Государство и его роль в истории

(...) Условимся прежде всего в том, что мы разумеем под словом “государство”. Известно, что в Германии существует целая школа писателей, которые постоянно смешивают государство с обществом. Такое смешение встречается даже у серьезных немецких мыслителей, а также и у тех французских писателей, которые не могут представить себе общества без государственного подавления личной и местной свободы. Отсюда и возникает обычное обвинение анархистов в том, что они хотят “разрушить общество” и проповедуют “возвращение к вечной войне каждого со всеми”.

А между тем такое смешение двух, совершенно разных понятий “государство” и “общество” идет вразрез со всеми приобретениями, сделанными в области истории в течение последних тридцати лет; в нем забывается, что люди жили обществами многие тысячи лет, прежде чем создались государства, и что среди современных европейских народностей государство есть явление самого недавнего происхождения, развившееся лишь с шестнадцатого столетия, — причем самыми блестящими эпохами в жизни человечества были именно те, когда местные вольности и местная жизнь не были еще задавлены государством, и когда люди жили в общинах и в вольных городах.

Государство есть лишь одна из тех форм, которые общество принимало в течение своей истории. Каким же образом можно смешивать понятия об обществе и государстве?

С другой стороны, государство нередко смешивают с правительством. И так как государство немыслимо без правительства, то иногда говорят, что следует стремиться к уничтожению правительства, а не к уничтожению государства.

Мне кажется, однако, что государство и правительство представляют собою опять-таки два разнородных понятия. Понятие о государстве обнимает собою не только существование власти над обществом, но и сосредоточение управления местной жизнью в одном центре, т. е. территориальную концентр.ацию, а также сосредоточение многих или даже всех отправлений общественной жизни в руках немногих. Оно предполагает возникновение совершенно новых отношений между различными членами общества.

Это характерное различие, ускользающее на первый взгляд, ясно выступает при изучении происхождения государства. И для того, чтобы понять, что такое государство, есть только один способ: это проследить его историческое развитие. (...)

(...) Если вы посмотрите на государство, каким оно явилось в истории и каким по существу своему продолжает быть и теперь; если вы убедитесь, как убедились мы, что общественное учреждение не может служить безразлично всем целям, потому что как всякий орган, оно развивается ради одной известной функции, а не ради всех безразлично,— вы поймете, почему мы неизбежно приходим к заключению о необходимости уничтожения государства.

Мы видим в нем учреждение, которое в течение всей истории человеческих обществ служило для того, чтобы мешать всякому союзу людей между собою, чтобы препятствовать развитию местного почина, душить уже существующие вольности и мешать возникновению новых. И мы знаем, что учреждение, которое прожило уже несколько столетий и прочно сложилось в известную форму ради того, чтобы выполнить известную роль в истории, не может быть приноровлено к роли противоположной.

Что же нам говорят в ответ на этот довод, неопровержимый для всякого, кто только задумывался над историей? Нам противопоставляют возражение почти детское: „Государство уже есть, оно существует и представляет готовую и сильную организацию. Зачем же разрушать ее, если можно ею воспользоваться? Правда, теперь она вредна, но это потому, что она находится в руках эксплуататоров. А раз она попадет в руки народа, почему же ей не послужить для благой цели, для народного блага?"

Это — все та же мечта шиллеровского маркиза Позы, пытавшегося превратить самодержавие в орудие освобождения, или мечта аббата Фроманна в романе Золя “Рим”, пытающегося сделать из католической церкви рычаг социализма!..

Не грустно ли, что приходится отвечать на такие доводы? Ведь тот, кто рассуждает таким образом, или не имеет ни малейшего понятия об исторической роли государства, или же представляет себе социальную революцию в таком жалком и ничтожном виде, что она не имеет ничего общего с социалистическими стремлениями.

Возьмем как конкретный пример Францию. Всем нам известен тот поразительный факт, что третья республика во

Франции, несмотря на свою республиканскую форму, остается по существу монархической. Все мы упрекаем ее за то, что она оказалась неспособной сделать Францию республиканской; я уже не говорю о том, что она ничего не сделала для социальной революции: я хочу только сказать, что она даже не внесла республиканских нравов и республиканского духа. В самом деле, ведь все то немногое, что действительно было сделано в течение последних двадцати пяти лет для демократизации нравов или для распространения просвещения, — делалось повсюду, даже и в европейских монархиях, под давлением духа того времени, которое мы переживаем. — Откуда же явился во Франции этот странный государственный строй — республиканская монархия?

Происходит он оттого, что Франция была и осталась государством в той же мере, в какой она была тридцать лет тому назад. Имена правителей изменились, но все это огромное чиновничье здание, созданное во Франции по образцу императорского Рима, осталось; колеса этого громадного механизма продолжают по-прежнему обмениваться пятьюдесятью бумагами каждый раз, когда ветром снесет дерево на большой дороге. Штемпель на бумагах изменился, но государство, его дух, его органы, его территориальная централизация и централизация функций — остались без перемены. Мало того: как всякие паразиты, они день ото дня все больше и больше расползаются по всей стране.

Республиканцы — по крайней мере искренние — долго льстили себя надеждой, что им удастся воспользоваться государственной организацией для того, чтобы произвести перемену в республиканском смысле; мы видим теперь, как они обочлись.

Вместо того, чтобы уничтожить старую организацию, уничтожить государство и создать новые формы объединения, исходя из самых основных единиц каждого общества — из сельской общины, свободного союза рабочих и т. д., они захотели “воспользоваться старой, уже существующей организацией”. И за это непонимание той истины, что историческое учреждение нельзя заставить по произволу работать то в том, то в другом направлении, что оно имеет свой собственный путь развития, они поплатились тем, что были сами поглощены этим учреждением.

А между тем здесь дело еще не шло об изменении всех экономических отношений общества, как идет у нас: вопрос был лишь в изменении некоторых политических отношений между людьми.

И, несмотря на эту полную неудачу, несмотря на такой жалкий результат, нам все еще продолжают повторять, что завоевания государственной власти народом будет достаточно для совершения социальной революции. Нас хотят уверить, несмотря на все неудачи, что старая машина, старый организм, медленно выработавшийся в течение хода истории с целью убивать свободу, порабощать личность, подыскивать для притеснения законное основание, отуманивать человеческие умы, постепенно приучая их к рабству мысли,— каким-то чудом вдруг окажется пригодным для новой роли: вдруг явится и орудием, и рамками, в которых создастся новая жизнь, водворится свобода и равенство на экономическом основании, наступит пробуждение общества и завоевание им лучшего будущего!.. Какая нелепость! Какое непонимание истории! Чтобы дать простор широкому росту социализма, нужно вполне перестроить все современное общество, основанное на узком лавочническом индивидуализме. Вопрос не только в том, чтобы, как иногда выражаются на метафизическом языке, “возвратить рабочему целиком весь продукт его труда”, но в том, чтобы изменить самый характер всех отношений между людьми, начиная с отношений отдельного обывателя к какому-нибудь церковному старосте или начальнику станции и кончая отношениями между различными ремеслами, деревнями, городами и областями. На всякой улице, во всякой деревушке, в каждой группе людей, сгруппировавшихся около фабрики или железной дороги, должен проснуться творческий, созидательный и организационный дух,— для того, чтобы и на фабрике, и на железной дороге, и в деревне, и в складе продуктов, и в потреблении, и в производстве, и в распределении все перестроилось по-новому. Все отношения между личностями и человеческими группами должны будут подвергнуться перестройке с того самого часа, когда мы решимся дотронуться впервые до современной общественной организации, до ее коммерческих или административных учреждений.

И вот эту-то гигантскую работу, требующую свободной деятельности народного творчества, хотят втиснуть в рамки государства! хотят ограничить пределами пирамидальной организации, составляющей сущность государства! Из государства, самый смысл существования которого заключается, как мы видели, в подавлении личности, в уничтожении всякой свободной группировки, всякого свободного творчества, в ненависти ко всякому личному почину и в торжестве одной идеи (которая по необходимости должна быть идеей посредственности), — из этого-то механизма хотят сделать орудие для выполнения гигантского превращения!.. Целым общественным обновлением хотят управлять путем указов и избирательного большинства!.. Какое ребячество!

Через всю историю нашей цивилизации проходят два течения, две враждебные традиции: римская и народная; императорская и федералистская; традиция власти и традиция свободы. И теперь, накануне великой социальной революции, эти две традиции опять стоят лицом к лицу.

Которое нам выбрать из этих двух борющихся в человечестве течений — течение народное или течение правительственного меньшинства, стремящегося к политическому и религиозному господству, — сомнения быть не может. Наш выбор сделан. Мы пристаем к тому течению, которое еще в двенадцатом веке приводило людей к организации, основанной на свободном соглашении, на свободном почине личности, на вольной федерации тех, кто нуждается в ней. Пусть другие стараются, если хотят, удержаться за традиции канонического и императорского Рима! (...)

Печатается по: Кропоткин П. А. Государство и его роль в истории. М., 1917.С.4—5,57—61.

ЗАПИСКИ РЕВОЛЮЦИОНЕРА

ЗАПАДНАЯ ЕВРОПА

XVI

В 1886 году социалистическое движение в Англии было в полном ходу. Многочисленные группы рабочих открыто присоединялись к нему в главных городах. Представители средних классов, в особенности молодежь, всячески ему помогали. (...)

Во всех слоях общества заинтересовались тогда социализмом и различными проектами реформ и преобразования общества. Осенью и затем зимою ко мне постоянно обращались с предложением читать лекции. Таким образом, я объехал почти все большие города Англии и Шотландии, читая лекции отчасти о тюрьмах, но больше всего об анархическом социализме. Так как я обыкновенно принимал первое сделанное мне предложение гостеприимства после окончания лекции, то мне приходилось иногда ночевать в богатом дворце, а на другой день — в бедном жилище рабочего. Каждый вечер я виделся после лекции со множеством народа, принадлежавшего к самым различным классам. И в скромной ли комнате рабочего или в гостиной богача завязывалась одинаково оживленная беседа о социализме и анархизме, продолжавшаяся до глубокой ночи, пробуждая надежды в коттеджах и опасения в богатых домах. Всюду она велась с одинаковой серьезностью.

У богачей главный вопрос был: “Чего желают социалисты? Что они намереваются делать?” Затем следовало: “Какие уступки абсолютно необходимо будет сделать в известный момент для избежания серьезного столкновения?” Во время этих разговоров мне редко приходилось слышать, чтобы требования социалистов назывались несправедливыми или вздорными; но я находил также повсеместно твердую уверенность в том, что революция в Англии невозможна, ибо стране придется гибнуть от голода, и что требования большинства рабочих еще не достигли ни того размера, ни той точности, которые высказываются в требованиях социалистов. (...)

Другою характерною чертою движения в Англии было значительное число лиц из средних классов, поддерживающих его всяким образом. Одни из них открыто присоединялись к движению, другие косвенно помогали ему. Во Франции и в Швейцарии обе партии, рабочие и средние классы, стояли в боевом порядке друг против друга, резко разделенные на два лагеря. Так было по крайней мере в 1876—1885 годах. Когда я жил в Швейцарии, то знакомства мои были исключительно среди работников; вряд ли я имел двух или трех знакомых из средних классов. В Англии это было бы невозможно. Значительное число мужчин и женщин из буржуазии, не колеблясь, открыто являлись в Лондоне и в провинции нашими помощниками при устройстве социалистических митингов, при сборе в парках денег в пользу стачечников, секретарями в секциях, организаторами манифестаций. Кроме того, мы видели зачатки движения “в народ”, подобное тому, которое совершалось в России в начале семидесятых годов, хотя не такого глубокого, не проникнутого таким же самоотречением, иногда при этом не лишенного характера благотворительности, который совершенно отсутствовал у нас. В Англии тоже многие искали всякие способы сближения с рабочими, посещая для этого трущобы и устраивая народные университеты, “поселения” интеллигентов в трущобных кварталах, как Тойнби-Холл, и т. д. (...)

XVII

(...) Знакомясь таким образом с реальной жизнью, я постоянно имел ввиду вопрос: какие формы должно принять производство на социалистических началах, т. е. организованное самими трудящимися, для наилучшего удовлетворения всех нужд населения? Большинство социалистов говорило до тех пор, что цивилизованное общество производит гораздо больше, чем требуется для обеспечения благосостояния всем, и что неправильно только распределение того, что производится. “Когда,—говорили они,—произойдет социальная революция, каждому останется только вернуться в свою фабрику или мастерскую и взяться за прежнюю работу. Общество само завладевает прибавочною стоимостью, то есть прибылью, идущей теперь капиталисту”. Я, напротив, убедился, что при современной системе частной собственности само производство, ведущееся ради прибыли, приняло ложное направление и оно совершенно недостаточно даже для удовлетворения основных жизненных потребностей всего населения. При такой низкой производительности “благосостояние для всех” невозможно. Частная собственность и производство ради прибыли прямо-таки мешают настоящему удовлетворению потребностей населения, как они ни скромны в данное время у громадной массы народа.

Ни один продукт, замечал я, не производится в большем количестве, чем его требуется для удовлетворения всех потребностей. “Перепроизводство”, о котором так часто говорят, означает только, что массы слишком бедны и не в состоянии покупать даже предметы первой необходимости, произведенные ими и в которых они сильно нуждаются. А между тем во всех образованных странах производство, как промышленное, так и земледельческое, очень легко может и должно быть увеличено до такого уровня, чтобы обеспечить довольство для всех. Эти мысли повели меня к изучению того, чем может стать современное земледелие, а также как переустроить образование на новых началах, чтобы дать возможность каждому заняться приятной и производительной физической и умственной работой и усилить общую производительность. (...)

Печатается по: Кропоткин П. А. Записки революционера. М., 1990. С. 458, 459, 461, 463.

ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Кропоткин П. А. Собр. соч. Т. 1, 2, 4, 5, 7. СПб., 19^6; Он же. Собр. соч. Т. 1—2. М., 1918—1919; Он же. Этика. Происхождение и развитие нравственности. Т. 1. Пг.—М., 1922.

 

 

 

 

Коркунов Николай Михайлович

(1853 — 1904) — ученый, юрист, специалист в области государственного и международного права. В 1874 г. окончил Петербургский университет, в котором с 1878 г. читал лекции. Был профессором государственного права в Юрьевском (ныне Тартуском), а позднее, с 1884 г.,—в Петербургском университетах. Н. М. Коркунов — сторонник позитивизма в праве. Ценность позитивизма видел в его методологии, опирающейся на факты, наблюдения. Рассматривал право как подверженное изменениям общественное явление. Институты народного представительства считал второстепенными. Гарантию законности видел в праве независимого и несменяемого суда. (Тексты подобраны Б. Н. Бессоновым.)