В которой сбывается предсказание и скрепляются узы

 

Токе с крепко связанными за спиной руками пинком подняли на ноги, и он увидел Кая. Окруженный кольцом гайенов, тот швырнул под ноги свой меч и кинжал: он сдавался. Горец не удивился. Казалось, сегодня он потерял эту способность. Его потащили в сторону, где уже сидели другие пленники. Крик Майкен ударил Токе больнее бича. Он забился в руках гайенов, все еще пытаясь броситься к ней на помощь, но шею его сдавила покрытая узлами кожаная петля, и мир начал меркнуть. Вдруг горло отпустило. Перед парнем стоял человек в сером.

Бой кончился, и гайен снял с головы повязку. Под ней оказалось обычное человеческое лицо, с темной кожей, широкими скулами и узкими карими глазами, которые Токе видел теперь близко‑близко. Гайен что‑то сказал, но парень не понимал его языка. Пленители горца гортанно рассмеялись и, вместо того чтобы тащить свой трофей к остальным, развернули его и бросили на колени лицом к Майкен. Токе дернулся, но шею его снова сдавила узловатая петля, перехватывая дыхание и загоняя обратно в глотку крик. Девушка лежала, распятая на песке. Ее одежда была порвана, лицо разбито и залито слезами. Сразу двое гайенов склонилось над ней, шаря жадными руками по ее тонкому смуглому телу… Токе с рычанием рванулся, но удавка снова затянулась, отнимая воздух. На плечо его легла тяжелая рука с черной собачьей головой на тыльной стороне ладони.

– Эдо двоя девушка, да, мальчик? – произнес гортанный голос, выговаривавший «т» как «д». – Смодри, дебе понравился. Я хочу, чдобы ды видел все. Ды делал с ней дакое? Нед? Значид, дебе есдь чему поучидься.

Страшный удар усиленного кастетом кулака повалил бы Токе на землю, если бы не удерживавшая шею петля. Он задергался в удавке, хрипя и заливаясь кровью, на этот раз своей собственной – на кастете были шипы.

– Не смей закрывадь глаза, малыш! – пропел ему в ухо гортанный голос. – Закроешь глаза – мы убьем девчонку. Долько сначала выпьем ее кровь – пока она еще жива. Она, наверное, сладкая, двоя девочка… – и говоривший рассмеялся.

 

Над головой Кая свистел в снастях ветер и потрескивал такелаж. Парус цвета пустыни закрывал небо. Сквозь него можно было смотреть на солнце, не щурясь: процеженный через плотную ткань свет не обжигал. Когда‑то Кай мечтал о странствиях под парусом. Мог ли он представить себе, что его мечта сбудется подобным образом?

Горло его охватывала кожаная петля, прикрепленная к низкому борту корабля гайенов. Руки были связаны за спиной, от кистей по локти. Ноги тоже были спутаны. Признаться, дело свое гайены знали. Вокруг сидели другие пленники, человек двадцать. Остальных погрузили на второй корабль. Справа от Кая полулежал Аркон. Он был без сознания, рана на груди еще кровила. У него единственного не было на горле удавки: бедняга бы тогда просто задохнулся. Слева скорчился Маджар. Меховщик что‑то тихо бормотал, закрыв глаза: наверное, молился.

Со своего места Каю было видно Токе, которого привязали к противоположному борту. Он выглядел плохо. Его здорово избили, распоротая щека опухла. Но хуже всего были его глаза: из них ушли жизнь и свет. Это были глаза мертвеца, неподвижно глядящие в одну точку где‑то на палубе. Майкен была привязана на корме, отдельно от мужчин. Ей бросили какой‑то плащ, чтобы прикрыть тело от солнца, но она не обратила на это внимания. Девушка больше не плакала, не кричала и внешне, казалось, держалась неплохо. Но однажды Кай поймал ее странный, блуждающий взгляд, и его пробрал озноб, несмотря на палящую жару: в глазах Майкен сквозило безумие.

«Не думай, а наблюдай» – это простое правило вошло ученику Рыца под кожу и не раз спасало ему жизнь. Он следовал ему и теперь. Потому что, если думать о серебристом смехе Майкен, которого он уже никогда не услышит, о мертвых глазах Токе, о продырявленной мечами спине его отца, то он никогда не выполнит приказа Мастера, а это – его предназначение. Кай запрокинул голову, насколько ему позволяла удавка, и смотрел вверх, на ловко лазающих по снастям гайенов. Ветер усиливался, и они ставили второй парус.

Всего корабль имел три мачты. Днище было плоским, и судно двигалось на скрытых под ним колесах. В остальном корабль напоминал обычный парусник: на носу находилось возвышение, где помещался штурвал; на корме – невысокая постройка, в которой, вероятно, располагалась каюта или складское помещение. Трюма не предусматривалось, и все награбленное было закреплено прямо на палубе. Не анализируя увиденное, Кай запоминал, где принайтован какой груз, где и как располагаются пленники; запоминал лица и странные, похожие на собачьи клички, имена гайенов. Он знал: выводы придут позже, когда ситуация этого потребует. А пока он просто смотрел и ждал.

Язык гайенов был поначалу не понятен Каю, но постепенно он смог выделить в нем элементы церруканского, искаженного гортанным выговором, и мертвого теперь языка Степи. «Собаки пустыни» были не трепливы, но из услышанных им обрывков разговоров парень уяснил, что корабль идет к Церрукану, где пленники и товары будут проданы. Кая это вполне устраивало: конечной целью его путешествия и был Город Садов. Оставалось только дожить до этой цели.

Рядом застонал Аркон: кажется, он приходил в себя. Помочь ему Кай ничем не мог. Привязанный по соседству Бекмес уже пробовал просить у гайенов воды для друга, но получил только пару ударов бянь. К вечеру измученным жаждой и голодом пленникам раздали еду и питье. Воин, которого называли Эргель – Штиль, обходил корабль с ведром и маленьким ковшиком на длинной ручке, которым он зачерпывал воду и подносил к губам связанных людей. Каждому доставалось по паре глотков. За Штилем шел второй гайен, звавшийся Гривой, хотя никаких признаков волос у него не было, как впрочем, и у остальных «пустынных псов». Этот вкладывал пленникам в рот небольшую круглую лепешку – вот и весь ужин.

Аркон выпил немного воды, остальное пролилось на грудь. Лепешку съесть он не смог. У Гривы, видно, было их ровно по числу пленников, потому что, когда он с товарищем обошел всех, у него осталась одна – Арконова. Перекинувшись парой слов со Штилем, Грива выступил вперед, подняв хлеб над головой:

– Кдо здесь голодный? – выкрикнул он с сильным акцентом. – Кдо хочед получидь лех… – гайен подыскивал слово на церруканском, и товарищ подсказал ему: –…лепешку?

Никто не ответил. Голодные люди отводили глаза.

– Дак чдо, никдо здесь не хочед есдь? – с усмешкой переспросил Грива. – Эргель, мы, кажедся, слишком много их кормим.

– Я… я хочу! – вдруг прозвучал дребезжащий голос рядом с Каем. Он принадлежал Маждару. Похоже, меховщик счел, что его бог ответил на молитву, и решил не упускать шанса.

– Дак все‑даки есдь голодный! – улыбаясь. Грива подошел к Маждару и бросил лепешку ему под ноги. – Кушай!

Вокруг послышался смех гайенов, собравшихся поглядеть на представление. Меховщик хрипел в удавке, пытаясь дотянуться до лепешки, но его усилия только забавляли людей в сером. Некоторые, кажется, даже стали заключать пари. Кай не смотрел на Маджара. Закаты в пустыне всегда красивы, а сегодня небо на западе было особенно ярко расцвечено всеми оттенками багрового и оранжевого, как хвост экзотической птицы. Караванщики считали, что это предвещало ветер. Внезапно величественный вид заслонила тень:

– А дебе чдо, урод, не индересно? – с издевкой спросил Грива, коверкая слова.

– Нет.

– А мы сделаем дак, чдо будед индересно. Если вод он, – гайен кивнул на запыхавшегося от усилий Маджара, – лех скушаед – дебе жидь. А если не скушаед – я дебя сам убью. Ну чдо, деперь индересно? – Грива расхохотался, радуясь удачной шутке.

– Давай сделаем все еще интереснее, – спокойно предложил Кай. – Поднимешь лепешку и дашь Маджару – тебе жить. Не поднимешь – я тебя сам убью.

Мгновение гайен ел Кая узкими темными глазами в лучиках мелких морщин, а потом рассмеялся:

– Да ды шудник! Я счидаю до десяди. Один…

Меховщик всхлипнул и, пыхтя, удвоил усилия, стараясь подобрать лепешку связанными ногами. Вокруг гремел смех. Кай не смотрел на Маджара, он разглядывал человека, который скоро умрет. Как и многие гайены, Грива был невысоким, но плотно сбитым, с оливковой кожей, будто навечно обожженой солнцем, и скуластым плоским лицом. Скупая мимика почти не отражала чувства, но Кай не сомневался, что гайен чувствовал так же, как и другие люди. Вооружение Гривы составляли нож с костяной рукоятью и бянь. От него исходил чужой мускусный запах, тот запах, которым провонял весь корабль.

– Восемь!

Маджару, наконец, удалось зажать лепешку между ступнями ног, и теперь, к вящему удовольствию публики, он пытался подтянуть ее ко рту.

– Девядь!

Меховщик закряхтел, извернувшись в последнем усилии… И раскрошившаяся лепешка упала на доски палубы.

– Десядь!

Маджар задыхался, в глазах у него стояли слезы:

– Прости, Кай! Простите меня, люди! Я… я не хотел…

– Как дрогадельно! – Слова Гривы были встречены дружным хохотом его товарищей. – Ну чдо, урод, – обратился он к Каю, – годовься всдредидь смердь.

Воин потянулся к висевшему на поясе ножу, но его рука была остановлена другой, с собачьей головой на кисти.

– А не слишком ли много воли ты взял, Грива? – Татуированный, который был, очевидно, старшим, говорил на языке гайенов. – Кто дал тебе позволение убивать пленников?

– Я его взял, Клык, он мой! Что хочу с ним, то и делаю!

– Насколько я помню, ты его не один взял. С тобой еще Лапа был, и Сало, и Мышь. А Верный его кнутом подрезал, верно, Верный? – ухмыльнулся своему каламбуру тот, кого называли Клыком. – Псы, Грива вас спросил, согласны ли вы пятьдесят монет в песок спустить? – Четверо гайенов из стоящих на палубе дружно покачали головами. – Нет? Я так и думал.

– Да ты глянь на него, Клык! – возмутился Грива. – Кто ж за него даст пятьдесят монет?! Он же урод, да еще худосочный! Скорей всего, его вообще никто не купит!

– Худосочный, говоришь? Поэтому вы его впятером брали?

– Да он сам сдался и меч бросил! Верно, псы?

Один из четверки, больше похожий на Мышь, чем на Сало, кивнул:

– Это верно, Клык.

– Значит, из него хороший раб будет.

– Не будет, – не сдавался Грива. – Он слабый и глупый. Меня убить грозился. Мы с ним поспорили, баш на баш. Он проиграл. Теперь его кровь – моя.

Татуированный внимательно оглядел Кая:

– Можешь его убить, но с тебя откупной – пятьдесят монет.

– Да ведь не даст же никто…

– Я сказал, пятьдесят! – Клык уже повернулся к ним спиной. Судьба Кая была решена.

– Дорого же ты мне обходишься, урод! – процедил сквозь зубы Грива и вытащил нож.

Он сделал шаг вперед, чтобы перерезать пленнику горло. Кай только этого и ждал. Выброшенные вверх ноги ударили руку с ножом под локоть. Оружие взлетело, вращаясь, в воздух и стало падать ему на живот. Но он подправил траекторию ножа еще одним ударом ног. Раздался противный чавкающий звук, когда лезвие чисто вошло между ребер Гривы. Глаза гайена удивленно расширились, он силился что‑то сказать, но вместо этого повалился вперед, на Кая.

Узкие глаза Клыка встретились с ночными глазами пленника.

– Он проиграл, – пояснил Кай.

Вокруг было очень тихо. Солнце почти село, только по краю горизонта горела узкая багровая полоса, похожая на окровавленный клинок.

– Как он это сделал? Ты видел? – негромко спросил Клык стоявшего рядом разносчика воды.

– Ээ… кажется, ногами, – пробормотал Штиль.

– Он стоит больше пятидесяти монет, – заключил капитан гайенов.

«Похоже, убивать меня сегодня больше не будут», – подумал Кай.

– Я не буду дебя убивадь, – словно в ответ на его мысли, обратился к нему по‑церрукански Клык. – В городе я смогу взядь за дебя хорошую цену. Но ды будешь наказан. Штиль, принеси‑ка фанг! – Последнюю фразу татуированный бросил уже на своем языке.

Кай не знал, что такое фанг, и почему‑то узнавать это ему совсем не хотелось. Но Эргель уже спешил из пристройки на корме, неся небольшой ларец темного дерева, который он почтительно передал старшему. Клык откинул крышку и вытащил из ларца длинную тонкую иглу с кольцом на конце.

– Это фанг. – Он поднял иглу, демонстрируя ее пленникам.

«Ну вот, не труп, так показательный пример из меня хотят сделать», – вздохнул Кай.

– Маленький, но очень эффекдивный инсдруменд, – продолжал по‑церрукански Клык. – Им можно лечидь болезни, продлядь жизнь, можно убивадь, а можно, – гайен обвел глазами в ужасе уставившихся на него пленников, – причинядь боль. Все зависид од дого, куда и как водкнудь иглу. И как надолго осдавидь. Сегодня я использую дри иглы и осдавлю их до рассведа. Если я использую чедыре, эдод раб, – Клык указал на Кая, – умред. Если забуду их вынудь – он не увидид следующий рассвед.

Татуированный кивнул, и двое гайенов оттащили тело Гривы и прижали ноги пленника к палубе.

– Перый фанг я водкну ему в ухо. – Кая грубо схватили за волосы, и его ушную раковину пронзил огонь. Он вздрогнул, но не издал ни звука, – Эда боль лишид его сна. Вдорой фанг – в шею. Не дергайся дак, мальчик! Здесь же рядом позвонок. Эда боль засдавид его забыдь обо всем, кроме боли. А дредий фанг, – ножом Клык распорол одежду на груди Кая, которого била мелкая дрожь, – засдавид кричадь и молидь о смерди.

Кончик иглы воткнулся пленнику в область солнечного сплетения, и он закричал. И кричал, пока ему в рот не воткнули кляп. Тогда он услышал, как сквозь туман, слова Клыка:

– Боль не дасд ему шагнудь в сумерки, не дасд умередь. Но она заставил его пожаледь о дом, чдо осдался жив. Фанг – очень удобный инсдруменд. Он не калечид, не осдавляед следов. Я выгодно продам эдого раба в Церрукане.

 

Для Кая это была очень длинная ночь. Временами ему казалось, что он опять распят на стене башни Висельников, только море под ним почему‑то дышит не свежестью, а мускусом и пылью. Боль и ночная тьма сжали мир до пределов его собственного тела, за которым уже ничего и никого не было. Был только один путь бегства – путь внутрь, в то место, где совсем другая и более страшная боль уже выжгла все, и которое Кай не посещал с тех пор, как к нему явился ворон.

Мастера Ара не было рядом, и Кай испугался, что не отыщет дверь. Но тьма в нем, колеблемая взмахами воронова крыла, вдруг пошла волнами и накрыла его, но он не захлебнулся. Волна вынесла его на пустынный морской берег с обрушенной аркадой. Были сумерки и тишина. Ее нарушал только странный тихий звук, исходивший, казалось, из руин. Кай напряг слух: это было похоже на плач, детский плач. Он поднялся и пошел к развалинам. В тени камней что‑то белело. Сперва он принял белый предмет за череп, но, приблизившись, увидел, что это чайка. Вероятно, это ее голос звучал как плач.

Птица взмахнула крыльями и попыталась взлететь, но тут же упала на землю: одно крыло у нее было сломано. Чайка крикнула, уставившись на него голубым человеческим взором. Пришелец понял, что она назвала его по имени, только это имя не было «Кай».

В воздухе послышалось хлопанье крыльев. На остатки аркады опустился большой ворон. Его глаза были черны, и он говорил как человек:

– Убей чайку, Кай. Все равно он никогда не сможет летать. Он годен только на оперение для твоих стрел.

– Я потерял свой лук. – Почему‑то его не удивило, что ворон называл чайку «он».

– Хорошо хоть не голову! Убей чайку. Ему больше не будет больно. Тебе больше не будет больно.

Кай сделал шаг по направлению к белой птице, но она развернулась и, неловко волоча сломанное крыло, запрыгала внутрь руин. Оттуда снова послышался плач. Он последовал за чайкой.

Кай вошел в полуобвалившийся арочный проем. Птица исчезла, но на песке лежала, раскинув руки, женская фигура в белом. Ее темные волосы каскадами рассыпались по плечам. На груди расплылось красное пятно, похожее на цветок. Он склонился над женщиной. Это была Майкен. Ее лицо покрыла восковая бледность, она умирала. Ее угасающие глаза обратились на Кая. Почему‑то они были цвета летнего неба.

– Помни, Глаза Ворона, что ты мне обещал. Ты разделил с ним путь!

Он дотронулся до груди девушки, чтобы осмотреть рану. Но белая ткань была не тронута. На ней лежала, раскрыв лепестки, алая роза‑хюбен. Кай поднял розу и увидел, что он ошибся: перед ним была не Майкен, а Юлия Доротея. Ее распростертое тело медленно поднялось над песком, выталкиваемое растущим прямо из земли каменным алтарем, к которому оказались прикованы руки и ноги девушки. Вокруг них вознеслись исполинские мрачные стены, с полуразрушенной спиралью лестницы, ведущей к невидимому выходу из башни, высоко вверху. Казалось, Юлия была без сознания. Кай с ужасом увидел, что хрупкий цветок оставил глубокий отпечаток на белой коже девушки, как след от ожога, там, где вырез платья открывал начало двух нежных полушарий.

– Помни розу! Это печать! – Эхо шепота разнеслось под высокими темными сводами, не позволяя определить, откуда раздался голос.

Оглядевшись и не заметив никого вокруг, Кай снова посмотрел на Юлию Доротею. Нежный овал ее лица менял форму, плавился. Под чертами ее проступали новые, но знакомые. В черных волосах блеснуло золото. Но, прежде чем превращение завершилось, тень закрыла падающий сверху призрачный, мерцающий свет, мелькнули ночные крылья, и с хриплым криком ворон вонзил когти в глаза Кая.

Он закричал и снова оказался на корабле гайенов посреди пустыни. Боль поджидала его, а единственное убежище было теперь закрыто. Оставалось только надеяться, что до рассвета осталось уже недолго. Он скорее почувствовал, чем услышал движение справа от себя. Ночной холод, видимо, принес Аркону облегчение. Охранный приподнялся и теперь сидел почти вертикально. Поймав взгляд Кая, раненый прошептал:

– Думаю, я смогу дотянуться до иглы. Сиди тихо, не двигайся. Я попробую вытащить зубами, – он потянулся к товарищу, но тот, превозмогая боль, покачал головой. Сказать Кай ничего не мог: во рту у него все еще был кляп, чтобы он стонами не будил спящих. Аркон посмотрел ему в глаза и, кажется, понял:

– Ты прав, – прошептал он. – Я бы предпочел умереть, чем жить в рабстве. Но это твой выбор, – раненый, часто дыша, откинулся назад. Попытка подняться с палубы, очевидно, отняла у него последние силы.

Кай посмотрел на густо усыпавшие небо звезды. Созвездия расплывались перед его глазами: вместо знакомого рисунка он видел только раскинувшего крылья ворона и летящий за птицей парус, черный, как ее крылья.

 

Когда на рассвете Клык, как обещал, вытащил фанг, пленник тут же провалился в болезненное забытье, которое сменилось сном. Проснулся он только на закате, но был так слаб, что едва смог выпить причитающуюся ему порцию воды. С кормы послышался шум. В голове у Кая еще не прояснилось, но он сообразил, что это была Майкен, которая отказывалась от еды и питья. Девушку пытались поить насильно, но она кричала и кусалась. Ее, наконец, оставили в покое, но Майкен не утихала: то дико смеялась, то разговаривала сама с собой, то принималась петь, мешая обрывки церруканских и горских песен. Ее били, и она горько плакала, жалуясь покойной матери: видимо, несчастной казалось, что Назанин все еще была рядом с ней. А потом все начиналось сначала.

– Утром было так же. Бедная девочка, – прошептал Маджар.

Кай понял, что его догадка о безумии Майкен была верной. На корме появился Клык. Ему хватило одного взгляда, чтобы понять, что произошло. Он отдал короткий приказ вертлявому щуплому гайену, которого называли Тросом. Не обращая внимания на происходящее вокруг, Майкен выводила своим мелодичным, немного детским голосом:

 

Небо пустыни – только дорога

К месту, которое мы звали домом.

Время не лечит, время убьет

За сердце, которое дом обретет.

 

Сверкнул красным в закатных лучах клинок, и илд, меч гайенов, вошел в грудь девушки, обрывая песню. Над палубой пролетел страшный крик, но кричала не Майкен. Глаза Токе впервые за все время плена стали осмысленными. Теперь они были полны боли и устремлены на расползающееся по груди любимой кровавое пятно. Как бы хотелось Каю, чтобы, как в его сне, это оказалась всего лишь распустившаяся роза…

Майкен прижала к сердцу руки, будто пытаясь вытащить засевший там клинок, но тут Трос рванул меч на себя, и кровь фонтаном хлынула на ее разорванную белую рубашку. Девушка вздрогнула, ее тускнеющий взгляд устремился на Токе, перешел на Кая… В лучистых глазах больше не было ни безумия, ни страха; в них был только покой и все затопляющая любовь. Последним усилием Майкен протянула в их сторону окровавленную руку, будто благословляя… и рука безвольно упала на палубу.

– Не‑ет!

Боль в голосе Токе причинила Каю больше страдания, чем все иглы фанг. Гайены с плетями метнулись к возмутителю спокойствия, и каждый удар бянь словно распарывал кожу Кая, не оставляя следов. Он узнал знак, начерченный в воздухе рукой умирающей Майкен. Знак, радужное сияние которого до сих пор висело в воздухе над ее неподвижным телом, видимое только ему одному. Это была руна Сходящихся Дорог, или Разделенного Пути, чья древняя магия до сих пор защищала караванщиков, живя в традиционной формуле их приветствия: «Твой путь – мой путь». Приветствия, которым, казалось так давно, обменялись Кай и Токе…

 

ГЛАВА 10,