Воспоминания писателя Дмитрия лиханова

 

 

«Юлианские календари»

 

Ломая ботинками жесткий панцирь мартовского наста, я брел к его могиле мимо иных, неведомых и ненужных мне могил, скользил взглядом по гранитным, незнакомым мне лицам, глазам с черно‑белых и цветных фотокарточек, выполненных на железных овалах с потрескавшейся эмалью, и все не находил того единственного, дорогого мне многие годы лица. Лица вечно улыбчивого, с вдумчивыми глазами, с седой щетиной по щекам и подбородку, с коротким пацанским ежиком седеющих уж волос, с губами его – полными иронии и ядовитых шуток. Такое лицо – на тысячи одно. Его уже ни с кем не спутать. А встретив хотя бы раз, не забыть.

Смерть и Юлик, тем не менее, понятия несовместимые. Даже когда я дотрагивался в последнем прощании до его высохшего, восковой пеленой подернутого лица, даже тогда, стоя возле гроба его, все еще не верил, что его уже нет. Что он уже Там.

Даже сейчас, по прошествии многих лет, когда наконец в ликующей весенней пыли вижу занесенную снегом могилу и буквы его имени, по которым струится и плачет первая в этом году капель, я все равно не верю, что Юлика столько лет нет вместе с нами. И никогда не поверю, потому что по отношению к этому человеку нельзя применять привычные нам системы координат и отсчета времени. Ведь он тем и отличался, что жил по какому‑то своему, Юлианскому, календарю.

 

Апрель. Новый Арбат. Москва

 

Той редакции больше нет и никогда не будет. В ту чудесную, беззаботную пору она располагалась на конспиративной квартире КГБ, в высотном доме на Новом Арбате, известном своим популярным по тем временам магазином виниловых грампластинок «Мелодия».

Обычная тесная «двушка», где некогда бывалые «опера» назначали тайные встречи своей многочисленной агентуре, теперь вполне открыто и даже можно сказать вызывающе ютился первый состав «Совсека» – независимой частной газеты, придуманной и запущенной Юлианом Семеновым в 1989 году.

Деньги на газету каким‑то немыслимым путем через решение политбюро, через постановление Совмина СССР, как потом выяснилось, добыл сам Юлиан Семенович. Деньги в те годы совершенно астрономические. Бешеные деньги. Один миллион рублей.

Как ему удалось убедить политбюро и Совмин профинансировать первую независимую газету журналистских расследований, доподлинно я не знаю. Но, так или иначе, в то время пока первые российские олигархи еще с трудом упражнялись в решении задачек по арифметике и цедили дешевые сигареты на школьном дворе, Семенов, благодаря свой харизме, настойчивости, связям и личному обаянию, уже сделался первым советским медиа‑магнатом.

Справедливости ради, впрочем, стоит сказать, что «магнатство» это было и в самом деле советским, «перестроечным» в самом прямом смысле этого слова. Как и многое в игрушечном капитализме горбачевской поры.

При всей своей внешней свободе, хозяйство «Совсека» еще много лет было под госконтролем, служило эдакой вывеской свободы печати в СССР. Но Семенова нисколько не смущало подобное положение вещей. При всем своем показном, даже лучше сказать артистическом космополитизме, Юлиан был, по сути своей, глубоко советским человеком, настоящим патриотом своей страны.

В отличие от большинства чиновников со Старой площади, он мыслил открыто и широко, водил знакомства с европейскими интеллектуалами всевозможных мастей, свободно говорил на разных языках, да и вообще мало чем напоминал советский истэблишмент той поры.

Вместе с тем водил теплую и нескрываемую дружбу с топ‑менеджерами КГБ, влиятельными партийными бонзами и даже литературным начальством из СП.

Очевидно, все эти явные и тайные обстоятельства и повлияли, в конечном счете, на то, чтобы во главе «Совсека» встал Юлиан Семенов.

Наша редакция на Новом Арбате, к слову сказать, была своеобразным отражением тех его знакомств.

Секретаршей шеф‑редактора служила эффектная политкаторжанка Зоя, которая, по словам Юлика, прошла сталинские лагеря, а оттого считалась особо стойким товарищем.

Тут же возле Зои ютился, по старорежимному интеллигентный кадровик Богдан Андреевич – в прошлом отставной офицер ПГУ и бывший советский резидент в Норвегии, которому все никак не удавалось обуздать нашу журналистскую расхлябанность «приказами по личному составу».

В чугунной ванной хранила свои бесценные видеозаписи никому неизвестная журналистка Лена Масюк. А на кухне беспрестанно курили и фантазировали над очередным номером собственные и залетные авторы, среди которых можно было заметить двух Эдиков – Хруцкого и Лимонова, Женю Додолева, Артема Боровика.

В большой комнате за казенным столом, помеченным инвентарным номером, восседал тот, кто объединял всех этих персонажей, достойных фильмов Феллини.

В этой комнате всегда было дымно от его настоящего британского «данхила». Весело от его едкого юморка. Жарко от непрекращающихся споров. Интересно. Парадоксально. Живо.

Он, собственно, и сам был как будто из тех самых черно‑белых фильмов итальянского ренессанса. Из «Дольче виты» или «Ночей Кабирии». Сделавшийся вдруг настоящим. Ставший, зачем то, цветным.

 

Август. Католика.

 

До сих пор я не знаю, зачем Юлиан назначил мне эту встречу на берегу сонного моря, в этом, изнывающем от жара оловянного солнца, городке, где медленно движутся трехколесные велосипеды, спят у обочин автомобили со швейцарскими номерами, а на деревянных верандах ресторанов, увитых фиолетовыми глициниями, подают очень сухое «ламбруско».

Я ехал сюда на электричке из Болоньи, а он на своем знаменитом форде «скорпио» кофейного цвета – из Парижа.

Формальный повод для встречи – в стиле Семенова: посещение фестиваля фильмов ужаса.

Если учесть, что ни одного советского фильма на фестивале, естественно, не было, а из всех показов мы удостоили своим вниманием только «Сияющего» с Джеком Николсоном в главной роли, то можно предположить, фестиваль этот захолустный был только прикрытием некоей важной конспирологической операции.

Вслед за Семеновым неотступно следовал его «совершенно секретный» заместитель Саша и женщина Алла, чья роль в иерархии газеты долгие годы оставалась темой еще более тайной и неразгаданной.

Всем своим видом она подчеркивала свою особую миссию, свой специальный статус во всей нашей беспокойной компании. Именно в компании, а не в жизни Юлиана, потому как в то время в его жизни были другие женщины, и пышная блондинка в розовых блузках не вписывалась в его контекст.

Если уж следовать логике «совершенно секретной» жизни, то Алла могла быть командирована к нам ну, скажем, из контрразведки. Или из ГРУ. Как и Саша, который до того, как стать заместителем Семенова, защищал рубежи нашей советской Родины под крышей корпункта АПН, где‑то на бескрайних просторах Хиндустана.

Я не удивлюсь, если когда‑нибудь выяснится, что тем теплым августовским вечером Юлиан Семенов привез в курортный итальянский городок Католика целый багажник золота партии. Или спасал какого‑нибудь важного советского резидента. Или даже добывал компромат на политическую верхушку Италии. Все это я восприму, как в порядке вещей. Удивить меня сможет только одно. То, что он приехал сюда из Парижа посмотреть фильмы ужасов.

А когда я сказал ему об этом как‑то на веранде с фиолетовыми глициниями, он только засмеялся раскатисто, зашелся вдруг кашлем застарелого курильщика. Но тут же загасил его доброй порцией неразбавленного виски со льдом. А глаза его вдруг стали печальны, как последняя листва в Красной Пахре.

 

Февраль. Гавана

 

Еще до того, как образовалась газета «Совершенно секретно», Семенов создал МАДПР – Международную ассоциацию детективного и политического романа.

Ассоциация эта, с виду сугубо писательская, по рассказам самого Юлика, родилась в гаванской гостинице «Havana Libre» в присутствии нескольких местных интеллектуалов, двух‑трех троцкистов из Мексики и писателей левого толка из Западной и Восточной Европы. А поскольку дело происходило во время крупного подпития, инициатором которого, без всякого сомнения, был сам Семенов, то его и избрали первым и пожизненным фундадором, президентом и председателем этой молодой, но, как выяснилось впоследствии, достаточно агрессивной организации.

Сразу же после учреждения МАДПР в столице СССР была обустроена ее Московская штаб‑квартира. В прямом смысле – штаб. В прямом – квартира. Та самая, где располагалась и редакция газеты, ею учрежденной.

Конечно, МАДПР, хоть и была писательской организацией, по сути, разительно отличалась от привычного с детства Союза писателей СССР. Во‑первых, потому что была международной, со своими штаб‑квартирами в Праге, Нью‑Йорке, Милане и Мехико. Во‑вторых, потому что туда принимали далеко не всех писателей. И даже не всех представителей детективного жанра. А в‑третьих, потому что это был такой очень закрытый клуб. Тайное общество. Масонская ложа, если хотите. Принимали в нее, правда, без всей этой напыщенной секретности, без специальных ритуалов и клятв на крови, однако вступивший в МАДПР однажды уже оставался в ней до конца.

Имена отцов‑основателей МАДПР мы знали, что называется, наизусть. Помимо Семенова, туда входил основатель пражского театра «Фата Моргана» интеллигентный и худой Иржи Прохаска; усатый мексиканский писатель Пако Игнасио Тайбо Второй; бывший летчик уругвайских ВВС Даниэль Эчеваррия, известный тем, что угнал на Кубу американский истребитель с военно‑воздушной базы под Монтевидео; милейший рыжий немец Фрэд Брайенсдорфер; итальянская писательница и по совместительству родственница монархов Монако – Лаура Гримальди, чьего сына некогда замели за участие в «красных бригадах», и вечный ее спутник Марко Тропеа из миланского издательства Mondadori; болгарский другарь Атанас Мандажиев, которого сперва Юлиан, а потом и все остальные называли то Сатанасом, то Ананасом.

Многие отцы‑основатели во главе со своим фундадором уже давно перебрались в иной мир и, хочется верить, продолжили там бессмертное дело МАДПР, а те, что остались, вспоминают, надеюсь, ежегодные съезды этой странной организации как самые веселые и беззаботные дни во всей своей писательской жизни. Ведь Семенов не только оплачивал для многих из них поездки и пребывание в дальних странах, но и издавал их, мягко говоря, не слишком одаренные произведения многотысячными тиражами в СССР.

 

Октябрь. Мехико

 

Были ли у Семенова враги? И немало! А главным из них считался тот самый усатый мексиканец с длинным именем Пако Игнассио Тайбо Второй.

По виду он вроде бы тоже был левым, издавался неплохими тиражами в своей Мексике и даже несколько раз был переведен на русский язык. Не Курт Воннегут, конечно, но мужчина в своей латиноамериканщине – известный. Впрочем, как и все местные левые, а особенно левые мексиканские, отличался некоторым троцкистским загибом, своего рода манией преследования. Всюду мерещились Пако тайные агенты КГБ с альпенштоками, заговоры спецслужб и тому подобная ерунда.

Вполне естественно, что главным у всех этих призраков был Юлиан Семенов.

«Ну что, – говаривал Пако обычно, встречая Юлика на очередном заседании МАДПР, – тебе уже присвоили звание полковника?».

«Недооцениваешь ты меня, дорогой, – отвечал ему Семенов, – я ведь давно уже генерал».

Сколько раз намекали Пако о том, что участие в ассоциации – дело сугубо добровольное. И уж коли тебе так не нравится его президент, напиши заявление о выходе. Препятствий чинить не будут. Однако мексиканец, помимо того что был с придурью, обладал еще и болезненным тщеславием. Что называется, изо всех сил тянул на себя одеяло. Ему самому хотелось быть президентом. Вернее так: самым главным детективным писателем.

Борьба Семенова и Тайбо Второго за президентское кресло – это отдельный, во многом даже юмористический рассказ, хотя сам Юлик ко всем этим схваткам относился чрезвычайно серьезно, жутко переживал, а как‑то раз во время нашей поездки в Мексику втайне от посольства возложил венок на могилу Лео Троцкого – поступок по тем временам даже более героический, чем те, что совершал его собственный Штирлиц.

Дело в том, что формально «Совершенно секретно», как я уже говорил прежде, подчинялась Ассоциации, а стало быть, кто стоял у ее руля, тот мог рулить и газетой, и издательством, и недвижимостью, одним словом, всем тем, что успел создать Юлиан Семенов. Вот было бы весело, если бы досталось оно мексиканскому троцкисту Пако!

Но не досталось. К тому моменту, когда Пако наконец‑то возглавил МАДПР, подоспела приватизация, и хозяйство Семенова оказалось, хоть и не в мексиканских, но оттого не менее ухватистых руках. А МАДПР с его уходом и сама почила в бозе. И теперь уже никто не вспоминает этот один из самых веселых писательских союзов.

 

Июнь. Ялта

 

Был у Семенова, впрочем, талант возможно даже более развитый, чем писательский. Талант друга. Уверен, мало кто из его друзей‑товарищей назовет сегодня сюжеты и перипетии большинства его романов, однако все без исключения помнят и по сей день хранят в своих сердцах те, поистине яркие, словно вспышки, дни, месяцы, годы дружбы с Юлианом Семеновичем.

У Семенова было много друзей. Гораздо больше, чем врагов. В Мюнхене. В Нью‑Йорке. В Гаване. В Праге. В Ленинграде. В Крыму. И конечно в Москве.

Он мог позвонить любому. В любое время суток. Или отозваться сам из какой‑нибудь затерянной гостиницы в самом чреве Берлина в половину третьего ночи. Готовый помочь, мчаться на другой край света, если того просит друг.

Он не искал в дружбе выгоду. А должности, звания, общественное положение человека были для него не слишком важны. Не по такому, прагматичному принципу выбирал Семенов друзей. Они либо нравились ему, либо нет. Только‑то и всего.

Помню, как‑то раз он собрал друзей в Ялте. Человек сорок. Оплатил дорогу. Номера в «Ореанде». Спускался к ним каждый день за сорок верст со своей дачи в Мухалатке, пил с друзьями холодное «Инкерманское», строил планы по приобретению Ялтинской киностудии и строительству автобана из Крыма до самого Парижа, потом пил таблетки из набитой медикаментами сумки и вновь возвращался в Мухалатку на заднем сиденье автомобиля, которым управляла его младшая дочь Ольга. А назавтра все повторялось вновь.

Семенов не уставал дружить. Не уставал встречаться, разговаривать, радоваться общению. Дружил взахлеб. Точно так же, как и писал. Он вообще жил страстно.

Впрочем, была в его жизни и еще одна, недосказанная, незавершенная дружба.

Еще с юности, с работы в «Огоньке». С Генрихом Боровиком их связывали самые искренние отношения. Потом разрыв. И долгие годы забвения. Прозрение, впрочем, пришло уже слишком поздно. На похоронах Юлиана Генрих признался, что потерял своего самого лучшего друга. Какого уже не будет никогда. Мне показалось: он говорил честно.

 

Ноябрь. Париж

 

Смерть Саши отрекошетила и в Юлиана. Еще не убила. Но уже ранила в самое сердце.

Они уехали в Париж вместе, а вернулся Семенов оттуда вместе с цинковым гробом, в котором лежал его заместитель.

Эта странная история и до сих пор остается одним из секретов газеты «Совершенно секретно».

Накануне Саша был абсолютно здоров. Сорок с хвостиком. Каждое утро – пробежка пять километров. Атлетическая фигура. Накаченные мышцы.

Еще утром вместе с Эдом Лимоновым гуляли по Парижу. Потом прием в модном журнале V.S.D. Здесь и почувствовал себя дурно. Вызвали такси. И доктора – прямо в отель. Но, оказалось, слишком поздно. Врач констатировал смерть, которая показалась бы странной даже непрофессионалу: русский журналист просто изошел кровью, которая сочилась буквально отовсюду.

Парижская полиция назначила вскрытие, но даже несмотря на то, что внутренние органы Саши оказались разрушены, не усмотрела в этом ничего необычного. И, поспешно закрыв дело, отправила тело в Москву.

Здесь, по просьбе Семенова, провели новое исследование. И установили, что Сашу отравили.

Кто отравил? Зачем? Как? – Все эти вопросы так и остаются до сих пор без ответа.

Что‑то попыталась расследовать «Совершенно секретно», какие‑то, на мой взгляд, слишком уж странные домыслы привел в своей «Книге мертвых» Эдуард Лимонов, который по воле случая или по собственной воле оказался втянутым в эту детективную историю.

Однако увлекшись расследованиями, никто отчего‑то не обращал внимания на Юлиана. А ведь он переживал случившееся, быть может, острее остальных. И именно его сердце оплакивало Сашу, наверное, горше многих. А еще он думал о том, что Сашу убили по ошибке. Что на самом‑то деле целились в него.

 

Декабрь. Бухарест

 

Господи, как же он орал на меня, когда в тот день я вернулся из Шереметьево ни с чем.

Семенову было бесполезно доказывать, что Бухарест не принимает, а местный аэропорт «Отопень» с утра занят мятежными войсками.

«Насрать, – кипятился Семенов, – езжай поездом, лети в Будапешт, переходи границу. Как хочешь, так и добирайся. Там революция! И мы должны быть на ней первыми. Как ты только этого не понимаешь?!»

Мне нечего было ему возразить. Становилось стыдно. В мои годы он уже прошел войну во Вьетнаме, пробирался вместе с вьетконговцами через пропахшие напалмом джунгли тропой Хо Ши Мина, сидел в окопе, хоронясь от американских «ковровых бомбардировок» и потому имел полное моральное право упрекать меня в журналистской нерасторопности.

И тем не менее, в Бухаресте «Совсек» все равно оказалась первой.

Преодолевая протесты многочисленных родственников, перепуганных военными действиями в Румынии, преодолевая непогоду и дипломатические санкции, я вылетел в Бухарест той же ночью вместе со съемочной группой CNN.

А уже на следующий день под треск АКС диктовал свои первые репортажи из корпункта «Правды», где приютил меня старый приятель Володя Ведрашку.

От тех предновогодних дней в Бухаресте осталось несколько публикаций в газете и маленькая повесть «Похороны луны», которую опубликовал семеновский журнал «Детектив и Политика». Осталась Юлианова заповедь, которой следую по сей день: история не повторяется дважды. И если тебе довелось стать очевидцем таких событий, будь благодарен судьбе.

 

Апрель. Москва

 

Самым шумным местом в его мастерской на улице Чайковского, кто помнит, конечно же была кухня. Остальное пространство занимал широкий письменный стол с портативной гэдээровской пишущей машинкой Colibri и кровать, заправленная теплым пледом. Вот, собственно и все!

Хотя нет же. Думаю, многие тогдашние завсегдатаи семеновской мастерской помнили еще его холодильник, доверху набитый вкуснейшим провиантом из валютного магазина «Березка», настоящим «скотчем», белужьей икрой, парной бараниной с Центрального рынка.

Семенов был хлебосол. И народ у него под хорошую‑то выпивку да закуску засиживался до поздней ночи. В громких, до хрипоты спорах. В воспоминаниях. В заботах о спасении Родины иные оставались и до самого утра. Нет, это не были те, по большей части бессмысленные кухонные посиделки диссидентов середины семидесятых. Застолья у Семенова всегда были позитивны и всегда заканчивались каким‑нибудь результатом: статьей в газете, коллективным письмом в политбюро, новым фильмом на ТВ или журналистским расследованием.

В лучшие времена «Совсека» кухня Семенова вообще превратилась в своего рода штаб, где принимались и осуществлялись самые судьбоносные решения, принимались на работу лучшие журналисты и даже выдавались зарплаты.

Именно здесь, на кухне, Юлиан Семенович рассказал мне о главных книгах своей жизни. Когда его отец Семен Ляндрес освободился из тюрьмы, он велел своему сыну обязательно прочитать именно их: «Исповедь» Жан Жака Руссо и «Жизнь Бенвенуто Челлини».

 

Июнь. Москва

 

Свидетелей той трагедии, что случилась с Семеновым, осталось немного. А может быть, и вообще никого не осталось. Ведь в то солнечное утро, когда Юлиан на своем форде «скорпио» отправлялся к Речному вокзалу, рядом с ним было всего двое – водитель Семенова Александр Иванович и Артем Боровик.

Ехали на переговоры с первым заместителем австралийского медиамагната Рупперта Мэрдока Джоном Эвансом. Эти переговоры, насколько мне известно, через своих знакомых устраивал Боровик с целью привлечения в «Совершенно секретно» теперь уже не советских, а западных инвестиций.

О чем уж они там говорили, я не знаю. Только на следующий день Артем рассказал мне, что Семенов вдруг захрипел и повалился на него всем своим телом. Рассказал с возмущением, как долго его, известного советского прозаика, пришлось устраивать в ближайшую Боткинскую больницу. И как он долго лежал в коридоре в одних трусах, укрытый больничной, нестираной простыней.

Слава Богу, когда появилась такая возможность, Семенова перевели в госпиталь имени Бурденко, к знаменитому хирургу Коновалову. Там Юлику сделали операцию. Говорили, что успешно. Хотя, по правде сказать, говорилось это скорее в угоду его родным и близким.

О том, что Юлиан Семенович никогда не выберется из своего сумеречного мира, мне стало ясно, лишь только я увидел его в отдельной госпитальной палате. Мне достаточно было встретиться с ним одним только взглядом, чтобы сразу увидеть в нем непроглядную, страшную тьму. И понять: он не вернется к нам никогда.

 

Октябрь. Красная Пахра

 

Его возили в австрийский Инсбрук на реабилитацию. То и дело укладывали в московские военные госпитали, но все остальное время он теперь жил на даче в Красной Пахре, которая вдруг объединила вместе весь Семеновский клан – и Юлианову маму, и Екатерину Сергеевну, и Дунечку с Ольгой.

Отныне он оказался в плену всех этих женщин, из которого уже не вырвется до конца своих дней. Женщины руководствовались любовью. Чувством долга. Чувством ответственности и сострадания. Но если бы его спросили, а он сумел ответить, думаю, он ответил категорично и жестко: невмоготу ему такой плен.

Как любой свободолюбивый мужчина, Семенов больше всего боялся окончить свою жизнь так, как он ее в результате окончил. Его кумиры, его герои, его иконы сгорали в огне революции, в захлебывающихся атаках за безымянную высоту, в предательских объятиях роковых женщин или, на худой конец, с пулей в голове из собственного нагана. Но уж никак не на кроватке со стальными решетками, чтобы случайно не грохнулся на пол. Не в окружении множества женщин, которые вынуждены подкладывать под тебя судно. В безрассудстве. Во тьме.

Всего лишь два или три раза приезжал я к Семенову в Пахру во время его болезни. И всякий раз уезжал оттуда с тяжелым сердцем.

Со временем он как будто стал меньше ростом. Превратился в седого, морщинистого подростка со стрижеными ежиком волосами и бородой. Теперь он лежал в своей детской кроватке и улыбался, глядя куда‑то мимо. А потом начинал плакать. Точно так же молча, беззвучно.

Все это время я пытался убедить себя, что это уже не он. Что тот Юлик Семенов, которого я всегда любил и помнил, сражен выстрелом в голову из снайперской винтовки на заднем сиденье форда «скорпио» кофейного цвета пару лет тому назад. Отчасти это было действительно так. Пуля неведомого снайпера навеки погасила его сознание. Лишила возможности думать, творить, созидать. И мы, остававшиеся с ним рядом, переживали эту потерю острее всего. А что стало с самим Юлианом? Что творилось в его мятежной душе?

Теология называет такое состояние человека душевными сумерками. Считается, будто внутренний мир наш вдруг словно слепнет, не видя ни прошлого, ни будущего, ни зла, ни добра. И пребывать ему в таком состоянии вплоть до самой смерти, когда душа наконец изыдет из бренного тела и освободится навек.

Но за что все это Юлиану?

Иные говорят: слишком страстно жил.

Да, страстно.

Любил всем сердцем. Пил – вусмерть. Писал до изнеможения. Ненавидел – до спазма в желваках.

Это про таких, как он, писал несколько сотен лет тому назад его любимый персидский поэт Джалал ад‑дин Руми:

 

Страсть грешну душу очищает,

Страсть две души в одну сплавляет.

 

Борись с проказой безучастья,

Жги язву страстью, страстью, страстью!

 

Размышляя о последних месяцах Юлианского календаря, я все чаще и чаще прихожу к заключению, что сумерки его души не были наказанием, но очередным и, должно быть, самым главным испытанием в его жизни, после которого его душа явилась на Божий суд уже очищенной и совсем невинной.

Так что теперь я просто верю, что душа Юлика пребывает ныне в небесных кущах. Что ей там наконец‑то светло и радостно. Как никогда.

 

P.S.  Юлианские календари особые. В них всего десять месяцев. Потому как, чего и говорить, он мог и должен был прожить на этом свете гораздо больше. Жаль, что этого не случилось. Жаль, что его нет. Хорошо, что он жил вместе с нами. Оставив в наших душах иное времяисчисление. По Юлианскому календарю.

 

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

Истинного художника всегда должно преследовать размышление о смерти. Только тогда он полюбит жизнь по‑настоящему. Надо всегда торопиться – потом станет ясно, где зазря поторопился, а где преступно медлил. Все надо отдавать, все. Люди разберутся потом, что им пригодится, а что нет. Мы все медлим из‑за комплекса и тщеславия. Хотим создать бессмертное, великое. На века. Не нам это определять, а векам.

Юлиан Семенов

 

Я очень надеюсь, что все приведенные материалы помогли любителям творчества Юлиана Семенова лучше его узнать. Многие высказывания друзей и проницательных западных журналистов, с ним встречавшихся, говорят о том, что он вплотную подошел к проблеме борьбы за власть. Отцу, в силу ума и политизированности, стало понятно слишком многое. Если проанализировать его близкие отношения с Гдляном, смелые выступления со страниц «Совершенно секретно», неоднократные обвинения в адрес высокопоставленных корумпированных чиновников, его постоянные утверждения об их связи с мафией, знание архивов, то ответ напрашивается сам собой – Семенов становился опасен. Эмиль Золя умер в расцвете сил, после выступления в защиту Дрейфуса – якобы угорел, но историки все чаще думают об у г о д н о с т и его ухода. Уход Семенова был также угоден многим…

В моей книге об отце, вышедшей в 2006 году в серии ЖЗЛ, я высказала предположение, что, возможно, писателю, перенесшему в 1990 году инсульт, «помогли» получить второй. Визит к нему, больному, вечером в больницу двух незнакомцев, оставшихся с ним некоторое время наедине, был более чем подозрителен. Но сенсация должна основываться на неопровержимых фактах – у меня их нет. Есть лишь страшные и горькие предположения…

Отца не стало в 1993 году. Страна тогда неузнаваемо, стремительно менялась. В течение долгого времени – в плохую сторону. То, чего так опасался Юлиан Семенов, произошло: Россия растаскивалась, миллионы людей обманывались. Как во все смутные времена, подняла голову всяческая мразь, национальное самосознание и высокую национальную гордость, пробуждению которых так радовался отец, сплошь и рядом стали подменять темным национализмом, в стране, ценой миллионов жизней победившей гитлеризм, появились русские нацисты. Институт мировой литературы им. А. М. Горького возглавил непримиримый идейный враг Семенова – Феликс Кузнецов.

Имя создателя Штирлица целое десятилетие намеренно замалчивалось, а прилавки книжных магазинов заполонили сомнительные сочинения. В океане пошлятины терялись имена прекрасных мастеров. Но российский читатель – читатель умный и, как ни старались испортить его литературный вкус, остался разборчивым. Теперь его на мякине не проведешь: возьмет книжку очередного новоиспеченного «гения», полистает и поставит обратно на магазинную полку. А настоящих писателей читает и читать будет.

Ныне Семенова признали классиком жанра детективного и политического романа. Появились и молодые авторы – достойные, интеллектуальные. Один из них при встрече со мной восторженно сказал: «Учился на книгах Юлиана Семенова – он мой кумир!» О подобного рода ситуациях замечательно сказал в свое время сам отец: «Мир живет по законам логики и долго терпеть безумия не сможет. И дело тут не в личностях, а в некой надмирной системе, управляющей нами по своим, неизменным законам».

В последнее время о папе появлялись «воспоминания», правды в которых, прямо скажем, было мало. Талантливые – хорошо их придумывали, бездарные – глупо врали, но и в том и в другом случае читатели не получали никакой достоверной информации. А автор легендарного Штирлица – настоящего российского интеллигента и патриота, феноменального литературного героя, пережившего развал Союза и смену режима, – заслуживает того, чтобы его читатели знали о нем правду.

Хочется верить, что с этой задачей наш сборник справился.

 

Ольга Семенова

 

 

[1] На письме пометка рукой Ю. Семенова «девочка утонула». (Здесь и далее примечания составителя.)

 

[2] Эта телеграмма, очень обрадовавшая Юлиана Семенова, тем не менее, не достигла желаемой цели. От выдвижения на пост депутата Юлиан Семенов отказался. Считал, что дело писателя – литература, а написать ему хотелось еще так много, что совместить литературную деятельность с политической было невозможно.

 

[3] Речь идет о разгромной статье Т. Ивановой, появившейся в «Известиях».

 

[4] Поэтесса и детская писательница Н. П. Кончаловская была тещей Юлиана Семенова, но поскольку в их отношениях всегда доминировало творчество – вместе путешествовали по Китаю и написали об этом книгу, читали рукописи друг друга, делали замечания, то эти два письма Натальи Петровны – к зятю с «рецензией» и к зятю и дочери в Коктебель я вношу в раздел переписки с коллегами.

 

[5] С. В. Михалкова.

 

[6] Н. С. Михалков, сын Натальи Петровны.

 

[7] Владимир Грамматиков.

 

[8] Старшая дочь Юлиана Семенова.

 

[9] Приятельница Натальи Петровны.

 

[10] Хуан Гарригес – один из лучших друзей писателя, испанский бизнесмен и сын министра юстиции в постфранкистском правительстве Испании – дона Антонио Гарригеса.

 

[11] Юлиан Семенов был в командировке, а цензура в это время потребовала купировать многие пассажи романа.

 

[12] Быков, которого ныне называют совестью Белоруссии, был Юлианом Семеновичем любим и ценим.

 

[13] Сенгор был не только политическим деятелем и бессменным президентом своей страны в течение двух десятилетий, но и талантливым литератором.

 

[14] Немецкий ученый и писатель. Автор нашумевшей в ФРГ книги «Что русские читают? Что русские смотрят?» о 24 самых читаемых авторах в СССР. Юлиан Семенов неоднократно гостил у Мэнарта дома – в Шварцвальде (Черном лесу).

 

[15] Мама Юлиана Семенова в то время гостила у него в ФРГ.

 

[16] Краткое наименование партии ХДС/ХСС.

 

[17] Георг Штайн, бывший немецкий солдат, долгие годы безвозмездно занимался поиском культурных ценностей, пропавших и похищенных с территории СССР во время войны. Нашел и вернул в Россию коллекцию уникальных псковских икон. Вместе с Юлианом Семеновым искал Янтарную комнату, тратя на поиски немалые средства. Его поддерживал их общий друг – барон Фальц‑Фейн.

 

[18] Речь идет об одной из многочисленных версий о местонахождении Янтарной комнаты.

 

[19] Екатерина Григорьевна – сторожиха на даче у Юлиана Семенова.

 

[20] Перед работой над каждым новым романом Семенов тщательно изучал документы, консультировался со специалистами по той или иной эпохе. О степени серьезности проводимой им работы говорит следующее письмо видного российского историка.

 

[21] Немецкий ученый и писатель.

 

[22] Юлиан Семенов на перезахоронение, им и бароном организованное, властями также приглашен не был.

 

[23] Штайна.

 

[24] Русский коллекционер, живший на юге Франции. Барон хотел купить и переправить в Россию его коллекцию русской живописи.

 

[25] Вскоре Штайн покончил с собой (или был убит). Его труп нашли в лесу – он сделал себе харакири. Странный способ сведения счетов с жизнью для старого немецкого солдата, даже если учесть, что у него начались финансовые проблемы.

Похороны Штайна организовал барон. Юлиан Семенов написал об их совместных поисках Янтарной комнаты и других культурных ценностей книги «Аукцион» и «Лицом к лицу» и пьесу «Поиск‑891», поставленную в театре «Современник».

 

[26] Французский политический деятель, кавалер ордена Почетного легиона, соратник де Голля.

 

[27] Среди всех писателей, с которыми общался Юлиан Семенов, одним из самых светлых и душевных был чех Иржи Прохаска.

Высокий, худой, «профессорского вида» автор сценария чудесного фильма «Четыре танкиста и собака» – бестселлера семидесятых, радости всех российских детей и подростков.

Крепкая дружба связала их в 1986 году, в момент несколько авантюрного основания – по идее Юлиана Семенова – Международной ассоциации детективного и политического романа, о чем Прохаска с юмором рассказывает в своих воспоминаниях. Нижеприведенное письмо так же о созданной ассоциации.

Специфика русского языка Прохаски сохранена.

 

[28] В. Маяковского.

 

[29] Писатель, с которым у Юлиана Семенова и Прохаски были разногласия.

 

[30] В письме идет речь о конфликте, возникшем на съезде писателей Международной ассоциации детективного и политического романа в Праге в связи с их требованием в адрес властей освободить из заключения Вацлава Гавела.

 

[31] Круглов – ветеран Великой Отечественной, писатель, долгое время бывший в опале.

 

[32] В конце 80‑х годов у Юлиана Семенова установились теплые и доверительные отношения с Гдляном. Он приглашал его на вечера «Совершенно секретно», проходившие при стечении тысяч читателей, давая ему тем самым редкую возможность высказаться. О степени противодействия следователю со стороны властей можно судить по этому письму.

 

[33] Юлиан Семенов не забыл жестокого, грубого полковника Кобцова. Он вывел его в романе «Майор Вихрь» под этой же фамилией в роли негативного персонажа из разведки.

 

[34] Молодые родители Юлиана Семенова – Семен Александрович и Галина Николаевна в течение первых недель жизни сына – пока не набрали достаточно денег на хорошую колыбель, – укладывали его спать в фанерную коробку.

 

[35] Письмо мамы писателя – Ноздриной Галины Николаевны в Институт восточных языков. Написано после его исключения. Вскоре Ю. Семенов был в институте восстановлен и защитил диплом.

 

[36] Юлиан и Екатерина Семеновы поженились 12 апреля 1955 года.

 

[37] Юлиан Семенов писал свою первую повесть «Дипломатический агент» – о российском ученом – востоковеде и дипломате Виткевиче.

 

[38] Так переименовали Юлиан Семенов, Андрон Сергеевич и Никита Сергеевич Коктебель.

 

[39] Так называли в семье маму Юлиана Семенова – Галину Николаевну.

 

[40] Речь идет о трагическом случае на охоте. Подробно о нем рассказано в следующей главе.

 

[41] Из‑за переживаний в связи с несчастным случаем на охоте у Юлиана Семенова начался тромбофлебит.

 

[42] Юлиан Семенов дважды опаздывал на самолеты, которые разбивались: один раз – во время творческой командировки в Китае и второй раз – в России. О последнем случае рассказывает В. Ливанов. Из‑за этих странных совпадений Юлиан Семенов очень не любил летать, хотя летал постоянно.

 

[43] Так маленькая дочь Юлиана Семенова называла Москву.