Живое украшение дома большого Джо

С этого момента Мэрилин и подобран­ная ей в пару еще одна молоденькая акт­риса Мэрион Маршалл стали постоянными гостями стареющего, но еще весьма бод­рого Джо.

- Когда ты появилась здесь, - говорил старик, словно не за­мечая присутствия Мэрион, — у меня ро­дилось ощущение, что этот дом еще не знал, что такое на­стоящий домашний комфорт и уют...

Мэрилин, не гово­ря ни слова, улыба­лась.

- Но... - продолжал старик, - у меня есть и другое ощущение. И об этом мой старый особняк не догадывается. Когда ты покинешь этот дом - это будет потеря, какую мир еще не знал.

- Ну что ты, что ты, мой умный, мой добрый старичок, - возражала она, прищипывая пальцами его щеку, - без тебя же я пропаду.

Мэрион уезжала на лимузи­не хозяина, а Мэрилин и Джо от­правлялись в спальную.

Однажды поздним вечером 1953 года, когда обычные гости разошлись, а все слуги были выпровожены в свои комнаты, в большом доме Шенка на шоссе Сауз-Кэролвуд-драйв 141, выстроенном в стиле итало-испанского ренессанса остались трое: сам хозяин, голливудский магнат и руководитель кинокомпании «XX-Век-Фокс», звезда Голливуда Мэрилин Монро и фотограф Милтон Х. Грин.

- Мэрилин, - обратился фотограф к молодой женщине,- можете ругать меня за мою настойчивость, но вы обещали мне небольшую фотосессию… Хотя я понимаю, уже поздно.. Но вы сначала выполните обещанное, а потом можете вышвырнуть меня как паршивого щенка на улицу.

- Ха-ха-ха. Конечно, я так и сделаю. Сейчас только потренируюсь.

Она взяла на руки щенка пекинеса, подаренного Джозефом Шенком и, раскачивая на руках, сделала вид, что собирается его выбросить в окно. Но малыш был спокоен, как ни в чем не бывало.

- Ну, я вижу, – усмехнулся Милтон, - хитрая дворняга изучила характер своей хозяйки и понимает, что ей ничего не грозит…

- Вы думаете? Ох, как мы ошибаемся, да Джозефина? - Она прижалась носом к крохотному носику пекинеса. – Какие же мы дворняги? Мы вовсе даже не дворняги. И наша хозяйка не такая уж дура, чтобы рисковать своей жизнью. Не дай бог кому-то обидеть нас. На самом деле мы львы, священные животные Будды. Нас одаривают почестями такими же, какими одаривают императоров. И когда-то мы принадлежали только императору. А если кто хотел нас обидеть, оклеветать или украсть – того ждали пытки и медленная смерть. Так-то вот.

- Ну тогда сюжет первого снимка таким и будет – «царственная пара: лев Будды и львица Голливуда». А-?.

- А это как наш добрый хозяин скажет, да, малышка? Джо, что ты все смеешься там, в углу над бедными женщинами? Ты разрешаешь нам фотосессию?

- Ладно уж, - произнес улыбающийся и добродушный Джо Шенк, - жертвую своим сном ради капризов моих малышек.

Милтон Грин подметил одну поразительную особенность Монро, о которой писал другой фотограф Ласло Уиллинджер в еще в 1946 году, когда Монро пробовала себя в качестве фотомодели: «Когда она видела фотоаппарат – совершенно безразлично, какой именно, - она оживлялась и становилась совершенно иной. В момент, когда снимок был сделан, она тут же возвращалась в предшествующее, обычное состояние, не особенно интересуясь окружающим. Однако у нее был исключительный дар – и она с успехом пользовалась этим талантом – возбуждать сочувствие в людях, причем даже и в тех, кто постоянно вертелся в соответствующих сферах и вроде бы знал о склонности этой фотомодели играть на человеческих эмоциях».

Сюжет 1-го снимка таким и получился: Монро с пекинесом на руках. Мэрилин на фото вовсе не похожа на королеву Голливуда. Отнюдь. Здесь она – беззаботная куколка, с сияющими глазами, невсамделишная, сказочная Мальвина, то ли мультипликационная, то ли целлулоидная. Пройдет немного времени, и Милтон сделает еще один снимок Монро в доме Шенка. Она сидит на диване, подогнув одну ногу под себя и обхватив руками колено другой. В руках зажат бокал с выпитым уже вином. На ней легкая кофточка и брюки «капри». Оказывается, что образ куклы был в руках Мэрилин лишь приманкой, ширмой, за которой скрывалась подлинная женственность. Перед нами – обворожительная, соблазнительная земная, домашняя женщина, чуть «на взводе» от выпитого вина, но вполне здравая, полная чувства собственного достоинства. И как бокал дорогого вина полна аромата, искушения и соблазна. Никогда больше ни одному фотографу не удастся увидеть и снять ее именно такой. Но этот снимок будет сделан несколько месяцев спустя. А в тот октябрьский вечер 1953 года на своей первой фотосессии Монро хотелось показать себя только такой - гламурной и картинной.

Сделав первый снимок, Милтон спросил:

- А скажите, Мэрилин, какое место здесь в этом доме самое комфортное для вас? А? Я бы хотел вас снять именно там? Ну, где вы чувствуете себя наиболее комфортно, расслабленно…

Мэрилин постояла в раздумии, потом сказала:

- Сейчас, - и скрылась в спальне.

Прошло несколько минут, из спальни донесся ее голос:

- Эй, где вы там?

Милтон вопрошающе посмотрел на хозяина дома. Шенк, давно уже привыкший к экстравагантным выходкам своей юной подруги, усмехнулся и кивнул головой.

Фотограф вошел в спальную и увидел Монро лежащую на кровати под простыней. Ее одежда в беспорядке лежала рядом.

- Ну что же вы, делайте ваше дело, я готова...

Милтон сделал несколько снимков. На этих фотографиях Мэрилин предстает перед нами уже в ином образе. Будто со сна: расслабленная и беззащитная. Она и не она.

Фотограф завершил съемку, а Монро, похоже, не собиралась вставать.

- Джо, милый, проводи гостя.

Когда Джо вернулся, она лежала, глядя в потолок и о чем-то размышляла.

- Ну что, дорогая моя, сказку на ночь?

- Знаешь, Джо, произнесла Мэрилин задумчивым голосом, - я вот все думаю, - конечно, у нас с тобой ничего не получится. Нас разделяет целая человеческая жизнь. Я родилась в 1926, а ты – в 1878. Это же пропасть лет. Конечно, ты мне дорог как мой пастырь, как мой покровитель, и как мужчина тоже… сейчас. Но я не хочу тебя унижать своей жалостью в будущем, понимаешь? И я не хочу делать этот шаг, который может быть расценен как пример черной неблагодарности. Джо, прошу тебя, сделай этот шаг ты. Никто не будет знать нашей тайны.

Джо Шенк усмехнулся

- Я понимаю тебя, девочка, но вряд ли смогу помочь и тебе и себе… Вот такие дела. Давай спать.

- Джо, еще одно. Все хотела тебя спросить. Ты мне столько всего порассказывал о Голливуде. Ну, а вот до Голливуда чем ты занимался. И вообще, скажи, ты был молодым? Или мама тебя родила таким вот степенным и богатым? Кем были твои родители? И где ты родился, в Лос-Анджелесе, или в Голливуде?

Джозеф задумался, потом долгим взглядом посмотрел ей в глаза. При этом в его собственных глазах можно было увидеть иронию, и прочесть немой вопрос.

И вдруг он запел. Это была протяжная и заунывная песня-плач, напоминающая негритянские спиричуэл и госпэл. Пел он ее на том языке, на котором с Мэрилин иногда разговаривали ее русские знакомые – Джонни Хайд и Наташа Лайтес.

С ее губ уже готов был сорваться уточняющий вопрос, но наткнувшись на его тяжелый взгляд, она в этот раз заставила себя замолчать.

Он долго лежал молча устремив свой взгляд в потолок. Потом произнес:

- Я давно заметил, что песни африканцев с хлопковых плантаций Родезии, и грузчиков из портов Чикаго, и волжских бурлаков, не похожи по языку, но родственны своим настроением. А я себя чувствую и рабом и грузчиком, и бурлаком.