Формирование централизованного государства и православная Церковь

Политическая централизация и объединение отдельных феодальных владений в национальное государство — это два взаимосвязанных, но полностью не совпадающих про­цесса. Подчинение большой территории одному монарху или объединение нескольких ранее самостоятельных государств нельзя считать достаточными признаками централизации. Централизованным можно назвать только такое государство, в котором существуют законы, признаваемые во всех его частях, и аппарат управления, обеспечивающий исполнение этих законов, реализующий политические решения, принятые в одном центре. Все звенья такого аппарата действуют согла­сованно, все государственные чиновники несут ответствен­ность перед своим начальством или монархом и могут осу­ществлять свои полномочия только в пределах, очерченных вышестоящей властью.

Разумеется, во всяком централизованном государстве пра­вители должны считаться с местными особенностями, тра­дициями. Централизация не обязательно. предполагает унификацию, которая достижима только в условиях полного подавления инициативы и всякой общественной активности, независимой от власти (такая унификация, всегда сопряжен­ная с произволом, достигается лишь в тоталитарных госу­дарствах, возникающих на более поздних стадиях обществен­ного развития при наличии ряда социальных, политических и идеологических условий; подробнее об этом см. в главе 14).

Стремление центральной власти к контролю над обществом, к подчинению местных интересов единой воле обычно сталки­вается с противодействием как политических структур, сохра­няющихся по инерции или по традиции, так и различных социальных групп, чаяния которых лишь частично со­впадают с задачами центра. В этом столкновении разных интересов постепенно определяется разумная степень цент­рализации, с которой готовы мириться наиболее влиятельные слои общества.

Централизованное государство в принципе стремится к тому, чтобы распространить свою власть по возможности дальше, чтобы подчинить себе обширные территории. Но про­цесс территориальной экспансии ограничен рядом. фак­торов.

Во-первых, чрезмерно большие территории, даже если их удастся завоевать или присоединить как-либо иначе, труд­но контролировать из одного центра; для этого необходим многочисленный штат хорошо обученных государственных служащих, которые умеют и желают действовать в соответ­ствии с задачами центральной власти. Разветвленный госу­дарственный аппарат предполагает формирование особой со­циальной группы — чиновничества, отождествляющего свои интересы с интересами государства. Таким образом, темпы и географические границы централизации определяются объек­тивными социальными процессами (формированием групп, сословий, тесно связанных с центральной властью) и на­личием людских ресурсов.

Во-вторых, на путь централизации обычно становятся одновременно (или почти одновременно) несколько сосед­них регионов, потенциально способных превратиться в объеди­ненные государства; их соперничество не позволяет чрезмер­но усилиться какому-либо из них. Даже в тех случаях, когда рядом с переживающей централизацию территорией распо­лагаются раздробленные феодальные владения, они вовсе не обречены на подчинение более сильному соседу. Геопо­литические факторы (прежде всего наличие естественных рубежей: гор, рек, морей) и факторы исторические (напри­мер, тяготение феодальных владений к каким-либо центрам, с которыми они связаны вассальной зависимостью или прош­лым государственным единством) также определяют границы формирующихся новых политических общностей.

В-третьих, механическое объединение неоднородных тер­риторий (население которых говорит на разных языках, ис­поведует разную веру, следует разным традициям) редко бывает прочным и длительным. Для устойчивого государ­ственного единства необходимо также совпадение (хотя бы частичное) хозяйственных интересов населения различных областей и — что не менее важно — позитивное, одобритель­ное отношение к факту объединения наиболее влиятельных социальных и политических сил. В основе расширения вла­дений в феодальную эпоху не было никакой интегрирующей, сплачивающей идеи — удельный князь просто получал (по завещанию, благодаря военным успехам, иногда за деньги) в свое подчинение города и села. В жизни населения новообретенных территорий обычно почти ничего не менялось, местные порядки сохранялись в прежнем виде, и увеличение или уменьшение уделов происходило достаточно безболез­ненно. Правитель централизованного (или находящегося в процессе централизации) государства не просто берет под свою руку новые земли, но включает их в систему правовых

отношений, сложившихся (или складывающихся) в более дав­них его владениях. Следовательно, централизация приносит с собой серьезные изменения, невозможные при активном проти­водействии жителей.

Централизация не сводится к механическому прибавлению новых областей к прежним или к формальному соединению двух государств под властью одного монарха (такое соеди­нение без слияния, называемое личной унией, было харак­терно, например, для политических отношений Литвы и Поль­ши в XV и в первой половине XVI в.; см. главу 5). Централизация требует качественных преобразований, затрагиваю­щих духовные и материальные интересы людей, и поэтому нуждается в общепонятной и общепризнанной объединитель­ной идее. В большинстве случаев обоснованием централи­зации становится идея национальной общности. Поэтому на смену феодальной (удельной) раздробленности обычно при­ходит именно национальное государство.

Национальный характер централизованного государства предполагает не полную этническую однородность подданных (которой в средние века не было нигде ни в Западной, ни в Восточной Европе), а объективно существующую и субъектив­но признаваемую общность языка, культуры, религии насе­ления. В состав национального централизованного госу­дарства могут включаться и земли, жители которых отнюдь не признают это государство «своим»; в таком случае речь идет не об объединении, а о насильственной колонизации территорий (их дальнейшие взаимоотношения с централь­ной властью могут складываться и на основе взаимной тер­пимости, однако это всё же отношения метрополии и ко­лонии).

Как правило, национальное объединение и централизация предшествуют подчинению земель, принадлежащих дру­гим народам; однако централизация может осуществляться и одновременно с колониальными захватами. В этом случае структура централизованного государства усложняется, при­обретает имперские черты⁴⁰.

Как уже упоминалось, объединение земель, осознающих свою культурно-этническую и религиозную общность, свя­занных совпадающими хозяйственными и политическими ин­тересами,— это только предпосылка процесса централизации, которая может реализоваться отчасти или не реализоваться вовсе. Так, на территории, некогда входившей в Киевскую Русь (государство единое, но децентрализованное, состояв­шее из почти самостоятельных областей), в XV в. существо­вали два больших политических образования: Великое кня­жество Московское и Великое княжество Литовское.

Русско-Литовское государство, где одновременно разви­вались разные политические уклады, где феодальные (удель­ные) и племенные формы власти уживались с практикой управления, напоминавшей о киевских временах,— это го­сударство не слишком далеко продвинулось по пути центра­лизации. Московским же князьям, к середине XV в. объеди­нившим под своей властью почти всю Северо-Восточную Русь, а после окончательного присоединения Новгородской зем­ли (1478) удвоившим государственную территорию, удалось впоследствии установить во всех подчиненных областях си­стему централизованного управления.

Присоединение Новгорода к Москве можно считать пер­вым серьезным шагом к централизации, так как Иван III (1462—1505) не ограничился утверждением своего сувере­нитета над покоренным городом, а приступил к перестройке новгородской политической жизни по московскому образцу. Формально Новгород и раньше признавал власть великого князя Московского, но до 1478 г. речь шла о чисто феодаль­ной связи вассального города с сеньором, о распределении полномочий между разными властителями. Со времени Ва­силия II новгородцы допустили московских бояр к участию в своем судопроизводстве, обязались платить подати в Москву и не вступать в сношения с врагами великого князя; однако такое (вполне в духе феодальных отношений) ограничение суверенитета не слишком влияло на внутреннюю полити­ческую жизнь северной боярско- купеческой республики. Иван III стремился управлять Новгородом так, как он это при­вык делать на старых московских землях⁴¹. Опираясь на воен­ную силу, московский князь сумел осуществить это стрем­ление.

В Новгороде были упразднены вечевые собрания; те полно­мочия, которые ранее, принадлежали посадникам, передава­лись великому князю и его наместникам. В грамоте, отправ­ленной Иваном III в Москву 20 января 1478 г., великий князь весьма точно сформулировал смысл произошедших перемен, заявив, что стал в Новгородской земле таким же государем, как и в своей столице.

Покорение Новгорода, независимое положение которого было своеобразным противовесом усиливавшемуся влиянию Москвы, кардинально изменило политическую ситуацию в русских землях. Иван III и его сын Василий III (1505—1533) смогли завершить начавшийся в XIV в. процесс «собирания Руси». В конце XV — начале XVI в. к Москве были присоеди­нены Тверское и Рязанское княжества, Псковская республи­ка, отменены особые права Ярославля и Ростова, сохранив­ших известную автономию при подчинении великим князьям. Великое княжество Литовское, о присоединении к которому в XV в. подумывали многие влиятельные новгородцы, упустило свой шанс в соревновании с Москвой.

Достигнутое территориальное единство Северо-Восточной и Северо-Западной Руси дополнялось первыми шагами по унификации управления. В 1497 г. был введен в действие общерусский судебник. В подвластные Москве города назнача­лись княжеские наместники. При Василии III появились при­казы — административные органы, ведавшие какими-либо отраслями управления. Процесс централизации начался, но. до его завершения было еще далеко⁴².

Становление единого Московского государства проходило в острой политической борьбе. Сепаратистские устремления перестали угрожать государственному единству Московской Руси уже в первой трети XVI в., однако вопрос о формах, в какие должно было облечься это единство, о месте различ­ных социальных групп в создаваемой системе централизован-. ного управления долгое время оставался открытым. На его решение оказывали влияние разные общественные силы; одной из таких сил, обладавшей несомненным духовным автори­тетом и политическим весом, была Церковь.

Традиционная схема, в соответствии с которой велико­княжеская власть создает централизованное государство в союзе с Церковью и служилыми людьми, поместными земле­владельцами (иногда по аналогии с Западной Европой в союз­ники монархов зачисляют также горожан), а удельные князья и бояре противодействуют объединению земель и сосредо­точению полномочий в центре,— эта схема очень упрощает и даже несколько искажает реальный ход событий в XV — XVI вв. В действительности многие удельные князья охотно покидали свои захолустные владения, переезжали в Москву и поступали на великокняжескую службу; еще чаще связы­вали свою судьбу с единым государством бояре (другое дело, что землевладельческая знать настаивала на своем активном участии в управлении и стремилась ограничить произвол мо­нарха; но такая позиция русской аристократии отнюдь не противоречила идее централизации, которую не следует отождествлять с единоличной властью).

Горожане не выступали как какая-то единая сила; пскови­чи в 1470-е гг. поддерживали великого князя в борьбе против Новгорода; среди новгородцев были и сторонники централи­зации (под властью Москвы или Литвы), и приверженцы старинных вольностей. Жители большинства городов Северо-Восточной Руси в XV—XVI вв. не проводили самостоятель­ной политики (в отличие от горожан Западной Европы или Великого княжества Литовского, где города обладали реаль­ным самоуправлением).

Достаточно сложным, противоречивым было и отношение к централизации православного духовенства. Русская Цер­ковь как целостность, как организация всегда выступала поборницей государственного единства. Долгое время (в пе­риод удельной раздробленности) Церковь оставалась един­ственной хранительницей идеи общности. Константинополь­ский патриархат поощрял создание митрополий по националь­но-государственному признаку; неудивительно поэтому, что многие русские митрополиты, даже выходцы из Византии, за­ботились не только о собственно церковных нуждах, но и о проблемах государственных.

Сотрудничество митрополитов и московских князей на­чалось при Иване Калите (в 1299 г., после разорения Киева монголо-татарами, митрополит Максим перебрался во Влади­мир; с 1328 г. глава русской Церкви постоянно жил в сто­лице московских князей). Пребывание митрополитов в Москве, постепенно ставшее традицией, немало способство­вало росту влияния потомков Калиты. Поддерживая, как пра­вило, московских князей, предстоятели отечественной Церкви не забывали о своей общерусской миссии и неоднократно выступали посредниками между князьями или гарантами их соглашений.

Итак, собирание земель вокруг Москвы соответствовало политическим идеалам русской Церкви; однако среди иерар­хов и священнослужителей не было единодушия во взглядах на способы управления Московским княжеством, границы которого постепенно почти совпали с границами Московской митрополии (после 1458 г. литовско-русские земли управля­лись киевскими митрополитами, независимыми от Москвы). Спорным представлялся и вопрос о роли Церкви в склады­вавшемся государстве.

В середине XV в., после Флорентийской унии и падения Константинополя (см. в главе 5), Московская митрополия обрела фактическую самостоятельность. Следствием этого стала большая зависимость русской Церкви от московских княчей — зависимость, с которой отнюдь не все иерархи хо­тели мириться. Поэтому отношение к великокняжеской власти и конкретным ее действиям в церковной среде далеко не всегда было однозначным.

Некоторые иерархи Церкви стремились перенести на русскую почву сложившиеся в Византии представления о единстве царства и священства; монарх признавался при этом не только возглавителем светской власти, но и вершителем воли Бога на земле. В соответствии с распространенными в Византии взглядами, император обладал особыми полно­мочиями в защите православной веры и вследствие этого должен был вмешиваться в вопросы церковной органи­зации, регулировать взаимоотношения государственной и цер­ковной власти, контролировать замещение высших духов­ных должностей; слово монарха имело определенный вес при решении догматических или связанных с обрядностью проблем.

Для восприятия подобной концепции на Руси существо­вали серьезные предпосылки. Еще в XIV в. московские князья активно влияли на назначение митрополитов, посылали в Константинополь своих кандидатов с рекомендательными письмами и богатыми подношениями (патриарх не всегда утверждал в должности этих кандидатов, иногда их соперники, поддержанные литовскими князьями или влиятельными груп­пировками греческого духовенства, одерживали верх). После фактического обособления русской митрополии московские князья распоряжались митрополичьей кафедрой по своему усмотрению; архиерейские соборы (собрания высших церков­ных иерархов) редко отваживались оспаривать мнение свет­ских правителей.

После падения Константинополя (1453) в Московской Руси постепенно складывались представления о том, что великие князья должны играть в православном мире ту роль, которая ранее принадлежала.императорам Византии. При московском дворе стали практиковать пышные ритуалы, заимствованные из империи (женитьба Ивана III на греческой принцессе Софье Палеолог в 1472 г. способствовала укорене­нию византийских обычаев). Некоторые деятели Церкви охотно восприняли константинопольскую традицию про­славления монарха как основного оплота веры. Так, митро­полит Зосима (1490—1494) называл Ивана III «в православии просиявшим, благоверным и христолюбивым», сравнивал его с Константином Великим (при котором, в IV в. по Р. X., христианство было признано легальной религией в Римской империи), а Москву называл «новым градом Константина» (т. е. новым Константинополем).

Идеи византийско-русской преемственности и наследо­вания царских (т. е. императорских) прав московскими го­сударями обосновывались и позднее. В княжение Василия III псковский монах Филофей развивал мысль о Москве как о «третьем Риме», сменившем отпавшие от истинной веры собственно Рим и Рим второй — Константинополь. Антигреческая направленность посланий Филофея не могла найти поддержки у Василия III, сына гречанки, внучатого племян­ника последнего византийского императора. Однако неко­торые патриотически настроенные церковные деятели с со­чувствием восприняли концепцию превосходства «русской ве­ры» над греческой, «испорченной латинством». (Постоянные ссылки на якобы погубившую Византийскую империю Фло­рентийскую унию были характерны для русской церковной литературы XV—XVII вв.; это был полемический прием, игнорировавший факт отказа константинопольского патриар­хата от унии вскоре после ее заключения.)

При Иване IV мысли, высказанные Филофеем, получили официальное признание и в государственных, и в церковных кругах. Совершенный в 1547 г. обряд помазания на царство(во многом скопированный с соответствующего византийско­го ритуала), а также частые упоминания о римско-греческих корнях русской государственности в официальных посланиях и личных письмах Ивана Грозного не могли произвести сильного впечатления на католических или протестантских государей Европы (никогда не признававших первенства константинопольских императоров) и на турецких султанов, распоряжавшихся в бывших владениях Византии. Но про­возглашение московского великого князя царем имело большое значение для взаимоотношений светской власти и Церкви, монарха-самодержца и общества. Готовность подчи­ниться царю, признать его верховным вершителем не толь­ко в мирских, но и в духовных вопросах была, однако, далеко не всеобщей.

Русское духовенство XV—XVI вв. выдвинуло из своей среды и деятелей, способных по-иному поставить и решить вопрос о взаимоотношениях Церкви с государством. Иосиф Волоцкий (в миру Иван Санин, 1439—1515), долгое время возглавлявший основанный им близ Волоколамска монастырь, прославился не только личным благочестием и умением ра­чительно вести монастырское хозяйство, использовать на­копленные в нем богатства для щедрой благотворительности, но и активным участием в полемике о социальном и полити­ческом значении Церкви. Преподобный Иосиф исходил из традиционной концепции православного царства (он вообще был сторонником традиции, «московской старины»), но отка­зывался признать подчинение Церкви светской власти. Го­сударь заслуживает почитания в меру своего попечения о делах веры; данной от Бога власти необходимо повиноваться, но подданные освобождаются от долга повиновения, если государь проявляет лукавство, корыстолюбие, если он не­справедлив и злобен или не придерживается истинной веры. Такой правитель, по словам Иосифа, «не Божий слуга, но диавол, и не царь, но мучитель»⁴⁴.

Отвергая как противопоставление духовной и светской власти, так и вмешательство последней в дела Церкви, Иосиф отнюдь не был сторонником теократии, т. е. наделения церков­ных иерархов государственными полномочиями. В то же вре­мя настоятель одного из самых богатых и влиятельных русских монастырей не считал допустимым и самоустра­нение Церкви от общегосударственных забот.

Одной из важнейших задач приходских храмов и монасты­рей Иосиф считал материальную и духовную помощь страж­дущим, нищим, униженным, т. е. благотворительность. Теоре­тическое обоснование социальной активности Церкви сочета­лось с конкретной практической деятельностью. В голодное время волоцкие монахи кормили окрестных крестьян (когда иссякли хлебные запасы и казна, Иосиф даже покупал еду на взятые в долг деньги); при обители были устроеныстранноприимный дом и детский приют. Иосиф щедро оделял крестьян, когда те испытывали нужду.

Подобная благотворительность и сложившиеся на землях Полоцкого монастыря отношения взаимопомощи оправдывали в глазах Иосифа и многих его современников сохране­ние монастырского землевладения. Действительно, в XV— XVI вв. трудно было найти иной надежный источник средств для попечения о нуждах социальных низов. Однако установившиеся Иосифовыми стараниями добрые отношения монахов с подвластными им крестьянами были отнюдь не повсеместным явлением. Многие богатые монастыри в XV— XVI вв. больше заботились об увеличении доходов, чем об их использовании в духе христианской любви к людям. В мона­шеской среде не редкостью были различные пороки, широко распространилось корыстолюбие.

В конце XIV в. преподобный Сергий Радонежский (около 1321—1392), основатель Троицкого монастыря (в не­скольких десятках верст от Москвы), немало сделал для распространения общежитийного устройства монашеского бы­та (при таком устройстве монахи не могут единолично владеть каким-либо имуществом, питаться из отдельного котла; они должны отказаться от любых внешних различий, связанных с социальным происхождением или материальным достатком). Однако даже в тех монастырях, где не допускалось индиви­дуальное владение имуществом, монахи становились коллек­тивными собственниками земель и иных богатств. Мирские со­блазны легко проникали за монастырские стены, что не могло не беспокоить искренних ревнителей православия.

Иосиф Волоцкий надеялся преодолеть эти соблазны стро­гим соблюдением устава; сторонники более глубоких перемен в монашеском быту призывали вообще отказаться от владе­ния селами и земельными угодьями. Среди приверженцев подобных мер (нестяжателей) в XV в. особую известность приобрели Паисий Ярославский и Нил Сорский. (Нестяжателей часто называли заволжскими старцами, так как многие из них, связанные с северным Кирилло-Белозерским монасты­рем, поселялись по двое или по трое в лесах за Волгой, в уединенных скитах.)

И Иосиф Волоцкий, и Нил Сорский искали средства для внутреннего очищения Церкви; однако затронутый ими во­прос о монастырском землевладении имел не только внутри-церковное, но и общегосударственное значение; от его решения существенным образом зависели судьбы русской государствен­ности.

Распространившийся на Руси обычай завещать села мона­стырям, чтобы их обитатели постоянно поминали имя дарите­ля в своих молитвах, привел к бурному росту церковных вотчин. Тем временем великие князья, нуждавшиеся в воинах и в послушных исполнителях различных государственных дел, использовали наиболее удобный способ создать сословие таких зависимых от центральной власти людей. Этим способом стала раздача земель в условное держание.

На Руси складывалось поместное дворянство — слой земле­владельцев (чаще всего мелких), получавших имения от госу­даря- и обязанных нести службу, беспрекословно повинуясь воле монарха. (Дворянами таких людей называли из-за их принадлежности к великокняжескому двору, который в XV в. превращался в своеобразный центральный госу­дарственный аппарат; поскольку государь помещал дворян на своей земле, возникли термины «помещик», «поместья». Поместья, остававшиеся в собственности великого князя, а затем царя, отличались от наследственных земельных владений — вотчин; эти различия постепенно сглаживались в XVII в. и окончательно стерлись после ряда правовых актов Петра I и Анны Иоанаовны.)

Понятно, что великим Князьям в XV—XVI вв. были нужны земли для раздачи дворянам, причем годились только земли, населенные крестьянами (последние должны были содер­жать помещика) и расположенные не слишком далеко от Москвы или в приграничных районах — там, где услуги дворянина могли понадобиться с наибольшей вероятностью. Недостаток подобных имений можно было восполнить за счет церковных земель.

Эта идея показалась заманчивой Ивану III, однако при­ступить к ее осуществлению без санкции самой Церкви он не решался; сколь бы сильна; ни была великокняжеская власть, она не могла себе позволить серьезной ссоры с высши­ми русскими иерархами и: влиятельными монастырями. Ивану III пришлось удовлетвориться частичной секуляриза­цией (т. е. обмирщением, в данном случае — передачей в руки светских владельцев) церковных земель в новоприсоединенной Новгородской земле (1478 и 1499).

Эти акции, давшие в руки великого князя дополнитель­ные ресурсы и одновременно ослабившие потенциальных оп­позиционеров — новгородских священнослужителей (среди ко­торых были и противники подчинения Москве), не вызвали протеста, однако насторожили многих приверженцев сохране­ния церковного землевладения. На архиерейском соборе 1503 г., где по инициативе Ивана III (и, вероятно, его сына Василия, ставшего к этому времени официально признанным наслед­ником престола) был затронут вопрос о монастырских селах, не удалось найти взаимоприемлемого решения.

Несмотря на постоянное вмешательство государей в дела московской митрополии, Церковь оставалась вполне само­стоятельной духовной и политической силой. Она поддер­живала великокняжескую власть в деле собирания земель, помогала обуздать своеволие удельных правителей, но не была готова поступиться собственными традиционными привиле­гиями ради упрочения материальной основы централизации. Несколько спорный характер упомянутых привилегий позволял светской власти надеяться на какой-либо компромисс, но в 1503 г. этим надеждам не суждено было осуществиться.

Расчеты великого князя на поддержку заволжцев- нестяжателей оправдались лишь отчасти. Паисий Ярославский и Нил Сорский не смогли убедить собор в благотворности отказа от церковного землевладения. При этом было ясно, что заволжцы не согласятся с насильственным отчужде­нием монастырских сел: такая мера решала проблемы свет­ской власти, но никак не способствовала очищению Церкви, более того, могла нарушить и без того зыбкое единство иерархов⁴⁵.

При Иване III светская власть не ограничивалась притя­заниями на церковное имущество и решающим участием в вы­боре митрополитов, в назначении епископов. Великий князь пытался (возможно, в подражание византийским императо­рам) вмешиваться и в чисто церковные дела. Так, Иван III порой решал вопросы о подчиненности монастырей, а однаж­ды вступил с митрополитом Терентием (1473—1489) в спор о каноничности (т. е. соответствии церковным правилам) освящения столичного Успенского собора.

Показательно, что частный вопрос: как должен двигаться крестный ход вокруг освящаемого храма — по солнцу или про­тив солнца — стал причиной серьезного конфликта. Это сви­детельствует о том, что светская власть заботилась не только о своих политических интересах, но и о правильном со­блюдении обрядов. И князья, и иные участники политической борьбы в XV—XVI вв. были искренне верующими людьми, что всегда придавало особое значение позиции Церкви.

Еще одна область пересечения государственных и церков­ных интересов была связана с появлением на Руси ересей — религиозных движений, отвергающих какие-либо элементы учения официальной Церкви. Центром еретических настроений был Новгород, где в XIV и начале XV в. действовали стриголь­ники, отрицавшие законность церковной иерархии, обличавшие пороки духовенства и делавшие из этого вывод о грехов­ности всей Церкви. В конце XV в. новгородский архиепископ Геннадий (Гонзов) утверждал, что ему удалось обнаружить целую организацию еретиков, отвергающих догматы христиан­ства и подменяющих Христову веру иудаизмом (ересь «жидовствующих»). По мнению русского богослова Георгия Флоровского, «еретического сообщества... не было. Были из­вестные настроения, "шатание умов", вольнодумство»⁴⁶.

Распространение критического отношения к догматам пра­вославия в среде духовенства, образованных горожан и знатных людей было связано с различными причинами, среди которых следует в первую очередь упомянуть естественную пытли­вость человеческого ума, не склонного удовлетворяться гото­выми истинами; неустройство в церковной среде, явное несо­ответствие практики провозглашаемым высоким идеалам; на­конец, западные влияния, особенно ощутимые в Новгороде. Вряд ли уместно видеть в русских ересях (как и в еретических движениях средневековой Западной Европы) выражение социального протеста. Социальные проблемы волновали неко­торых вольнодумцев, как, впрочем, и вполне ортодоксальных христиан (например, Иосифа Волоцкого); однако сомнения в истинности традиционных представлений о Святой Троице или в справедливости иерархического устроения Церкви нельзя объяснить чисто социальными или политическими причинами.

Еретики были искренни в своих сомнениях, столь же искрен­ни были и некоторые их гонители, усматривавшие в вольно­думстве серьезную опасность для веры⁴⁷. Архиепископ Ген­надий и волоцкий игумен Иосиф, наиболее ревностные и по­следовательные из этих гонителей, сумели организовать в 1504 г. суд над «жидовствующими» еретиками н доби­лись. сурового приговора. Однако нетерпимость к инако­мыслию и инаковерию не приобрела в Московском государ­стве такого размаха, как в католических странах Европы. Опыт западной инквизиции, создавшей целую систему борьбы с действительными и мнимыми еретиками, пришелся по душе архиепископу Геннадию, но не оказал серьезного влияния на практику православной Церкви⁴⁸.

И процесс 1504 г., и другие антиеретические судебные разбирательства XVI в. в большинстве случаев затевались не столько для защиты чистоты веры, сколько для расправы с по­литическими противниками. Так, соборный суд 1504 г. стал возможным только после того, как в 1502 г. был арестован офи­циальный наследник престола, внук Ивана III Дмитрий Ивано­вич; его мать Елена Волошанка была обвинена в пособниче­стве еретикам, и обличение ереси стало политически выгодно сторонникам князя Василия, будущего московского государя.

Обвинение в ереси при Василии III и Иване IV стало удоб­ным средством в разгоравшейся борьбе осифлян и нестяжа­телей. Как уже говорилось, великокняжеская власть была в принципе заинтересована в том, чтобы поддержать последова­телей Нила Сорского, среди которых в первые годы правле­ния Василия III выделялся Вассиан Патрикеев, пострижен­ный» монахи родственник государя⁴⁹. До 1521 г. нестяжатели явно одерживали верх над своими противниками, однако основанный на общности интересов союз великого князя и тех деятелей Церкви, кто был готов поступиться накоп­ленным имуществом, разрушился, как это часто бывает, под воздействием достаточно случайных факторов.

Неуступчивость митрополита Варлаама, благоволившего не­стяжателям, стала причиной его смещения. Более удобным для великого князя возглавителем Церкви оказался осифлянин митрополит Даниил, одобривший расторжение первого брака Василия III и вероломное поведение московского государя в некрасивой истории с новгород-северским князем Василием Ивановичем Шемячичем (Василий III гарантировал своему тез­ке безопасность, но, когда:тот приехал в Москву по пригла­шению великого князя, последний нарушил обещание, аресто­вал удельного правителя и прибрал к рукам его владения, до той поры лишь формально зависевшие от Москвы).

С 1521 г. митрополичью кафедру удерживали последо­ватели Иосифа Волоцкого, а нестяжатели были отстранены от дел. В 1525 г. был осужден сочувствовавший нестяжа­тельству ученый монах Максим Грек, в 1531 г. та же участь по­стигла и Вассиана Патрикеева. В период политической не­стабильности после смерти Василия III, в годы малолетства Ивана IV, когда за власть боролись соперничавшие бояр­ские группировки (1533—1547), многие монастыри сумели рас­ширить свои земельные владения, принимая в дар или в уплату по долговым обязательствам даже поместья (т. е. земли, на­ходившиеся в собственности государя, а не использовавших их дворян).

Во время неурядиц 1533—1547 гг. многим церковным иерар­хам стала очевидна необходимость упрочения центральной власти. Митрополит Макарий (1542—1563), отвергавший при­тязания князей на монастырские земли, был в то же время сто­ронником усиления московской монархии. Возвеличивая моло­дого государя (выше уже упоминалось об осуществленном в 1547 г. помазании Ивана IV на царство; эта ставшая затем традиционной процедура была введена в практику именно бла­годаря Макарию), митрополит не забывал и об упрочении соб­ственной власти, причем отнюдь не только церковной. В 1547 и 1552 гг., когда Иван IV возглавлял военные походы про­тив Казанского ханства, управление московскими делами по существу было передано Макарию; он вел дипломатические переговоры с Литвой и выполнял ряд иных государственных функций.

Макарий сочувственно относился к реформам, проводив­шимся в первые годы правления Ивана Грозного, хотя вряд ли был инициатором преобразований. При этом рефор­маторы (члены Избранной рады) далеко не всегда и не во всем находили общий язык с влиятельным митрополитом, однако в большинстве случаев достигали соглашения на основе компромисса. Так было, например, на Стоглавом соборе 1551 г. (этот церковный собор оформил свои решения, записав их в ста пунктах, или главах).

Собор был созван по инициативе царя, уделявшего боль­шое внимание взаимоотношениям с духовенством. В 1550 г. Иван IV сумел добиться одобрения некоторых нововведений на Земском соборе (в котором участвовали представители основных сословий); теперь он обратился к представителям Церкви с рядом заранее подготовленных вопросов. Собор должен был дать ответы и, по замыслу реформаторов, до­полнить земское устроение устроением церковным. Стоглав подтвердил, что замещение церковных должностей должно осуществляться «не по мзде», осудил сохранявшиеся еще языческие развлечения («бесовские игрища»), дал оценку ново­введениям в иконописи⁵⁰. Большое значение имели решения собора об основании «книжных училищ», в которых священ­ники должны были обучать детей грамоте, и об организа­ции городских богаделен (приюты для больных и немощных еще ранее существовали в Новгороде и Пскове; теперь этот опыт предстояло использовать в Москве и других городах). Самым спорным стал на Стоглаве давнишний вопрос о мо­настырских селах. После бурной дискуссии собор принял реше­ние об ограничении церковного землевладения. В казну воз­вращались земли, полученные в период боярского прав­ления, поместья и «черные» (принадлежавшие московским государям) села, в том числе и переданные в погашение долга. Это решение не распространялось, правда, на земли, доходы с которых шли митрополиту. В соответствии с требо­ванием, зафиксированным в Судебнике 1550 г., монастыри должны были вернуть в казну тарханные грамоты, т. е. доку­менты, освобождавшие землевладельцев от выплат в казну. Некоторые из таких грамот затем снова отдали монастырям, но с большинства церковных земель стали взимать государ­ственные налоги.

Компромиссное решение Стоглава позволило Церкви со­хранить достаточно большие земельные владения, но их даль­нейшее увеличение было поставлено под контроль светской власти. Отношения между государством и Церковью в после­дующие десятилетия характеризовались и сотрудничеством, и соперничеством.

После покорения Казанского ханства (1552) церковные и светские власти совместно организовывали колонизацию этих земель. Христианизация завоеванных областей не счита­лась государственной задачей; как подчеркивалось в докумен­тах Посольского приказа (ведавшего сношениями с чужезем­ными правителями), московский царь не настаивал на креще­нии мусульман («их ничем от их веры не нудит и мольбищ их не рушит»)⁵¹. Однако, отказываясь от массовой и насиль­ственной христианизации (для которой не было сил и средств), царь поощрял добровольный переход <