить>, что толстовское воззрение [не] не может быть основано на христианстве, а прямо противоположно ему.

<На второе же надлежит сказать, что> науку он <автор брошюры («Бесцельный труд, неделание или Дело»)> желает не уничтожить, как Толстой, а возвысить до единства и из знания обратить во всеобщее дело, дело всех, призывая всех к участию в ней.

----------------------

Критик «Вестника Европы», по-видимому, маньяк, для которого все зло заключается в цензуре. У нас едва ли может быть нравственный кризис, <говорит он,> потому что у нас нет свободы печати... При существовании цензуры никто не может, по его мнению, ни думать, ни говорить, ни писать, а между тем Россия и думает, и говорит в лице Сютаевых, пишет и даже печатает в лице Бондаревых³⁸, она и литографирует и гектографирует... печатает в подпольных типографиях или за границей.

Для Толстого и Соловьева цензура не существует, а потому они пишут и мало думают, отсюда и выходит и не-думание, и не-делание. «Вестнику Европы», конечно, это неизвестно; он даже «наиболее замечательное» произведение гр. Толстого³⁹ не читал, а только слышал о нем. С другой <стороны>, при полной свободе печати многое не будет напечатано. Несомненно, что брошюра г. Кожевникова, не имей он возможности сам издать ее, не была бы напечатана ни в «Вестнике Европы», ни в «Московских Ведомостях». Такое согласие между саддукеями и фарисеями очень знаменательно. Знаменательно также искажение и замалчивание, к которому прибегают критики того и другого органа. Не менее замечательно и противоречие, в которое впадает критик «Вестника Европы», то отвергая кризис (эти «ужасы»), то признавая, что они бывали и прежде, следовательно, есть примеры... а от этого не легче нам.

Напрасно критик в своем нелепом высокомерии полагает, что только небольшая доля его (человечества), подразумевая себя и себе подобных, способна возыметь те глубокие запросы, какие приводит автор. Весь народ живет под страхом призыва к войне, с одной стороны (а если «наиболее замечательное произведение гр. Толстого» получит права гражданства в России, то можно будет, кроме внешней войны, ожидать и внутреннего взрыва), под страхом голода и мора — с другой, и под страхом смерти всегда и везде, тогда <как> подобные критику от призыва к войне освобождены, от голода гарантированы, а смерти, как позитивисты, и знать не хотят. Потому сказанные запросы существуют наиболее для народа, тогда как для критика существует лишь комфорт, в коем некоторые — конечно, не сам критик — думают дать участие и народу, полагая, что этим все разрешается. Для критика <же> всеобщий комфорт кажется слишком великим и недостижимым идеалом. Пресмыкающийся пред «литературою и обществом просвещеннейших народов», критик «Вестника Европы» отказывает нам в праве заниматься универсальными вопросами, нашею насущною нуждою признает допущение самого капитального философско-религиозного творения гр. Толстого, о котором будто бы он слышал только.

Что такое этот критик? Маниак ли цензуры, т. е. все зло видит в стеснении печати, или же приверженец Толстого, т. е. все добро видит в его последнем произведении? «Вопрос, как с этим быть?» — т. е. вообще с цензурою или с сочинением Толстого? А на универсальные вопросы, может быть, <и> позволительно наложить цензуру — это дело скучное⁴⁰.

Итак, по признанию самого критика, существует две науки; одна сочувствует бедствиям и признает в себе мощь заместить бесчеловечную, слепую, смертоносную силу живоносною⁴¹. Которую из них нужно предпочесть? Я, изверившись в Вашей, желаю последней. Можно, или, вернее, даже <должно спросить>, какое право Ваша-то наука имеет на существование? И Бондарев, и Толстой, которого Вы так усердно призываете, спросят Вас: «чем Вы платите за хлеб, который сами не работаете?» Вопрос о праве существования ученого сословия уже народился.

Ссылаться на незаконченность науки — значит признавать ее настоящую слабость. Если неизвестно, что она будет, то как Вы достигнете понимания новых, еще неизвестных отделов, не лишает ли <это> Вас <права> говорить о понимании науки? [И если] вся она будет исключающие друг друга взгляды, ожесточенные споры — разве это достоинство?

Не единичные мнения двух-трех писателей, а признанные представители науки [1 слово неразб.]⁴². Неужели для защиты науки нужно уничтожить ее и признать лишь различные мнения? В таком смысле можно защищать и метафизику!

ПО ПОВОДУ БРОШЮРЫ В. А. КОЖЕВНИКОВА «БЕСЦЕЛЬНЫЙ
ТРУД, "НЕДЕЛАНИЕ" ИЛИ ДЕЛО?» ⁴³

Для автора брошюры «Бесцельный труд, "не-делание" или дело?» последнее слово служит не для того, чтобы сказать, что нужно делать, а для того, чтобы скрыть это, т. е. скрыть то, что нужно делать. Впрочем, значение «дела» определить, открыть можно, если только логику и этику, истину и благо признать выражением необходимости, а не делом личного вкуса, не употреблять разум и нравственность в орудие угождения испорченному (культурному) вкусу времени. Если не-делание должно обозначить 0 (нулем), дело X (неизвестным), а бесцельный труд — дробью с отрицательным знаком (минусом)*, то Дело будет целая положительная величина, сложение, а не вычитание, всецелое. Автор называет это всецелое благом, также тщательно скрывая его значение, объем и содержание. Точно так же, когда автор говорит, что нужно жить «Со всеми и для всех», т. е. не для себя, но и не для других, то и тут он, во‑1‑х, замалчивает, что альтруизм — любимец нынешнего эгоистического века — низводится со степени добродетели, а во 2‑х, не дает точного определения слову «все»: нужно ли понимать его в строгом смысле (живущие и умершие), или же это только фраза? Автор полагает, что он ничего не потеряет, в каком бы смысле ни решился вопрос о всех и о деле и благе, и никто не отгадает его настоящего мнения, — и очень ошибается: не-делание он отрицает, дела боится, следовательно, и есть золаист — приверженец бесцельного труда.

По смыслу заглавия автор должен желать или всего, или ничего, а по статье он согласен быть кой-чем, заняться бесцельным, безнадежным трудом. Благо для него не благо, все не все, дело не дело, ибо он не-делание опровергает, а дело не определяет, избегает определить. Как он может участвовать в деле, когда он знать его не хочет? Полное дело есть объединение миров, регуляция их путем воскрешенных поколений. Вы хотите устранить смерть и не хотите воскрешения, а желаете оставить рождение, но пока есть рождение, дело не будет полно, будет даровое, будет смерть, а не жизнь.

* * *

«...что следовало бы точнее определить задачи общего дела и средства к их выполнению. Что общечеловеческое дело может состоять только в водворении Царства правды (?), Царства Божия*, на земле (?), во всем мире, совокупным, сознательным**, добровольным*** трудом человечества****, — это, полагаю, выражено мною с достаточною ясностью (?)». Вернее, с достаточною неопределенностью!⁴⁴ Если совокупное заменить братским; человечество — сынами человеческими, сынами Бога всех отцов наших (умерших), сынами человеческими, вытесняющими отцов, и сынами Бога всех вытесненных отцов [не дописано.)

...что всечеловеческое дело может состоять только в водворении Царства блага (добра), Царства Божия во всем мире, в водворении путем совокупного, сознательного и добровольного труда (всех) сынов человеческих ⁴⁵ на место слепой, невольной эволюции или бездушного⁴⁶ прогресса, — это, полагаю, выражено мною достаточно ясно для краткой статьи, имевшей целью предварительно только указать ошибочные, как мне думается, взгляды на труд и на назначение науки и противопоставить им другой взгляд, по моему убеждению, более правильный.

«Что же касается частного определения задач всемирного дела и способов его выполнения, то вопрос этот, по своей сложности (?), обширности не мог быть изложен в краткой статье; это составляет предмет большого сочинения. Дальнейшее же более подробное рассмотрение вопроса, "в чем должно состоять общечеловеческое дело", быть может, дано будет в непродолжительном времени...»

Для 3‑го издания, исправленного.
«Бесцельный труд, не-делание...»
Предисловие ⁴⁷

В наше время «делом» называют «битву», а настанет время и ныне уже есть, когда возвращение жизни, т. е. воскрешение, назовут делом. Дело в смысле битвы имеет множественное число, а Дело в смысле воскрешения имеет только единственное число, ибо воскрешение есть единое всеобщее дело. В первый раз Дело в смысле воскрешения является очень робко в заглавии небольшого сочинения, в котором дело противополагается толстовскому He-деланию и бесцельному труду Золя. Какое это дело, которое противополагается He-деланию в самом обширном смысле, какой это труд, который объединяет в себе все труды всех трудящихся, давая им цель, этого никто из читавших не отгадал. Дело оставалось Х‑м, противостоящим толстовскому 0 (нулю) и множеству бесцельных занятий Золя, пока не появились два стихотворения (теперь <уже> три) того же автора, которые показали, что делом поэт называет знание, которое все силы природы приводит в действие, чтобы спящим в сумраке могилы жизнь возвратить⁴⁸. Тем не менее автор стихотворений в новом своем сочинении не признает существования воскрешения даже в мысли, называя учение о воскрешении философиею будущего⁴⁹, а между тем из письма Достоевского еще 1878 года мы должны признать существование мысли о воскрешении как деле в трех головах⁵⁰.

* * *

5. Что же такое мы, т. е. славяне?

Какой веры, заповеди мы почитатели?⁵¹

«Славяне чтили, — говорит автор, — больше всего явления природы: гром, молнию... очень чествовали предков... было немало других верований»⁵², т. е. почитаний?

Итак, какой же они были веры? кого чтили больше всего? И у язычников, многобожников есть верховный бог! Только нынешний человек может жить без убеждений, без единства в них; никого и ничего не почитая. Судя по тому, как любовно, как родного, провожали киевляне низвергнутого в Днепр Перуна, можно с уверенностью сказать, что и у славян, как у греков Зевс, Перун был отец Богов и людей, т. е. бог отцов и предков. Если жизнь селянина основывалась на повиновении младших старшему, то и на небе был старший, очевидно Перун. Подобно тому, как позднее был у русских Илия Сухой и Илия Мокрый, Никола — также Сухой и Мокрый, был и Перун Сухой и Мокрый.

В имени «славяне» и заключается понятие не славных, а славящих Бога отцов, как «арийцы» вовсе не значит почтенные, а почитатели, равнозначущее «благочестивый». Нынешние же люди не назовут себя чтущими и славящими, потому что ничего не имеют святого. И презирая самих себя, будут тем не менее говорить о своем достоинстве.

Нестор имеет и дает и цель исторической жизни. Число народов у Нестора приурочено к числу собирателей или апостолов, посланных для собирания.

Объективность автора совершенно кажущаяся. Как у автора нет единства в убеждениях и [1 слово неразб.], так нет их и в его Истории Русской.

16. Новгород и право раздора. Новгород как идеал удельной Руси; борьба как закон. Связь раздора с обширностью владений Новгорода. Псков — подобие Новгорода, которому близость немцев не давала возможности поравняться образцу. Новгородский же раздор был причиною оттеснения Руси от Западного моря и успехов немцев и обнемечения. Великая Кровь, пролитая в Великой Северной войне, падает на вольный город.

17. Галицкое княжество... Хотя Галицкое княжество принадлежало к группе аристократических княжеств, т. е. где господствовало боярство, но в Галиции власть князя была несравненно сильнее, чем в Польше и Венгрии (как при Романе и Данииле), так что возможно, что Галиция, подавившая у себя бояр, приобрела бы власть над Польшей и Венгрией и Литвой, ослабленными панством, и народ русский не был бы обращен в быдло, но католицизм и татары сгубили Галицию.

Мог ли быть на Калке Даниил?

18. Литовское княжество [не дописано.]

К КИРЕЕВУ

как противоположности тому, что излагается в статье
о Самодержавии,
и
О соединении церквей в догмате и о сохранении разделения
в жизни, деле и обряде.
Игнорирование дела русского, противопоставление многих умов
единой воле в Самодержавии и уравновешивание свободы и
авторитета в конституционном либеральном Православии.
Отделение области Бога (Православие) от области Кесаря
(Самодержавие) не как прискорбный факт ⁵³.

«Государствование представляется для него (т. е. <для> народа) не целью, а средством,... для народов Запада... политика составляет как бы самую их жизнь, их дорогое занятие» (стр. 249‑я)⁵⁴. — В чем наша цель, наше дорогое занятие? Вот что нужно решить, <а также> и в чем состоит высшее назначение относительно каждого отдельного христианина и высшее освящение (высшая санкция) государству?..

Кого хочет морочить г. Киреев своею речью о трех началах — Православии, Самодержавии и Народности?* Под Православием он разумеет объединение в мысли, т. е. догмате, в отрицании Filioque и immaculata conceptio⁵⁵, а не <в> деле, заботясь лишь о сохранении родного для него западного обряда, не жертвуя ни личностью, ни имуществом, ибо папская непогрешимость и индульгенция есть посягательство на личность и имущество, т. е. порабощение. Папская непогрешимость есть источник, созидательница догматов, а индульгенция есть способ спасения, т. е. дело, а не догмат.

<Генерал Киреев,> как все наши бары, воспитанные оперною музыкою и пением, салонною живописью и вообще западно-европейскими обычаями, желает лишь того, чтобы переход в католицизм, скрытый под православием западного обряда, не был разрывом с государством, т. е. был бы узаконен. Вот в чем состоит Православие, по мнению г. Киреева.

Допуская единение в мысли относительно того, что касается духовного и внемирного, Киреев в деле светском, мирском желает разномыслия, т. е. много умов, и при этом <желает> одной воли, хорошо, конечно, зная, что при умственной анархии возможен только произвол, а не единая воля, из умственной анархии нет другого выхода, кроме произвола. 1) Одна решающая воля, затемняемая множеством умов, руководимых противоположными, по существу — ребяческими, интересами (рабочие и хозяева, бедные и богатые) и 2) множество измельчавших умов, не имеющих общего дела и цели, подчиняющихся поневоле, а не по убеждению, — вот идеал Киреева! В результате общее недовольство умов волею, обреченною на безвыходный, бесконечный разбор ребяческих ссор. Много умов — это не свет, а тьма; одна воля — произвол или неволя. Пока <у всех умов> нет <одного дела, одной цели,> одного общего и всех интереса, до тех пор воля или должна принять сторону сильнейшего, или погибнуть. Киреев, очевидно, не знает цели, не знает и дела. Мы же должны признать, что, только оставив политические, экономические и международные дрязги, люди всех наций и званий могут объединиться в санитарно-продовольственном вопросе, труде познания слепой силы, носящей в себе голод, язву и смерть отцов. Если санитарно-продовольственный вопрос есть полицейское дело, то это последнее есть несравненно высшее политического.

Никогда никакой Царь Русской земли не произносил такого богохульного слова — l'Etat c'est moi, — это атеизм. Такое слово мог произнести секуляризованный король, а не монарх, по Божию благословению, Божией милостью царствующий, так же, как «Chiesa son'io» мог произнести признавший себя богом папа⁵⁶. Поклонение гробам предков, которым заканчивается помазание или венчание на царство и которое, по мнению нашего канониста (Горского), заменяет византийскую акакию⁵⁷, показывает, что Царь есть наместник, стоит в отцов место; ни Царь для народа, ни народ для Царя, а Царь вместе со всем народом есть орудие Бога в деле отеческом, коего санитарно-продовольственный вопрос есть лишь начало, первый шаг. Для народа, почитающего память отцов, Царь должен стать в отцов место.

«Народ должен знать истину о правительстве, и правительство — знать истину о народе, и оба должны знать истинную цель своих стремлений» (<стр.> 245), и они не будут знать истины один о другом, пока не будет у них одной общей цели, общего дела (не как занятия <лишь>), потому что язык в этом случае будет служить не для сокрытия истины. Между правительством и народом не будет антагонизма, а будет взаимознание, когда они будут объединены в знании слепой силы природы.

Последняя статья г. Киреева, помещенная в «Русском Обозрении», — «Спор с западниками настоящей минуты», — посвященная «моим московским собеседникам 26 и 27 февраля»*, эта статья должна убедить г-на Трубецкого, что генерал Киреев питает такое благоговение к Западу, что большего и требовать нельзя. Уже одно признание Канта и Гёте заключает полное отрицание славянства⁵⁹, так как Канта и Гёте можно и должно признать полными представителями германской народности; где же наша самобытность? В эклектизме Киреева обвинять нельзя — он признает Канта и отвергает Конта, и если к немецкому языку примешивает русский и латинский, то это вынуждено необходимостью говорить с незнающими немецкого языка. Ни Трубецкой, ни Милюков или Соловьев, а сам Киреев является разрушителем славянофильства! Замените кантовский субъективизм проективизмом, тогда очень может быть, что вы узнаете, в чем состоит дело, занятие и цель русского или славянского народа, тогда не будет и двух разумов. Немецкий Фауст, представитель разума аналитического, принимает свое весьма незначительное несходство с большинством, с народом, за превосходство, и не замечает громадного сходства — смертности. Эта-то заносчивость и делает его немцем.

Спор генерала с князем. В этом странном прении Князь уверяет, что «западники стоят за Православие, что и они сторонники монархизма и допускают некотор<