Все говорило мне об одном и том же

 

На следующее утро я не пошел на работу. Все знали о моей дружбе с Федерико, и никто не сказал мне ни слова. Не отрицаю, что я этим в какой‑то мере воспользовался.

Идите‑ка вы все к чертовой матери, решил я.

Я прошелся по городу и встретил Пьетро. Мы давно не виделись. Пьетро мой старый приятель. Еще со средней школы, как и Федерико, но он был не из нашего класса. Мы учились в «А», а он в «Е».

Я поговорил с ним о Федерико, мы вспомнили забавные истории и наши совместные проделки. В конце воспоминаний нас, казалось, утешило то, что Федерико никогда не отворачивался от радостей жизни, в том числе и от материальных удовольствий. Он всегда жил напряженной, бурной жизнью, будто бессознательно предугадал, что умрет молодым.

В тот день Пьетро рассказал мне, что он оставил работу в коммуне и сейчас руководил кинологическим центром, занимаясь дрессировкой собак. И он тоже бросил все, чтобы воплотить свою мечту.

– Мне стало невыносимо каждый день являться в офис только ради своего оклада. Я жил под диктатом зарплаты.

– И в один прекрасный день ты послал все к черту и ушел?

– Да нет, как я мог так поступить? У меня не было свободных денег, я не мог позволить себе уйти с работы. Я мог, конечно, уволиться и устроиться на временную вечернюю работу в какой‑нибудь ресторанчик, но при таком раскладе лучше было оставаться в коммуне. Во всяком случае, после стольких лет работы в коммуне у меня появились кое‑какие связи, я знал, с какого края надо зайти. По выходным я стал посещать курсы дрессировки собак в Парме. Когда я научился работать с животными, я на пару месяцев остался в кинологическом центре, а потом вернулся сюда. Сейчас я руковожу чем‑то вроде филиала, который у нас открыл мой шеф. Возможно, когда‑нибудь я открою свой центр, но сейчас, честно говоря, мне и так хорошо. Работать с собаками было моей мечтой. Конечно, платят мне меньше, чем я получал в коммуне, но зато у меня здоровая работа и ощущение свободы и счастья.

– Ну, так тебе повезло, что именно у нас твой шеф решил открыть новый центр.

Так мог сказать только мой отец. Я встречаю человека, которому удалось осуществить свою мечту, и тут же спешу заметить, что это везение.

– В общем, да, мне повезло, – согласился Пьетро, – но все‑таки я сам этого добился. К тому же, работая в коммуне, я познакомился с людьми, которые смогли мне помочь. Ну а потом, если ты на самом деле хочешь чего‑то добиться, то это, как правило, происходит.

– А как у тебя с Мартой?

– Я больше с ней не живу.

– Извини, мне жаль, вы так красиво смотрелись вместе.

– Той пары больше нет: Марта была превосходной девушкой для Пьетро из коммуны, а я уже не такой.

– В каком смысле?

– Когда я жил с Мартой, мы прекрасно дополняли друг друга. Я был нужен ей, она была нужна мне. Но потом, когда я поменял работу, эти отношения сломались.

– Она была против?

– Когда я работал в коммуне, я, честно говоря, вел очень скучную жизнь. Ничто меня не интересовало, не зажигало. Я не знал, к чему приложить свои силы, чтобы полнее выразить себя. Я даже подумать не мог о том, чтобы раскрыть себя на работе: там я, наоборот, был вынужден себя подавлять. Если бы на моем месте сидел другой человек, то не изменилось бы ровным счетом ничего. Я был всего лишь штатной единицей. Когда вечером я возвращался домой, возвращался к своей жизни, я мечтал быть человеком со своим собственным лицом. Я не хотел больше оставаться штатной единицей. Я хотел быть самим собой, Пьетро, человеком, жизнь которого что‑то значит для других людей. Мне было нужно, чтобы ко мне тянулась хоть одна живая душа. Чтобы этот человек тосковал, когда меня нет рядом с ним, а не так, как на работе, где меня могли спокойно заменить другим, как меняют болты. Марта была моим островком счастья. Только с ней я мог свободно выражать свои чувства. И она привязалась ко мне, потому что для нее было важно чувствовать, что она кому‑то нужна. Знать, что она многое для меня значит. Она хотела приносить счастье. Стать моим счастьем. Свою жизнь она связала с моими желаниями. Так что, когда мы расстались, она перечислила все, что сделала для меня, и стала укорять меня в неблагодарности, а потом обозвала эгоистом, способным думать только о самом себе… Марта бессознательно старалась подорвать мой интерес к тому, что мне нравилось. Ни одного моего плана она так и не одобрила. Когда я заговорил о своем желании бросить работу в коммуне, чтобы попробовать себя в дрессировке собак, она сразу же постаралась посеять во мне сомнения и страх перед будущим. И как только я заинтересовался вещами, которые выходили за рамки нашей совместной жизни, как только я перестал искать счастья только в нашем тесном мирке и оторвался от ее груди, сразу же что‑то сломалось в наших отношениях, и вскоре мы расстались. Мы уже не ощущали себя, как раньше, единым целым, что‑то мешало нашим половинкам слиться воедино…

Пьетро умолк, несколько секунд помолчал и продолжил:

– Марта больше не разговаривает со мной и обвиняет меня в том, что я ее предал. Предал не с другой женщиной, а в более глубоком смысле. Возможно, потому, что я разорвал тот молчаливый договор, который свел нас вместе. Она потеряла свою роль незаменимой для меня женщины и не смогла заново выстроить наши отношения. Ей надо жить рядом с мужчиной, который не может обходиться без ее внимания, ведь именно этим она привязывала меня к себе. Если человек ласков и внимателен к тебе, ты чувствуешь себя порядочным дерьмом, когда желаешь избавиться от его присутствия. Но я уже стал независимым. Мне жаль, что так случилось. Я какое‑то время выжидал, но потом решение созрело. Лучше поздно, чем никогда…

Пьетро посмотрел на меня и добавил:

– Заезжай ко мне на днях, выпьем пива. Мой центр находится почти рядом с городом, всего двадцать минут езды на машине.

Когда Пьетро рассказывал мне о своей жизни, я вспоминал о вечере, проведенном с Федерико в Ливорно. Ведь за ужином он говорил со мной примерно о том же. Я спрашивал себя, какова роль случая в том, что мы, заинтересовавшись какой‑то идеей, встречаем много людей, которые говорят о том же и живут похожими идеями. Или, возможно, я и раньше встречал их в жизни, но не обращал на них внимания, потому что у меня не было интереса к этим вопросам? Наверное, со мной случилось то, что обычно называют «эффектом резонанса»?

Я не берусь ответить на этот вопрос, но в последние дни все говорило мне об одном и том же.

 

Я ищу себя

 

После смерти Федерико дни потекли тягостной чередой, словно лениво бредущие неповоротливые динозавры, оставляющие за собой цепь глубоких следов. Мир продолжал существовать и без Федерико. Ничто больше меня не интересовало. Я по‑прежнему как бы находился в состоянии анестезии, словно жил в стеклянном пузыре. В общем‑то, я уже давно пребывал в этом состоянии, разница была только в том, что теперь я не мог притворяться, будто ничего не замечаю. Единственное, к чему я не мог оставаться равнодушным, было мое равнодушие. Вероятно, в тот момент я думал, что и для меня пришло время попытаться, по крайней мере, понять, кто я такой на самом деле. Это было мое единственное, важное для меня решение. Я чувствовал, как вокруг меня образуется скорлупа, и мне уже пора было определить, с какой стороны ее проще разбить, чтобы выбраться наружу. Я не хотел умереть раньше, чем смогу свершить то, что было мне суждено при рождении. Я должен был сделать это также для Федерико. Но сложность заключалась в том, что меня по‑прежнему окружали те самые люди, которым, как и мне, было наплевать на такие порывы. Я и сам всегда считал эти мысли немного смешными. Я охотно мог поболтать о них в течение одного вечера, но на другой день эти вопросы меня больше не трогали. То, что произошло со мной, пережитое мной потрясение, открыло мне глаза или, лучше сказать, придало мне сил испытать себя. Жить, как раньше, у меня не получалось, потому что в костюме, скроенном по старой мерке, я не мог сделать ни одного естественного движения, не говоря уже о поступках. Стоило лишь посмотреть на меня со стороны, и становилось ясно, что все свои поступки я совершал только ради своего блага, а такой образ существования мешал мне жить по‑настоящему.

В то время я еще не знал, что в любую минуту жизни можно взять поводья в свои руки и резко изменить свою судьбу.

«Как же человеку узнать, в чем его предназначение? Что поможет ему разгадать эту загадку?» – спросил я у Федерико в первый вечер, когда мы заговорили на эту тему.

Я должен был избавиться от своих старых представлений о себе. Я должен был поменять круг друзей, найти людей, которые могли бы понять то, что творилось в моей душе. Эти люди наверняка испытали чувства, похожие на мои. В голове у меня роились тысячи путаных, бессвязных мыслей. Мне надо было постараться свернуть с пути, на котором человек, понимая, что ему не дано быть лучше других, поступает так же, как все, и в конце концов становится частью толпы из‑за страха оказаться хуже других.

Я должен был набраться смелости и сдвинуться с места. Но кто поможет мне стать смелее?

В лицее я выучил одно крылатое выражение: Porta itineris dicitur longissima esse, «врата – самая длинная часть пути», или, проще говоря, труднее всего сделать первый шаг, – и только сейчас понял, какой смысл вкладывали в него древние римляне.

Я боялся смерти, и, прежде чем она придет за мной, мне хотелось ощутить полноту жизни, сделать что‑то значительное. Это желание бессознательно направляло каждое мое решение, действие, поступок.

На этот раз я наконец‑то нашел в себе мужество. Федерико придал мне сил. В этом следовало искать знак его присутствия, а не в сдвинутой лампе или вспыхнувшем свете, о чем я просил его раньше. Он мне дал намного больше, чем я просил у него, он помог мне сдвинуться с места. Он зажег передо мной свет, он подарил мне новый образ мыслей.

«Федерико, не бросай меня!»

Однажды я пришел домой, открыл ящик письменного стола, взял квитанцию и пошел к ювелиру забрать кулон Софи. Потом я заказал билет на самолет с открытой датой обратного вылета, чтобы лично передать украшение Софи.

Затем я вернулся на работу и попросил дать мне отпуск на месяц. Главный редактор ответил, что я выбрал не самое подходящее время, что он сочувствует мне, понимает мое горе, входит в мое положение, но, к сожалению, отпуск мне дать не может.

Наш редактор в общем неплохой человек, он к сотрудникам относится даже лучше, чем того требует от него ситуация. Но и на него тоже давят многочисленные обстоятельства. Он был, безусловно, прав, я выбрал не самый подходящий момент для отъезда, но вся беда в том, что подходящего момента никогда не бывает.

Я терпеть не могу одну черту характера нашего редактора. При определенных обстоятельствах он становился очень скользким человеком. Когда нужно, он умеет подмазаться, словно он не человек, а крем для загара. Он из той породы людей, которые сразу же проявляют к тебе дружеское расположение, осыпают тебя похвалами и комплиментами, но все это настолько фальшиво, что, стоит тебе лишь один раз ошибиться, ты автоматически из лучшего друга превращаешься во врага и дурака. С той же страстью и восторгом, с которым он хвалил тебя, он начинает тебя топить и порочить. В прошлом я даже ненавидел его. Но если бы жизнь не сломала меня, я никогда не хватался бы за такое заурядное оружие. Ненависть часто является лишь отголоском других чувств. Ненависть тесно связана с чувством собственного бессилия.

В тот день на мою просьбу редактор ответил отказом.

У меня вырвался вздох разочарования, но в ту же секунду я решил, что все равно уйду в отпуск.

Когда я покидал кабинет редактора, он сказал мне вдогонку, что если я все‑таки уеду, то могу вообще не возвращаться. Теперь я разочаровал его, и отношение главного ко мне стремительно переменилось, он объявил мне войну. Но в ту минуту ничто не могло меня напугать.

Я вышел из кабинета редактора. Мне скоро должно было исполниться тридцать три года. За это время я не смог найти общего языка с отцом и сестрой, успел потерять мать и лучшего друга, оказался не в состоянии поддерживать отношения с женщиной и так и не разобрался, как мне жить дальше. В банке у меня оставалось триста евро, и меня только что уволили с работы… ну что же, неплохо для начала.

Но, как ни странно, я прекрасно себя чувствовал. По крайней мере, в ту минуту.

Я решил отогнать машину в мастерскую отца и оставить ее там. Я сказал отцу, что если он найдет клиента, который захочет купить машину, то он может ее продать. Я стал выкидывать из машины накопившееся там барахло и, открыв багажник, обнаружил в нем дорогую для себя вещь. Среди хлама, валявшегося в багажнике, затерялся голубой свитер Федерико, тот самый, который сейчас я повязал себе на пояс. Этот свитер имел для меня то же значение, что и стакан для ручек и открытка, которую написал мне друг во время своих странствий. Я понюхал его в надежде, что он еще хранил запах Федерико. Запах сохранился. Я был бы безумно рад, если бы знал, как можно удержать его навеки. Запах близкого человека волнует сильнее, чем сотня фотографий. Только запах, как и боль, со временем исчезает. Я уже много раз надевал этот свитер. Он согревает меня лучше любого другого. Пусть даже рукава коротковаты.

Я никак не могу понять, одежда при стирке растягивается или садится. Когда я прихожу в магазин и примеряю вещь, которая мне тесна, продавщица уверяет меня, что после двукратной стирки она растянется и будет мне впору. Если же я примеряю вещь, которая мне велика, то меня убеждают в обратном – говорят, что после стирки она сядет. Ловкие у нас продавщицы.

Я зашел в дом попрощаться с отцом и сестрой, сказал им, что взял отпуск и собираюсь ненадолго уехать. Потом натянул свитер Федерико и вернулся к себе домой. Я стоял на пороге настоящего приключения, оставлял за спиной все, что мне было привычно и знакомо, и готовился шагнуть в неизвестность. Наконец я почувствовал, что у меня достаточно смелости и желания, чтобы «ринуться вперед, упасть и взмыть ввысь», как однажды в разговоре со мной выразился Федерико.

Меня охватило сильное возбуждение, я ощущал прилив новых сил. На следующий день я отправился на поиски самого себя.

 

Ему без этого не обойтись

 

Прежде чем подняться в самолет, я всегда заглядываю в билет, смотрю на ряд и литеру своего места. Не знаю почему, но я никак не могу их запомнить и постоянно вынимаю из кармана билет, пока не сяду на свое место. В моем головном мозге отсутствует отдел, отвечающий за запоминание данных, указанных в билете. В самолете, уносившем меня в неизвестность, я занял кресло со стороны прохода, справа от меня сидела очень полная женщина лет семидесяти. Перед взлетом стюардесса принесла ей удлинитель для ремня безопасности. Я в жизни не видел таких полных женщин. Бессмысленно говорить, что подлокотника справа у меня как бы не было, я не мог положить на него руку, потому что на нем лежал гигантский батон колбасы с сосисками вместо пальцев.

Во время полета я волновался. Я боялся, что самолет разобьется и я умру. Смерть подкралась ко мне слишком близко, мне казалось, что я даже увидел ее своими глазами. Я впервые испытывал страх в полете и, чтобы избавиться от напряжения, заставил себя думать о чем‑нибудь смешном. Я стал воображать, как голые лилипуты бегают взад‑вперед по салону самолета.

Более или менее спокойно я себя почувствовал, когда решил, что если самолет упадет в море, то я плюхнусь в старую шлюпку, сидевшую справа от меня. Полет проходил нормально, только лилипуты все бегали по коридору.

Соседство с проходом было не самым большим удобством, а кроме того, слева от меня еще сидели две девушки. Одна из них то и дело принималась плакать. Я впервые видел эту девушку, но внутренне был готов приободрить ее, сделать что‑нибудь для нее, чтобы помочь ей избавиться от гнетущего ее чувства, – наверное, потому, что меня самого переполняли боль, тоска и страх. В общем, мы были с ней товарищи по несчастью. В ее рыдании слышалось такое отчаяние, что я вообразил, что она, наверное, тоже потеряла близкого человека, возможно кого‑то из родителей. Только позже я догадался о причине ее слез, когда подруга неожиданно осадила ее: «Хватит, не думай больше о нем, теперь тебе надо думать только об отдыхе, а не об этом мерзавце. Вот увидишь, в лагере ты встретишь сотни парней лучше, чем он. К тому же, честно говоря, ты избавилась от порядочного засранца. Я на твоем месте так не горевала бы, да и грустить тебе незачем. Поверь мне, тебе повезло, что все так закончилось…»

Оказалось, что девушка страдала из‑за того, что рассталась со своим парнем. «Да катись ты к черту», – сказал я про себя.

В те дни я слишком жестко относился к людям, переживавшим несчастье. Я был убежден, что по‑настоящему страдал только я один, тогда как те, кто переживал, например, из‑за разбитой любви, не имели права даже омочить ноги в мрачном океане скорби.

Только позже, со временем, я научился с уважением относиться к любому проявлению горя. Даже к горю ребенка, потерявшего свою игрушку. Но в ту минуту, в самолете, меня возмущало, что девушка позволяет себе проявлять мировую скорбь из‑за какой‑то ерунды. Что значит ее горе по сравнению со смертью близкого человека?

Мне хотелось крикнуть ей, что она дура, что ей надо Бога благодарить за то, что она плачет всего лишь по такому поводу.

В то время я ощущал себя одним из немногих, кто действительно имел право на страдание. Мне было позволено оплакивать друга, но я не мог разразиться рыданиями, а эта пустоголовая девица проливала литры драгоценных слез из‑за какого‑то козла. Мои глаза оставались сухими, а она транжирила свои слезы.

При приземлении из‑за сильного ветра самолет немного тряхнуло. Когда открыли двери самолета, я сразу почувствовал жару, влажность и запах нетронутой природы. Смешанный запах моря, зелени и влажной земли. Пешком мы дошли до дверей аэропорта, где у нас проверили документы. Почти все пассажиры вокруг меня были итальянцами. Большинство сразу же включили мобильные телефоны и стали обмениваться между собой репликами: «Соединяет… не соединяет… работает…»

Их соседство стало мне надоедать. Верно говорят: когда в жизни у тебя не все ладно, тебя постоянно все раздражает. Несчастливые люди без конца оценивают окружающих, беспрестанно выражают недовольство их поведением и часто вымещают на них свое плохое самочувствие или ощущение собственной несостоятельности. Вначале досаду у меня вызывала плаксивая девица, затем всеобщая мания сразу же хвататься за мобильные телефоны, но раздавшиеся после приземления громкие аплодисменты возбудили во мне сильнейшее раздражение. Не знаю почему, но эти аплодисменты ожгли меня, как удар хлыстом. Было очевидно, что мне на самом деле плохо.

Выйдя из аэропорта, я взял такси и попросил отвезти меня в гостиницу Софи. Большинство пассажиров с нашего рейса уселись в микроавтобусы и направились в лагеря отдыха. Я смотрел на женщин и думал, что половина из них наверняка вернется домой с косичками.

Первое, что я заметил, выйдя из машины, был открытый контейнер. Я узнал его, узнал и находящееся в нем оборудование. Дверь «посады» была открыта, я вошел внутрь и увидел рабочих, монтировавших длинную стойку. Я так и не понял, собирали они стойку бара или бюро для приема клиентов. Я спросил о Софи, и мне сказали, что она на крыше. Я поднялся наверх и среди обнаженных по пояс, худых и потных мужчин увидел ее. Перед моими глазами предстала молодая, сияющая женщина с тонкой, прелестной фигурой и в то же время уверенным взглядом. Софи улыбнулась мне, я представился ей, но не сказал, что я друг Федерико: «Меня зовут Микеле, я итальянец, я хотел бы поговорить с тобой».

Она отдала несколько распоряжений рабочим, и мы спустились с крыши. За стройкой, на краю деревянной веранды под соломенной крышей, стоял стол с напитками. Мы уселись за него.

Я сразу понял, что хотел сказать Федерико, когда рассказывал о Софи. Привлекала не столько ее красота – хотя Софи действительно была очень красива, – а весь ее облик. В глазах ее было нечто таинственное, что сразу же пленяло.

Она налила себе холодного лимонада, я взял пиво. Я думаю, она тогда уже догадалась, что я был другом Федерико, но ничего мне не сказала и ждала, когда я сам заговорю.

– Я друг Федерико, я приехал передать тебе одну вещь. Он заказал ее для тебя, но не смог отдать. Держи.

Когда Софи увидела кулон на ажурной цепочке, она не произнесла ни слова, только изменилось выражение ее глаз. Казалось, что они пульсируют в ритме ее сердца. Она поблагодарила меня, но не спешила надеть украшение. Она пальцами трепетно ощупывала кулон, сжимала его и гладила. Ее пальцы скользили по кулону, словно она гладила ладонь человека. Наконец она надела украшение.

Между мной и Софи завязался разговор. Мы не говорили о Федерико, вопросы Софи в основном относились ко мне, ей хотелось ближе со мной познакомиться. Она сказала, что Федерико часто рассказывал ей обо мне, он говорил обо мне скорее как брат, а не друг. Едва она увидела меня на крыше, как сразу поняла, что это я.

Мы долго просидели за столом. Я сидел рядом с Софи; мы знали, какую роль сыграл Федерико в жизни каждого из нас, и, даже не говоря о нем, мы ощущали его близость. Мы оба были частью его жизни.

Софи предложила мне остаться на ужин.

Я сказал, что в последнее время решил произвести переоценку ценностей в своей жизни, что я переживал своего рода кризис личности, который заставил меня резко изменить свою жизнь, свои привычки. Я рассказал ей, что мое решение уехать возникло совершенно неожиданно, я совсем не задумывался об этом, что меня, вероятно, почти наверняка уволили с работы, что у меня не было денег, к тому же я не имел ни малейшего представления о своем будущем. Я только был убежден, что готов отдать все свои силы ради поиска альтернативы моей прежней жизни, чтобы знать, как жить дальше. В последнее время мне было больно и стыдно, когда я вспоминал о том, как жил раньше и как живу сейчас, но в то же время во мне появилось своеобразное чувство свободы, которое охватывает нас, когда мы стоим на пороге нового мира. Я произнес эти слова – и вдруг осознал, что впервые в жизни оказался без твердой опоры под ногами, в полном неведении о том, что буду делать дальше. Ведь стрелку будильника, стоявшего на моем столике, я выставил много лет назад и больше к нему не прикасался. Единственным исключением было только то, что по субботам и воскресеньям будильник не звонил. Но сейчас это меня ничуть не тревожило, наоборот, мне казалось, что я стал путешественником, скитальцем, очаровательным авантюристом.

Я дышал полной грудью. Подшучивал над своим положением. Я чувствовал себя довольно смешным и сам подсмеивался над собой. Софи провела меня по гостинице и показала чертежи проекта, который она задумала вместе с Федерико, объяснила, что еще предстояло сделать. Работы оставалось еще очень много. Потом она взглянула на меня и сказала, что если я хочу, то она может оставить меня у себя. У нее есть свободная комната, вернее, все комнаты пока свободны, потому что их еще надо доделать. Взамен я мог бы поработать на стройке.

– Бред какой‑то! Вчера я потерял работу, а сегодня уже нашел другую. Ни дня отдыха. Хорошо, я согласен.

Моя реакция на это мистическое предложение выглядела совершенно естественной.

Комната была, можно сказать, условно пригодной для жизни. Ванной и туалета в ней не было, они находились в конце коридора, но там не было горячей воды и света после шести часов вечера. Когда рабочие заканчивали работу, они выключали генератор. Я был единственным постояльцем. Но в комнате была одна чудная вещь – окно, выходящее на море. Поскольку я оказался единственным жильцом, я стал и ночным сторожем. Должен заметить, что жизнь при свете свечи, с матрацем на полу и столиком, сколоченным из ящиков для фруктов, придавала моему путешествию романтическую окраску. Сама Софи жила в небольшом домике в ста метрах от «посады».

В первое время я в основном старался привыкать к новой обстановке. По прошествии нескольких дней у меня наконец‑то получилось сходить в туалет, и я сразу же почувствовал облегчение. Когда я приезжаю на новое место, я в первые дни не могу облегчиться, так что я вполне мог бы обходиться и без туалета при наличии душа. Я начал работать, и у меня появились новые знакомые, в то же время я все больше сближался с Софи. В ней я открыл для себя много нового. Мне было интересно слушать ее рассказы о своей жизни. В Париже она училась на педиатра, но, проработав два года, так и не смогла понять, хочет она заниматься этой работой или нет. Однажды она поехала в отпуск на Кабо‑Верде и влюбилась в эти острова. Она вернулась домой и порвала с прошлой жизнью.

Среди многих замечательных черт ее характера меня особенно поражала и очаровывала ее вежливость. Софи была вежлива и в поведении, и в обращении с людьми. И не только со мной, но и со всеми без различия. Естественно, мы часто говорили о Федерико. В любом случае, его присутствие чувствовалось и замечалось во всем. Всякий раз, когда по какому‑либо поводу заходила речь о Федерико, все отзывались о нем с большой теплотой. Было видно, что местные жители любили его и любят до сих пор. Он оставался среди нас, и мы знали об этом.

Я рано, как только забрезжит заря, поднимался по утрам, а спать ложился вскоре после наступления темноты. Мне ужасно Нравилось следовать природному ритму. У меня ничего не было, даже мебели, но я ощущал полноту жизни. Я сумел обставить свой внутренний мир.

Через пару недель рабочие провели электричество, но должен сказать, что светом я почти не пользовался, потому что уже привык к образу жизни, который вел с самого начала в гостинице, и он мне больше нравился. Часто я ужинал у Софи. Я был доволен, что между мной и другими строителями появилось взаимопонимание и чувство локтя. Отношения с ними вышли за рамки поверхностного знакомства: как тебя зовут, откуда ты, кем работал, был ли женат, есть ли у тебя дети. Я не знаю почему, мне это трудно с точностью объяснить, но меня, например, растрогало, когда в самом начале один из них принес мне стакан воды. Он сделал это не потому, что недавно стал моим приятелем, а потому, что всегда был таким. Для него это был совершенно естественный поступок, но мне он понравился.

Парня, с которым я работал, звали Сади. Мы сразу понравились друг другу. Он все время улыбался. Я много раз испытывал к нему почти братские чувства. Его деликатность, внимание и чуткость не один раз меня по‑настоящему тронули. Сади был женат, у него росли два малыша. Как‑то вечером, после работы, он пригласил меня поужинать на следующий день у него дома. Я без раздумий согласился.

Рано утром он пришел на работу и сразу же напомнил мне о своем приглашении. Было видно, что он рад, что я приду к нему домой. Мне еще никогда не приходилось чувствовать себя столь желанным гостем. Я не знал, что мне захватить с собой. Я взял несколько бутылок пива. Когда я пришел к Сади домой, он познакомил меня с женой и детьми. Он заметно волновался. У себя дома, в чистой, нормальной одежде он казался совсем другим человеком. Повсюду в глаза бросалась бедность. Стены еще не побелены, в комнатах жалкая мебель, разномастные стаканы на столе, потертый диван, дешевые статуэтки на полках. Но нигде я не чувствовал себя так уютно, как в доме Сади в тот вечер. Меня встретили с бескорыстным гостеприимством, окружили добрым человеческим теплом. Говорят, что настоящее богатство проявляется в умении быть щедрым. Так вот, Сади был богатым человеком.

Много времени я проводил с ним и после работы. Иногда по воскресеньям вместе с Сади, его женой и детьми я приходил навестить его мать. Там собирались его братья и сестры со своими семьями, так что гостей набиралось больше сотни человек. Родственники пили, ели, играли на гитарах, общались друг с другом. Мое присутствие среди них ни у кого не вызывало удивления. Просто одним человеком больше. После того как меня представили им, я уже считался своим человеком, почти членом семьи. А утром по воскресеньям я часто ходил с Сади рыбачить на море. К нам присоединялся его друг Стра. Я с большим удовольствием уплетал рыбу, которую только что выловил в море.

Стра был мастером на все руки: он быстро находил подходящее место, ловко сматывал и забрасывал леску, вытаскивал рыбу, чистил ее и готовил. Я же на рыбалке был немного заторможенным и неловким, зато проворно поедал жареную рыбу. В тот период у меня все время был отличный аппетит. За еду я садился с удовольствием. На это, видно, обратил внимание и Сади, потому что он часто приносил мне на стройку что‑нибудь вкусное, приготовленное его женой. Забрав пакет с едой, мы отходили в сторону выпить пива и поболтать. Говорили мы на смеси языков – несколько слов на итальянском языке, фраза на португальском, пара слов на креольском, – причем всегда понимали друг друга и много смеялись. Особенно часто смеялся Сади, при этом у него было настолько открытое лицо, что было невозможно не проникнуться к нему симпатией.

Однажды он заметил на столе мой мобильный телефон. Я выключил его сразу после отъезда. Включал я телефон не больше двух раз, чтобы проверить, не искал ли кто меня. Я знаю, это было проявлением слабости, но я сразу же его выключил и дал себе слово, что не возьму больше в руки до возвращения на родину.

Когда Сади увидел телефон, он сказал мне, что Федерико обещал ему привезти телефон из Италии.

Мне показалось странным, что Сади мечтал о мобильном телефоне. Я думал, что такие вещи не должны были его интересовать.

Он поднялся и пошел в туалет. Мы уже выпили по три бутылки пива.

Я посмотрел на телефон, взял его со стола и включил.

На дисплее появилась надпись «CPV Movel» – название оператора мобильной связи на Кабо‑Верде.

Я быстро просмотрел список непринятых вызовов. В нем было около сотни имен, но ни с кем из звонивших мне не хотелось общаться.

Даже с самыми близкими людьми. Я задержался на именах, к которым я добавлял уточнения: Федплощадь, МоникаСмарт, Луизафитнес, Ларамж (мраморная жопа), Эленаблонд, Кристинатеннис, Элизапарик (парикмахерша).

Интересно, как знакомые девушки зашифровывали мое имя в своих телефонах: Микиурод или Микикрасавчик. Тут многое зависело от вкуса.

Я знаю, что в телефонах моих знакомых замужних женщин я значился под женскими именами. Я был Луиза, Роберта, Франческа. Одна женщина записала мой номер под условным обозначением «косметолог».

Я выключил телефон, вынул сим‑карту и затем подарил телефон Сади, когда тот вернулся в комнату. Я довольно долго убеждал его взять мой телефон, потому что он мне больше не нужен.

Сади пошел домой с сияющими глазами. Он отошел уже довольно далеко, когда мне пришлось окликнуть его, чтобы передать ему еще одну вещь, без которой ему было не обойтись. «Сади, – крикнул я, – мы забыли о зарядном устройстве».

 

Еще один раз

 

Много времени я проводил и с Софи, я испытывал радость от общения с ней. Наши отношения отличались большим количеством необременительных знаков внимания, которые мы оказывали друг другу. Когда Софи отправлялась за покупками, она часто покупала что‑то и для меня. Бывало, я делал то же самое. Возвращаясь с рыбалки, я приносил Софи несколько пойманных рыб. Если во время прогулок по пляжу мне попадалось что‑то интересное, например раковины, красивые камушки, диковинной формы ветки дерева или отшлифованные в море стекляшки, я оставлял их на ее подоконнике или на пороге дома. Но каждый из нас внимательно следил за своими действиями и старался оставаться только на своей половине поля. Наша общая привязанность к Федерико не давала нам права вторгаться в чужую жизнь.

Я с удовольствием ездил с Софи на машине. Мне особенно нравилось, что во время этих поездок Софи включала песни, которые были созвучны моему настроению. Я даже часто гадал, подбирала ли она музыку в зависимости от моего состояния или это музыка так влияла на мое настроение. Мы иногда ездили на огромный пляж на другой стороне острова. Там на берегу лежал старый, искореженный пароход, много лет назад выброшенный штормом на берег. Железный остов парохода, словно ржавый нож, перерезал пустынный пляж. На пляже не было ни одной живой души, ближайший поселок находился от этого места очень далеко.

– Когда у меня есть время, – сказала Софи, – я часто приезжаю сюда, мне здесь хорошо.

Мы были примерно в сорока минутах езды от дома, передо мной открывался изумительный вид, но я почему‑то сразу же подумал, что если машина не заведется, то нас здесь никто не найдет.

Мы пошли по песку к пароходу, на ходу я время от времени подбирал раковины. Я брал только те, в которых была видна дырочка, сквозь которую можно было продеть нить. Собирать такие раковины меня научил Стра. Я не думал сделать из них ожерелье. Я хотел нанизать раковины на нить вперемежку с ветками, кораллами и маленькими камешками и повесить ее за окном или на двери веранды. У Стра такие гирлянды получались очень красивыми, я еще не пробовал делать их, но надеялся, что у меня они получатся не хуже.

– Здесь я в первый раз поцеловалась с Федерико, – произнесла Софи, когда мы подошли к пароходу.

Не знаю почему, но несколькими секундами ранее у меня мелькнула мысль именно об этом, только я не думал о первом поцелуе, мне просто подумалось, что Федерико и Софи должны были целоваться на этом месте.

Мне захотелось обнять ее, но я пересилил себя и нагнулся за новой раковиной.

Карманы моих шорт уже были полны ими.

Мы немного постояли, ничего не говоря, потом вернулись к машине.

Когда Софи повернула ключ зажигания, машина не подала никаких признаков жизни.

В одну долю секунды в моей памяти всплыло все, что я вычитал в «Руководстве для молодого сурка». «Прежде всего не надо волноваться. Север находится в той стороне, с какой растет мох на стволах деревьев». А вокруг нас не было ни травинки.

К счастью, машина завелась. На обратном пути Софи остановилась перед маленьким домом, сложенным из камней. У порога дома лежала спящая собака. Услышав шум машины, собака принялась лаять, так что я не спешил выйти из машины.

– Зачем мы остановились?

– Мы купим здесь козьего сыра.

Тем временем из дома вышел мальчишка, который вынес нам шесть небольших кружков сыра.

Здороваясь со мной, он громко сказал: «Привет, Баджо!»

Мне стало приятно. Софи посмотрела на меня с недоумением, и я объяснил, что мальчик мой друг. Действительно, несколько дней назад он стал свидетелем моего спортивного подвига. Встреча с ним здесь, так далеко от поселка, казалась редкой случайностью.

Мне нравилось, что меня принимали за своего. Поэтому те несколько снимков, что я сделал на острове, я сделал тайком. Я не хотел выглядеть туристом.

На следующий день Софи позвала меня на обед; помимо козьего сыра, она угостила меня теперь уже моим любимым блюдом cachupa guisada, которое готовится на сковороде из мяса, крупы и яиц. На мой взгляд, блюдо это довольно плотное, но раз в неделю я позволял себе им полакомиться. После него я два или три дня старался есть только легкую пищу. Отварной рис и знаменитую рыбу гароупа, которую отменно готовят на Кабо‑Верде.

Когда я в первый раз оказался в доме Софи, я заметил две фотографии, на которых я узнал ее и Федерико. На одной они были на пляже, на второй – на фоне Эйфелевой башни. Одна летняя фотография, а другая зимняя. Пока я рассматривал зимнюю фотографию, Софи сказала: «Я не хотела, чтобы мы снимались на фоне башни, поэтому и поставила его на это место. Но Федерико настоял, и то, что эта фотография осталась у меня, целиком его заслуга. Мне, парижанке, казалось глупым фотографироваться так, словно мы туристы. А сейчас она стала моей любимой. У меня есть и другие фотографии – хочешь посмотреть?»

Софи открыла ящик и протянула мне конверт с фотографиями. На одних она и Федерико были в отдельности, на других вместе, кто‑то из них держал аппарат в вытянутой руке, чтобы в кадр попали они оба. Некоторые снимки были сделаны с такого близкого расстояния, что носы казались гигантскими, а на лицах светились блики от вспышки. Пот