Глава шестая, озаренная боевыми кострами ваикато

 

Солнце уже заползало за двугорбый хребет, когда впереди блеснула оловянная полоска реки.

Генри брел из последних сил. Мало того, что ныло колено. Ни один из маори, застигших Генри и Тауранги врасплох, не заметил ножа, брошенного юношей в башмак, и теперь рукоятка напоминала о себе при каждом шаге. Но Генри решил терпеть. Их взяли в плен, их вели неизвестно куда, и нож был единственным оружием, на которое при случае можно было бы рассчитывать.

С остальным имуществом, найденным в карманах Генри, маори распорядились весьма практично. Слипшиеся от влаги лепешки были съедены воинами, а веревка пригодилась, чтобы связать пленникам руки.

Палицу Тауранги взял себе пожилой костлявый воин, судя по всему – предводитель.

– Почему они не отняли твоего бога? – показав подбородком на нефритовый амулет, спросил Генри у Тауранги, когда их пинками подняли на ноги и погнали к оврагу. Как рубленая рана с открытыми краями, он наискось пересекал гору до подножия.

Сын Те Нгаро хмуро пояснил:

– Тауранги – благородный арики, сын вождя. Только равный может отобрать его у меня…

Костлявый дал команду, и один из воинов, передав копье товарищу, отправился на поиски безопасного спуска на дно оврага.

– Кто они такие? – шепотом спросил Генри. – Нгапухи?

Тауранги покачал головой.

– Нгапухи – отважный народ, и я съел бы сердце нгапухи, хоть мы всегда враждовали с ними. Это – не нгапухи, это – ваикато. – В голосе Тауранги послышалась ненависть. – Ваикато трусы, их головы годятся лишь для частокола. Жадные облезлые собаки, чьи шкуры не идут даже на плащ для раба… У них соломенные копья, а палицы так же прочны, как гнилая кумара…

Он задохнулся от ярости и, стиснув зубы, умолк.

«Худо дело, – подумал Генри. – Кажется, у них зуб за зуб».

– О‑хо‑хо! – крикнул предводитель и ткнул палицей в сторону возвращающегося воина, который знаками подзывал их к себе. – Идите быстро! Вперед!

Спускаться по шатким камням было мучительно. Казалось, нож раскалился, он прожигал подошву до кости. Не раз у Генри темнело в глазах, он еле подавлял в себе желание сбросить с ноги башмак, чтобы проклятая железка выпала и перестала наконец его мучить.

Вряд ли ваикато не замечали его страданий. Временами он ловил на себе сочувствующие взгляды конвоиров. Но когда Генри поднимал на них глаза, он видел равнодушные, холодные лица.

Чем ближе они подходили к реке, тем гуще и разнообразнее становилась растительность. Особенно много было низкорослых кустов с ярчайшими желтыми цветами. Они росли так плотно, что воинам, шедшим во главе маленькой колонны, не раз приходилось петлять, чтобы пробиться сквозь щетинистую стену. Древовидные папоротники, незнакомые Генри стройные деревья с белыми и розовыми цветами на ветвях, высокие кустарники с блестящими листьями‑лопатками, бесчисленные лианы… Сейчас прибрежная чащоба не казалась Генри Гривсу такой загадочной и зловещей, как утром. Лес как лес. Куда сильнее его угнетал вооруженный эскорт ваикато.

Но вот по знаку костлявого отряд остановился. Генри прислушался: где‑то рядом шелестела камешками горная река. Предводитель ваикато, прислонив ружье к плечу, поднес к губам ладони, сложенные лодочкой, и издал отрывистый звук, очень похожий на крик попугая. Выдержав паузу, он повторил сигнал дважды.

Со стороны реки раздался ответный крик попугая. Один, потом еще два.

– Вперед! Вперед! – обрадованно скомандовал предводитель.

Когда они вышли на берег, Генри различил темные силуэты людей, четко выделяющиеся на фоне заката. Трое воинов в плащах из собачьих шкур ждали приближения отряда. Они не выказали ни радости, ни удивления при виде пленников. Скользнув взглядом по лицам Тауранги и Генри, они переглянулись с костлявым ваикато, передали свои ружья конвоирам, а сами скрылись в прибрежных зарослях льна. Вскоре оттуда высунулся задранный нос новозеландской пироги, выдолбленной из цельного ствола.

Ощутив бесцеремонный толчок в плечо, Генри покорно потащился к воде…

– Что с тобой, друг?

Тауранги молчал. За полчаса, проведенные в пироге, он не обронил ни слова. С сонным равнодушием смотрел на реку, на гребцов, несколько раз непритворно зевнул. Не проявил Тауранги волнения и при высадке на сушу – ловко спрыгнул с борта пироги в воду, вышел на берег, хладнокровно уселся на песке. Но стоило им удалиться от реки, как с Тауранги стало твориться неладное. Дыхание его сделалось трудным, и Генри почудилось, что юноша всхлипнул.

Начался пологий подъем, огоньки костров на вершине холма придвинулись, стали ярче. До деревни, а может, до военного лагеря, куда их вели ваикато, оставалось не более сотни шагов.

– Тауранги, все будет хорошо, – громко прошептал Генри, касаясь плечом плеча юноши. Он знал, насколько глупо звучат сейчас эти слова. Но что придумаешь умнее?

На этот раз Тауранги отозвался не сразу.

– Ты неправ, Хенаре, – обреченно сказал он. – Будет плохо. У ваикато и нгати нет и не будет мира. Ты – пакеха, твоя судьба может быть одной, может быть другой. Ваикато иногда ссорятся с пакеха, но они и торгуют с пакеха. У Тауранги спасения нет. Если они сделают меня рабом, я навсегда потеряю свою ману. Лучше умереть.

– Но ведь ты сможешь когда‑нибудь убежать к своим! – горячо возразил Генри, невольно повысив голос.

– Говори тихо, Хенаре… Мне некуда будет бежать. Нгати не примут назад человека, лишенного маны. Раб остается рабом всю жизнь. Таков закон наших богов. Но я не буду…

Тауранги оборвал себя, и Генри снова почудилось, что сын вождя сдавленно всхлипнул. «Из‑за меня влип, – с горечью подумал Генри. – Лучше б уж сидел я в этой чертовой яме…»

– Это я виноват, – пробормотал он.

Тауранги рассмеялся.

– Я не жалею, что спасал тебя, Хенаре. – Голос его звучал спокойно. – Я был глуп, когда бросил палицу в траву. Воин, которого вождь посылает в разведку, не выпускает оружия из рук. Я плохой воин. Я наказан за ошибку. Это справедливо…

– Смотри! Они готовятся к войне! – перебил его Генри, вытягивая шею.

Их вели вдоль изгороди, достаточно редкой, чтобы через зазоры между жердями можно было рассмотреть, что творится в деревне. Она была озарена огнями огромных, рвущихся к небу костров. Толпы вооруженных копьями и палицами воинов бродили от хижины к хижине, от костра к костру. Откуда‑то доносилась пронзительная музыка, время от времени слышались взрывы смеха, вопли и крики. Порой сидящие у костра ваикато вскакивали и, подпрыгивая, потрясали оружием.

У ворот прибывших встретили закутанные в одеяла воины с ружьями в руках.

– Хаэре маи! – приветствовал их костлявый и, подойдя, потерся с начальником стражи носом о нос.

– Ты удачлив, Те Реви Акиту, – одобрительно проговорил тот, мимолетно оглядев пленных.

– Где вождь? – нетерпеливо спросил костлявый.

– Великий арики Хеухеу‑о‑Мати занят, – значительно произнес начальник стражи, – вожди четырех прибрежных деревень сейчас советуются с ним в священном доме собраний. Они пришли вместе с воинами, когда солнце стояло, как столб. Быть большому походу, Те Реви Акиту!

Костлявый обрадованно тряхнул головой и, обернувшись к своему отряду, жестом приказал вести пленных в деревню.

Ворота закрылись. Отблески боевых костров заплясали на понурых лицах Тауранги и Гривса.