Мастер Григсгаген прощается с тенями

 

И все отстранились от него как от колдуна, чернокнижника, когда он шел через площадь иссохший и темноликий, постукивая тростью, и с ним его пес.

Никто, кроме пса, за ним не двинулся, он шел без всякой докуки, и громко стучала трость в пустых улицах — пустых потому, что все были на площади.

Ветерок подувал в лицо. Сирень перевешивала через заборы литые лиловые гроздья.

— Благословенный день! — сказал мастер.

Он стоял перед высокими решетчатыми воротами. Сквозь решетку белели кресты и обелиски.

— Ха-ха! — развязно произнес мастер и пошел по чисто подметенной аллее.

Кресты и обелиски мерцали золотыми и черными надписями. Крашеные железные венки висели на крестах, они нагрелись на солнце, и от них пахло краской.

— То-то! — сказал мастер. — Не выйдет! Вот хотел было привыкать, а теперь пришел проститься надолго, вот вам!

Он задержался возле громоздкой плиты, на которой было написано по-латыни: «Себастианус».

— Хорош! — сказал он. — Почему ты этого не сделал для себя? Дрогнула рука перед опытом? Владея таким знанием, дал кондрашке тебя хватить, эх ты! А вот я твоим знанием воспользовался, ага!

Он постоял, будто ожидая отклика. Но недосягаемо равнодушие мертвых. Укоры и смешки им трын-трава.

— А те-то! Старшенькие ученички! Любимчики твои! У которых я был на побегушках! Тоже ведь не дерзнул ни один. Перемерли, сложили лапки. Только я дерзнул, состоявший у них на побегушках. И ничего из твоего последнего урока не забыл — какова память!

Молчала плита с мерцающими латинскими буквами.

Мастер устыдился своего бахвальства.

— Ну, спасибо тебе за науку! — сказал он и, поклонясь, отправился дальше.

И вот перед ним был памятник — печальный ангел стоял, приподняв босую ногу, на белом саркофаге. Трещина змеилась по саркофагу. Старый памятник, старая могила.

— Предполагалось, что вскоре придется свидеться, — сказал мастер ангелу, — к этому шло. Но обстоятельства складываются иначе. Ты, конечно, поймешь и не рассердишься. Ты всегда все понимала и никогда не сердилась. Я вижу тебя как живую. Твою нежность вижу и твое терпение. Моя дорогая.

Он закрыл глаза.

— Нет. Я не лгу. Я все забыл. Так бесконечно давно это было. Ты стала мраморным ангелом, я не твое лицо вижу — чужое лицо ангела. И в душе нет печали, душа моя дрожит от предвкушений, хочет жить. Прости еще раз. До нескорого свиданья.

И зашагал, вскидывая трость. И ходил до вечера, останавливаясь и говоря с поклоном: «До нескорого свиданья», — у него на этом кладбище много было могил.

 

ВРЕМЯ НАЗАД

 

Часы привыкли идти назад.

Бодро движется вспять минутная стрелка.

Легонько, будто танцуя, перебирает секундная частые золотые черточки в обратном порядке.

С полной готовностью лезет часовая от шести к пяти, от четырех к трем.

Странный вид на улицах: никто никуда не спешит, плетутся, словно и дел ни у кого нет.

Афиши на тумбах извещают о прошлогодних спектаклях.

На школе висит объявление, что отныне ученики будут учиться по прошлогодним учебникам, не только второгодники, но и вообще все.

Недавно, помнится, кто-то волновался насчет какой-то аварии с гладиолусами. А сейчас цветы вовсе исчезли. Чьи-то руки все оборвали, чьи-то ноги все вытоптали. А что осталось — засохло без поливки.

Ворота Главного цветоводства распахнуты, скрипят на петлях, там внутри голая земля, битые стекла оранжерей, мерзость запустения.

В пивной напротив ратуши сидят мужчины, пьют и поют, притоптывая в такт:

Эники-беники ели вареники!

Эники-беники клец!

— Эй, хозяйка! — кричит один. — Еще по кружке!

Хозяйка приносит еще по кружке.

— Вчера, — говорит другой, — они меня заставили обедать глубокой ночью.

— Это что, — говорит третий, — меня они так запутали, что я все в ретортах передержал и перепортил.

— Это что, — говорит четвертый, — вот диспетчер запутался — да два поезда под откос, это похлестче.

— Это что, — говорит первый, — штука в том, что ни у тебя, ни у тебя, ни у тебя, ни у меня нет завтра, куда-то оно девалось.

— Хозяйка! — кричит второй. — Еще по кружке!

— Друзья! — говорит Дубль Ве, входя. — Как вам не стыдно! Совесть у вас есть? Почему вы не работаете? Почему пьянствуете?

— А зачем нам идти на работу, — спрашивают у него, — и почему нам не пьянствовать, когда у нас нет завтра? Когда у нас одно бесконечное вчера — и впереди и сзади!

— Это не оправдание! — говорит Дубль Ве. — Это временно, мы это отрегулируем. Вы не имеете права оставлять вашу работу, нужную для общества.

— Брось, Дубль Ве, — говорят ему.

— Хозяйка! — кричит третий. — Еще по кружке! Выпей с нами, Дубль Ве.

— Сейчас пришлю за вами автобус, — говорит Дубль Ве, — и вы поедете на работу. — Он уходит.

— Какие странные пошли болезни, — говорит второй из мужчин, прихлебывая пиво. — У моего соседа вскочили на теле черные пузыри, и он умер.

— А, это в старину была такая болезнь, — говорит третий. — Называется черная оспа.

— А у меня, — говорит четвертый, — опухоль под мышкой, и что-то я себя плоховато чувствую.

— Да, и такое было когда-то, — говорит третий. — Называется бубонная чума.

С улицы доносится сирена.

— Автобус пришел.

— Зовет.

— Зовет…

— Хозяйка! — кричит тот, у кого бубонная чума. — Еще по кружке!

Шофер входит.

— Ну что же вы? Дубль Ве велел, чтоб сразу ехали.

— Эх, парень! — говорят ему. — Куда ехать-то? Во вчерашний день? Садись лучше, выпьем. Садись, не ломайся! Новую песню знаешь? Давайте дружно:

Эники-беники ели вареники!

Эники-беники клец!

 

РЕШИТЕЛЬНЫЙ МОМЕНТ: ВЫЯСНЯЮТСЯ ОТНОШЕНИЯ И РАСПРЕДЕЛЯЮТСЯ ПОРТФЕЛИ

— Сейчас у нас все получится, — сказал Элем. — Вот я вам объясню. Дубль Ве может быть главным, только когда время идет вперед. В теперешних условиях он не популярен. Теперь править буду я, труля-ля. А вы мне будете помогать.

— Эники-беники, что он говорит? — спросил Гун у Эно.

— Глупости он говорит, — ответил Эно. — Говорит не обдумав, не продумав, не учтя, не взвесив.

— Как он смеет так говорить, когда главный — я, я, я?

— Ну разумеется, Элем! Если будете говорить глупости, мы с вами не играем!

— Но послушайте, — шепнул Элем.

— Нет, вы послушайте! — шепнул Эно. — Кто может править, когда время сошло с ума? Только сумасшедший! Кто самый сумасшедший? Он! Я все учел и взвесил и заявляю это с полной ответственностью.

Громко он сказал:

— Вы не знаете степени популярности нашего Гуна. Народ уже слагает песни на его любимые слова.

— Но у него нет качеств правителя!

— Доверьтесь моему опыту: когда человек становится правителем, у него откуда ни возьмись являются и качества. Одно без другого не бывает.

Гун закапризничал:

— Вот видите, Эно, а вы говорите — все передо мной преклонятся. Вот видите, какой он. Может, вы тоже в глубине души хотите быть главным, кто вас знает.

— Нет, — сказал Эно. — Я взвесил. Мне в главных будет скучно. Против кого я тогда буду интриговать, против себя? Смешно. Главным будете вы, а мы с Элемом министрами. Я — министр склок, а он — авантюр.

— Как! — сказал Элем. — В такой богатой ситуации — и только министерский портфель?

— Берите, — сказал Эно, — а то и портфеля не будет! Между нами говоря, какой вы такой уж особенный авантюрист? Я, старый склочник, сто очков вперед вам дам. Кто Гуна нашел и воспитал? Берите портфель, а то оба возьму. Берете?

— Черт с вами, беру. Может, что-нибудь из этого получится.

— И больше никаких министерств не надо, — сказал Эно. — Втроем управимся.