Голливудский магнат с берегов волги

 

Однажды Мэрилин в компа­нии друзей и родственников Джозефа в небольшом и уютном домашнем кинозале в знаменитом на весь Голливуд особняке смотрела фильм великого Эйзенштейна "Броненосец По­темкин " (Позже оценку Шенка этой картины Эйзенштейна перепечатают многие, не только американские, но и советские издания).

Это было сразу же пос­ле ужина в гостиной, после кар­точной игры, во время которой Джо, не любивший в последнее время карты, болел за Мэрилин, не отрываясь, сле­дил за ее жестами, мимикой лица и чему-то время от вре­мени улыбался. Все это выгладело довольно забавно.

После оконча­ния сеанса она спросила Джо­зефа:

- Джо, скажи, почему во время вашего разговора с братом ты все время называл его Николаем? Что это за имя такое - Ни-ко-ля-яй? Это по-французски?

Он помолчал, поглядывая на своего бра­та. Это был второй случай, когда в их отношениях снова возникла тема России.

- Нет, девочка, это по-русски. Россия - это моя родина. Мы с семьей эмигриро­вали в США из России в 1891 году.

- Это, наверное, так ужасно - родиться и жить в этой огромной, холодной стране. Эти жу-у-ткие морозы, эти жу-у-ткие ком­мунисты с атомной бомбой в обнимку.

- Ладно, ладно, радость моя, — возра­жал Джо, - кроме медведей и коммунис­тов в обнимку с атомной бомбой там иног­да встречаются и другие персонажи, вроде Станиславского, или твоего любимого Че­хова, которому ты хочешь поставить памят­ник здесь, в Америке, не так ли?

- Расскажи мне про Россию. Джо, мо­жет мне удастся в своей жизни сыграть роль Грушеньки в "Братьях Карамазовых". Мне надо знать как можно больше об этой зага­дочной стране, которую у нас многие боят­ся, и все равно уважают.

- Выпей лучше виски, детка. Это не та­кое простое дело, рассказывать про стра­ну, которую когда-то покинул. Я буду вы­нужден ругать ее, чтобы оправдать свой приезд сюда, а мне этого не хочется.

- Ну, Джо, я хочу, хочу и все. В моей жизни было слишком много русских, что­бы не интересоваться их Родиной. Мой обо­жаемый, тонкий и умный Михаил Чехов, по­том Джонни Хайд, он вводил меня за руку в мир кино, потом Наташа Лайтес, моя репетитор-ша, она меня любит и хочет, как только может любить и желать женщина муж­чину. Она ревнует ко всем моим знакомым.

Дальше - Мара Щербатова, Романовы, но,- тут она стала серьезной, несмотря на большую дозу выпитого, — но главная рус­ская, которую я люблю и понимаю больше чем саму себя - это Грушенька. - Ее глаза вдруг наполнились слезами, в ее голосе вдруг зазвучали иные, драматические нот­ки, — "видишь ли теперь, Алеша, какая я неистовая, какая я яростная?.. Видишь ли, какая я злая собака, которую ты сестрой своею называл?"

Все вдруг поверну­лись к ней и, похоже, не могли еще понять, что Мэрилин играет в соответствии с требованием методики Станиславского. А она, не выходя из образа, устремила свои слезящие­ся глаза на Джозефа:

- Джо! - восклицала она. - Я могу ее сыграть, ты веришь в меня? Ты веришь, что я смогу стать настоящей, серьезной актрисой. Я - художник, художник, — уже вопила она. - Ты поможешь мне стать актрисой?!

Пока гостью успокаива­ли и отпаивали успокои­тельными лекарствами, Джо сидел в своем кресле. Потом, видя, что она пришла в себя, негромко, но твердо сказал:

- Ты будешь звездой американского кино, или я не Джо Шенк. Я никогда не отличался большой творчес­кой проницательностью, но уж чего-чего, а талант от бездарности отличить всегда мог. Ты талантлива, крошка, но ты талантлива по-своему.

В тебе живет вся Америка, ее дух, ее свобода, ее музыка, ее открытость и ее чувственность, как неотъемлемое качество свободных, раскрепощенных людей. В тебе живет вечный ребенок, как живет он в этой благословенной стране. За тобой стоит своя культура, за Грушенькой Достоевско­го - своя. Такая же великая, может быть, более великая, чем американская.

Любить героев Достоевского, любить его литера­турных героев можно, но увлекаться жизнью его героев - опасно, как опасно выходить на настоящий русский мороз в 35 градусов в бальном платье. Это говорю тебе я - старый еврей, поживший на этом свете и видевший своими глазами, как не только жизнь влияла на литературу, привнося в нее тот надрыв и психологичес­кую разодранность, так свойственную братьям Карамазовым, но и как литерату­ра утяжеляла жизнь простых людей, заставляя их заниматься самоедством, самобичеванием. Это отнюдь не делало жизнь более оптимистичной, не придавало ей динамики, а людям уверенности в своих силах.

Мы - евреи - нация странников, мы легки на ногу, и хотя мы не меньше страдали, чем другие народы, но нам не свойственно упиваться этими страдания­ми. В этом смысле американский образ жизни более понятен нам. Но дело не во мне, а в тебе. Девочка, ты должна уметь избегать опасных соблазнов, таким соблазном для тебя может стать и русская театральная школа Станиславского. Она учит актера умению передавать правду жизни, правду характера, но зрителю сегодня нужно не это. Ему нужны кумиры, ему нужны идолы, ему нужны звезды. Этому система Станиславского не учит, этому учит опыт американского кинематог­рафа.

Я помню свое первое впечатление от фильма Эйзенштейна "Броненосец Потемкин". Движение, массовые сцены, гениальные мизансцены. Один из лучших фильмо всех времен, он все же остается образцом истинно русского кино, где основной герой-толпа.

Помнишь сцену с детской коляской, сцену, которую я особенно люблю. Коляска катиться сама себе по ступенькам длинной лестницы. Из этой вот коляски, сбегающей по ступенькам, выросло американское кино. Движение, завораживающее движение, таящее угрозу, опасность, обжигающее дыхание, чувство зрителя. Только вот русский зритель уверен, что за этим движением последует катастрофа, а американский – будет ждать счастливого конца.

Ты Мэрилин тот ребенок, который сидит в коляске. Здесь в Голливуде этот малыш вырастет и станет настоящей звездой. Поверь мне. Ведь я тоже вылез из такой же коляски, чтобы вырасти и осуществить свою мечту. Ты хочешь знать, как все произошло. Хорошо я расскажу тебе.

Мой отец не просто уехал из России, он бежал оттуда, бежал от надвигающейся революции, бежал, почувствовав угрозу, исходящую от толпы, пораженной вирусом разрушения.

Городок Рыбинск, в котором мы родились с Ником и откуда уехали в Америку, еще пять лет назад до нашего выезда был спокойным и зажиточным городом. Хотя жизнь в этом городе была похожа на пруд, который не связан с протокой.

Главной фигурой тогда на крупнейших реках России были бурлаки, заменявшие машинную тягу. Они обвязывались веревками, лямкой и тащили против течения баржи, груженные зерном и прочим товаром. И мне уже в детские годы казалось, что и я, если останусь жить в этом городе, обречен на жизнь человека, похожего на такого не эффективного бурлака.

Рыбинск в то время был крупнейшим речным портом, где скапливались сотни судов с зерном, свезенным с окраин южной России. В городе хозяйничали купцы - умные, знающие себе цену бизнесмены. Появился частный капитал, строились заводы, фабрики.

Но к концу века Рыбинск перестал быть хлебным городом, появи­лись безработные, пошли забастовки. К тому же в Рыбинске мы жили на правах переселенцев, не имеющих права на прописку. Был такой закон, обязывающий евреев жить в границах своей оседлости. А мы приехали в Рыбинск из Белоруссии, где жили наши предки.

В Америке поначалу нам также прихо­дилось несладко. Там, в России мы изучали немецкий язык. По приезду же сюда мы столкнулись с острой необходи­мостью изучения английского. Мы с братом Ником начали с продажи газет. Потом повезло - устроились в аптеку Джулиана Хаммера, папаши того самого Арманда Хаммера, который, по-моему, дружил со всеми лидерами Советской России, начиная с Ленина. Ну и потом, ты знаешь эту нашу историю...

Но я не об этом. В 1929 году мне после сорокалетнего перерыва довелось снова побывать в России. Я приехал туда по двум причинам. Во-первых, этого хотели мои родители, передавшие мне наказ поклониться их родной земле — Белоруссии. А деловой частью моей поездки была встреча с Эйзенштейном. Я хотел пригласить его в Штаты, в Голливуд с лекциями.

Конечно, в России меня никто не знал.

На встрече с советским деятелями кино произошел забавный эпизод. Я стоял рядом с Эйзенштейном и слышал, как тот обменивается со своими коллегами репликами в мой адрес на русском языке. Тон этих реплик был шутливым, даже издевательским - вроде того «зачем этот чертов капиталист вообще приехал в нашу страну?»

Мол, вот приезжали же Мэри Пикфорд и Дуглас Фэрбенкс — наши коллеги, творческие люди.

Ну, я им и сказал на их родном языке: "Пикфорд и Фэрбенкс - мои друзья, они приезжали к вам сюда по моей просьбе". Они механически: "Да?", а потом: "О, черт возьми! Откуда вы знаете русский? Оттуда же...

Побывал я в Белоруссии, поклонился дедовским гробам, побывал и в Рыбинске инкогнито. И с тяжелым сердцем уехал. Это была уже другая страна, где хозяйничали не деловые люди, подобно купцам и капиталистам, а политики и полиция. Но хватит об этом. Как хотел я избежать этого разговора о России, но не сумел..."

После этого исповедального монолога старого Шенка Мэрион призналась любимице хозяина: "Я завидую тебе, милая. Похоже, скоро старик сделает тебе предложение, и ты станешь одной из богатейших женщин Лос-Анджелеса. Правда, он не в меру болтлив... Эти его скучные разговоры о его любимой Рос­сии".

- Ты ошибаешься, Мэрион, - сказала она энергично, - Джозеф Шенк - это же вся история Голливуда, начиная с первого его гвоздоч­ка. Он столько знает, столько видел. Ты знаешь, мне иногда кажется, что ему не столько нужно мое тело, сколько моя душа. Если говорить о сексе, то у него и без меня хватает молоденьких актрис-старлеток.

Но он берет только их тела, а у меня он забрал и тело, и душу, как дьявол. И потом, — она прыснула, — в последнее время у него с его членом - полный разлад. Раньше бывало, только положит руку мне на грудь и уже готов, тащит в спальную. А сейчас тискает, тискает, а, потом скажет: "Девочка, поцелуй меня... ну ты знаешь как", хи-хи. Но и это уже не помогает. Вот тебе и весь секс.

Но сколько же мы с ним провели часов, вот так, сидя в обнимку, когда он про все вокруг забывает и уносится в мыслях своих в прошлое, в детство, юность.

Вся история человечества встает передо мной: Россия, Америка; первые звезды Голливуда: Китон, Чаплин, Талмедж, Пикфорд, Фэрбенкс. Это же все его друзья. В такие минуты его лицо, похожее на омара, становится красивым и выразительным, как у мудреца или великого ученого. Я, конечно же, буду счастлива стать женой Шенка. Стать женой Джо Шенка все равно, что стать женой Голливуда. Карьера - чудесная вещь, но она никого не может согреть в холодную ночь".

Но ты не знаешь Джо. Мне кажется, в нем постоянно живет бес, который иногда показывает свои рожки. Порой он такое вытворяет со мной, ты даже представить себе не можешь. В такие минуты он кажется мне каким-то Распутиным, а не джентль­меном.

- Все равно, - вздохнула Мэрион, - будь он хоть самим Аль Капоне, я бы не отказалась выйти за него замуж.

- Так оно и будет, - сказала Мэрилин, — я выйду за него.