Введение социологии в политическую практику

Как можно заключить из ранее сказанного, критическая социология является и политическим.предприятием *уже в силу того, что конкурирует с государственными чинов­никами, экспертами'или журналистами за легитимное определение социального мира. В качестве условия, по­зволившего социологии претендовать на особое место в определении «порядка вещей» можно усматривать собы­тия 1968 года [17, с. 75], которые, несмотря на их поли­тический неуспех, вызвали к жизни принципиальные из­менения в образовательной системе Франции. Однако даже не касаясь их роли в становлении критической со­циологии, можно видеть согласованность схем, заложен­ных в научный проект школы и политических стратегий, ею реализуемых. Положение наиболее обоснованного и, одновременно, частичного способа видения, делает одной из первых задач.социологической'практики возвращение в социальный мир тех смыслов, которые элиминируются из него в ходе политического конструирования. Иначе говоря, «расколдование» политических и, более широко, социальных верований, основывается не на отмене самой механики политического действия, но на введении в нее новых или ранее цензурируемых представлений. Поли­тическая деятельность школы строится так, как если бы объективный мир, конструируемый социологией, уже существовал. За игрой «чистой случайности» и «истори­ческой необходимости», в обличье которых привычно предстает политика, критическая социология'позволяет выявить объективную структуру политического обмена, инструменты мобилизации и господства, механизмы подстройки позиций и диспозиций⁶⁹. Таким образом, от­правляясь от результатов имманентного описания/объяс­нения, Бурдье и его соратники входят в политическую практику уже не как ее теоретические или собственно политические критики, а как инженеры, владеющие ин-

[355]

струментом ее преобразования, каковым выступает объек­тивный мир (или вера в его практическую постижимость).

Введение объективного мира в политическую прак­тику — сложная задача, поскольку социолог вынужден действовать ввиду и в рамках объективных условий политического обмена. Говоря о формах политического действия школы, можно указать прежде всего на публи­кацию Бурдье полемических статей в ряде журналов, начиная с сартровского«ЬеБ Temps Modernes» (с середи­ны 1960-х), заканчивая «Le Monde Diplomatique» (1980-90-е), а также на поддержку алжирских интеллектуалов и польской «Солидарности», на издательскую активность членов школы и ее союзников в рамках возглавляемой Бурдье книжной серии «Raisons d'agir» («Поводы дейст­вовать»), которая предполагает скорейший отклик на ак­туальную политическую ситуацию, на критические вы­ступления по телевидению, на участие в создании клуба Мерло-Понти, противодействующего неолиберальной унификации мышления, наконец, на участие в акциях протеста с декабря 1995 года (послужившем отправной точкой к изданию названной серии) вместе с безработ­ными, забастовщиками, активистами антиглобалистских движений. Особо в ряду политических акций школы упо­минается издание книги «Нищета мира» [74], объединя­ющей в себе интервью с представителями «проблемных» социальных категорий. Несмотря на немалый по объему аналитический раздел, написанный Бурдье и коллегами, задача работы (критика следствий неолиберальной поли­тики) и форма ее представления (показать социальное неблагополучие «как оно есть») позволяет прочитывать ее как публикацию с политическим содержанием⁷⁰.

Чтобы понять значение политических проектов шко­лы, следует помнить, что, политическая логика присут­ствует в социологии в исходном принятии/отвержении очевидности политического господства. В практике та­ких достигших известности социологов, как А. Турен, Р. Будон или М. Крозье государство присутствует не только в форме классификаций (например, в представ-

[356]

лении о роли социологии как научного инструмента пла­нировании реформ [83, р. 286—87]), но и непосредствен­но в форме занятия постов в государственных учрежде­ниях или в использовании связей в политической среде для финансирования и опубликования своих работ [83, р. 290—92]. В отличие от них, действующих в сложив­шемся «порядке вещей» и предназначающих продукты своей профессии высшим государственным управленцам, Бурдье делает ставку прежде всего на низовые формы организации (профсоюзы, стачечные комитеты и т. д.), воспроизводя в политической практике принцип, уже известный нам по практике исследовательской. Иными словами, если названные социологи исходят из наличия потребителя социологической продукции в лице готово­го «класса», то Бурдье и его соратники ориентируются на возможность формирования нового «класса» с опорой на объективное знание, подобно тому, как это сделал Маркс с «пролетариатом» [24, с. 190—191 ]⁷¹.

Предпочтительные инвестиции школы в неофициаль­ный и низовой уровень политической практики во мно­гом объясняется положением в интеллектуальном поле, кратко описанным ранее. При не очень больших старто­вых капиталах, «еретических» исследовательских пред­почтениях и прерывных траекториях (напомним о факте конверсии), нынешние члены школы, вероятно, не смог­ли бы занять высших позиций при действующих в ака­демическом поле условиях обмена, тогда как стремясь коллективным усилием изменить условия обмена путем реализации менее вероятного состояния поля, школа па­радоксальным образом оказалась в более выгодном поло­жении, поскольку сама стала производителем этих усло­вий⁷². Выступая против господствующей неолиберальной идеологии в 1990-х, как и против господствовавшей в 1960-х социалистической, Бурдье углубляет линию раз­рыва, или границу, отделяющую официально признанный «порядок вещей» от вводимого им социологического⁷³. Не упуская из внимания парадоксальный характер ситуации, в которой критическая социология становится политичес-

[357]

ким действием, в этом нарушении следует усматривать практическую инверсию, точнее, конверсию императива социологической бдительности: если актом научной кри­тики социолог возвращает в область анализа результаты собственных классификаций, то в рамках политической критики социолог возвращает полученное знание в прак­тический мир.

Возврат в социальный мир знания или элиминирован­ных в ходе политического конструирования практиче­ских смыслов предполагает критику очевидности в той форме, в какой она представляет существующий «поря­док вещей» как всеобщий и единственно возможный. Именно поэтому первая задача политической активно­сти школы — расколдование «безальтернативной» нео­либеральной схематики свободного рынка и «естествен­ной» глобализации, пришедший на смену столь же «ес­тественной» модернизации [64, р. 49]. В этом случае социологическая критика сильна тем, что она направле­на не на отдельных политиков, а на условия господства, в частности на отношения силы, определяющие циркуля­цию идей [60, р. 61 ]⁷⁴. Путь сопротивления «безальтерна­тивному» неолиберализму, предлагаемый Бурдье, оказы­вается одним из парадоксов, характеризующих школу в целом. «Я полагаю, — говорит Бурдье, — доминируемые заинтересованы в защите государства, в особенности, его социального аспекта» [64, р. 39]. Ведя борьбу за устране­ние государства из структуры социологического описа­ния/объяснения и выступая с критикой режима господ­ства, который опирается на современное государство, Бурдье, тем не менее, исходит из реальных условий, огра­ничивающих возможные политические нововведения. Умеренность формулы, предлагающей стратегический союз с государством, вытекает из понимания его как цен­тра сил и капиталов, т. е. из невозможности его простого исключения и смещения политического порядка в сторо­ну «естественного состояния».

Реализм подхода заключается в том, чтобы, уйдя от грезы о тотальном антигосударстве, ввести в функциони-

[358]

рование государства и в поле политики в целом такие условия, которые превращали бы универсализм (в т. ч. в форме социальной справедливости) в принудительную и выгодную политическим агентам стратегию [10]. Ин­струмент такого изменения условий политической прак­тики Бурдье в создании международного профсоюза или нового Интернационала, объединяющего интеллек­туалов, активистов негосударственных ассоциаций, чле­нов рабочих комитетов и профсоюзов, которые сообща противодействовали бы «инволюции государства» [60, р. 62 —65; 64, р. 46—47]. Эта структура, одновременно про­тивостоящая современной форме государства и ее допол­няющая, должна стать средством коллективного иссле­дования, т. е. призвести к менее вероятному событию, воссоздать несуществующую позицию, которая позволит социологам избавиться от привычной роли экспертов и стать разработчиками новой теории и практики символи­ческого действия⁷⁵.

С позиции политики, сопротивление «безальтернатив-ности», которое активно ведет школа, в немалой мере представляется попыткой продлить историю после объяв­ления о ее конце: интеллектуальный Интернационал ста­новится средством преодоления неолиберального капи­тализма в отсутствии видимого и очевидного предела в нем самом. Тем не менее, выбирая между принятием/ отвержением политической «неизбежности» в пользу критической работы в мире политики, школа участвует в становлении пока трудноуловимых и, вероятнее всего, неожиданных для настоящего социальных форм. Осво­бождение от прошлого, заключенное в технике двойной историзации, обращается здесь конструированием буду­щего, исходной точкой которого становится объективный мир. Там же, где обнаруживается трудность в соедине­нии социологии и политики, заключена и продуктивность, поскольку связь социологической практики с политичес­кой лежит в области — пользуясь уместным термином Дюркгейма — верований. Выступая формой защиты от символического насилия и раскрывая механизм господ-

[359]

ства, опирающегося на незнание, критическая социоло­гия разрушает основополагающее верование, на котором покоится актуальный порядок господства: все именно так, как должно быть, потому что так и должно быть. Но имен­но этим она утверждает новое: возможно реализовать состояния, не вписанные в данные здесь и теперь усло­вия социального обмена.

Заключение: Расколдование мира и освобождение от иллюзий

В качестве инструмента конструирования объективного социального мира социология предстает наукой, обращен­ной к социальным различиям, а если принимать во вни­мание ее политическую определенность — к социально­му неравенству. Однако, несмотря на действующую в дис­циплине цензуру — как технического, так и социального происхождения, — рождение социологии от смерти Бога определило ей непостоянное и неопределенное место в социальном порядке. Стоит задуматься, что это за состо­яние, из которого возможны полностью противополож­ные выходы: от самого полного подчинения действующе­му порядку очевидности до радикального потрясения его основ. Генетически, пока не учрежден объективный мир, социология продолжает оставаться не только местом ре­шения частных технических задач и борьбы с предрас­судками, но и местом принципиального выбора за или против автономии познания. Поэтому в своем забытом истоке она остается вседозволенностью, против которой в ее лице боролись в XIX веке наследники божествен­ного порядка. Вседозволенностью, которая в каждом случае может выливаться в интеллектуальный разврат, ведомый волей к политической власти и бытовому ком-

[360]

форту, в уход от всякой борьбы в «облачные сферы», в культурный фетишизм именем высших истин или в дей­ственное «варварство», каждый раз заново начинающее отсчет времен и несущее в своем ремесленном критициз­ме силы становления. «Вседозволенность», как и «вар­варство», не есть знаки полного разрушения. За ними стоит прежде всего свобода, заключенная в самом при­нятии/отказе обыденной и политической очевидности роли ее, как учредительницы. А потому условием свобо­ды в социологии, ничем не обеспеченной, кроме собствен­ного метода, остается только социологическая практика. «Историческая онтология» и рефлексивная критика, пред­лагаемые Бурдье и его соратниками в рамках последней стратегии, наиболее рельефно выражают это состояние, выступая одновременно способом его разрешения и ин­струментом анализа.

Систематически описывая/объясняя социальные раз­личия, социолог производит расколдование социального мира, которое, в отличие от веберовского, оказывается не спонтанным процессом, но результатом его конструи­рующей практики. А всякая практика поддерживает ве­рование в реальность собственных оснований. В социо­логии в их качестве выступает социальное неравенство, и идущее до конца исследование механики, которая его обеспечивает, способно склонить к пессимистическому взгляду на мир. Это еще одно испытание для исследова­теля, которое легко может потребовать компенсаций, сво­дящих на нет первоначальный порыв и проделанную ра­боту. В самом деле, социологи, с самого начала ищущие подтверждений тому, что нынешний мир — наилучший (оптимально функционирующая система, непрерывно прогрессирующее знание, наиболее демократический по­рядок и т. д.), воспроизводят верование, которое действи­тельно позволяет им занять более «благоприятную» по­зицию в актуальном порядке, но отнюдь не приближают их к тому краю науки, от которого продолжается ее даль­нейшее движение. Воспроизведенные через образователь­ные учреждения, подобные верования обеспечивают

[361]

упреждающую лояльность будущего социолога и непо­движность социального мира в его восприятии, тем са­мым уберегая очевидность от возможной критической работы в будущем. Отчасти они подстраиваются под ми­ровосприятие молодого человека, проецирующего соб­ственные надежды и высокие амбиции на малознакомый еще порядок вещей. Однако юность и студенчество за­канчиваются, а нерефлексивное восприятие продолжает формировать профессиональный опыт и далее. Круг за­мыкается, когда те же верования, с поправкой на послед­ние события, снова возвращаются в образовательную си­стему, уже в лице нового преподавателя. Критическая со­циология предлагает средство выхода из этого замкнутого круга⁷⁶.

Да, социологическая практика, реализуемая всерьез, скорее приносит разочарование: расколдовывая соци­альный мир, она разрушает первоначальные верования в его чудеса [27, с. 30]. Однако вместе с разочарованием — будучи организована как научное предприятие — она да­ет «глубокое и устойчивое изменение обыденного вос­приятия социального мира» (Введение). Социальный мир перестает быть «ясным с самого начала», а потому утра­чивает скучный и вместе с тем пугающий (когда эта «яс­ность» вдруг отказывает) облик. Социология устанавли­вает границы, сама являясь границей между очевидным и еще не известным. И она же разрушает существующие границы, установленные очень давно или только недавно в пользу и в интересах господствующих. В программе школы Бурдье познавательное есть то же самое, что прак­тическое — и это единство обеспечивает ей успех в про­движении к объективному социальному миру. Исследо­вание социального порядка, а также учреждающего его от лица науки интеллектуального мира являются актами самоанализа и освобождения через разочарование. В со­циологии, предлагаемой школой Бурдье, можно видеть социальную терапию, «инструмент индивидуального осво­бождения» [40, с. 306], развивающий и заостряющий во­прос о свободе, поставленный в рамках психологии, в част-

[362]

ности психоанализа. Однако важно не забывать и то, что она лишает иллюзии свободы, специфической для интел­лектуала [27, с. 30] и негласно укрепляющей верование в лучший из миров — по крайней мере для самого интел­лектуала, будь это социолог, писатель и т. д., — обеспе­ченное его принадлежностью к «подчиненной части гос­подствующего класса» [19, с. 215].

Работы школы со всей отчетливостью продемонстри­ровали: в современной социологии собственно техниче­ский навык оказывается неотделим от инструмента само­анализа. Весь социальный мир, совокупность социальных отношений, оказывается системой порождения «я» соци­олога, претендующего на их описание/объяснение, не только в период становления личности или профессио­нального навыка, но и в каждый момент его практики, сопровождаемой выбором в пользу того или иного прин­ципа и сохранением/обновлением собственных катего­рий восприятия и мышления. Эту двойственность и не­определенность социологической практики, гарантиро­ванной только внутренним законом, а потому одновре­менно освобождающей и опасной, очень важно понимать, чтобы время от времени возвращаться к вопросу о своей причастности к социологии, звучащему так: «Продолжа­ет ли меня устраивать эта форма самоанализа, продол­жаю ли я вкладывать в нее достаточно сил и устремле­ний?». Именно этот вопрос, более или менее отчетливо сформулированный, сделал возможной настоящую кни­гу и всю работу школы, несмотря на трудности и описан­ные нами противоречия в ее функционировании.

Отличительные черты практического контекста фран­цузского национального поля и вытекающие из них осо­бенности программы критической социологии не сдела­ли ее, тем не менее, исключительно французским явле­нием. Социологическая работа, опирающаяся на те же принципы, ведется исследователями других стран, в том числе и России. Введением в оборот и реализацией в рос­сийском контексте критическая программа обязана преж­де всего деятельности Российско-французского центра

[363]

социологии и философии Института социологии РАН. С начала 1990-х годов Центр выпустил два сборника пе­реводов статей Бурдье, первое издание настоящей кни­ги, отдельные статьи Бурдье и других представителей школы, ряд статей, развивающих принципы критиче­ской социологии, в ближайшее время выйдет из печати одна из основных работ Бурдье «Практический смысл». Однако помимо переводческой работы, неизбежной для введения в оборот нового подхода, важным результатом функционирования Центра стали исследования, прове­денные совместно с рабочими группами школы или са­мостоятельно, на основании критической программы (не­которые из этих работ мы упомянули ранее). Не доволь­ствуясь простым повторением технических приемов, заимствованных из трудов школы, сотрудники Центра продолжают вести работу, освященную в том числе «те­оретическими амбициями», зовущими к развитию ново­го взгляда на социальный мир. Более важной, чем вер­ность буквальному прочтению текстов, в нашем случае оказывается верность самим принципам критической рефлексии и саморефлексии, которая только и позволя­ет достичь границ объективного мира. Эти принципы ав­тор приложения стремился реализовать и в данной ра­боте.

Примечания

 

' В скобках здесь и далее курсивом указаны разделы настоящей книги, откуда взяты цитаты.

² Центр европейской социологии, выступающий под эгидой трех научных учреждений — Национального Центра научных исследований Франции, Высшей школы социальных наук и Коллеж де Франс — и объединяющий социологов, которые занимают посты в различных исследовательских и образовательных учреждениях, включая три указанных.

³ Эти сведения любезно предоставлены Патриком Шампанем в личной беседе.

⁴ Помимо заботы о научной чистоте вводимого метода, в стратегии борьбы Бурдье за научное признание можно выделить элементы, характеризующие скорее не академический мир, а описанные им самим профессиональные среды художников-импрессионистов или писателей-новаторов. Речь идет прежде всего о способе установления границ через критику «священных основ» научного производства, которая придает некоторым трудноуловимым практическим делениям смысл основополагающих и неустранимых (как, например, «actor/lector» [26]), и здесь же выявляется принципиальное место самого критика в их контексте. В этом смысле, выстраивая научные проекты, Бурдье не пренебрегает формулой артистической известности: «Нет ничего лучше скандала, чтобы о Вас заговорили» — где под «скандалом» нужно понимать
прежде всего демонстративный разрыв со «священным». Не менее решительно использует он логику европейской дипломатии, заключая и расторгая стратегические союзы как с современниками, так и с предшественниками, например, весьма неохотно ссылаясь на работы, играющие ключевую роль в построении его собственных, или манипулируя
именами соавторов при ссылках на ранее опубликованные тексты [82]. Однако сомнения в способе социального использования проделанной им работы не могут умалить ее социологического значения.

⁵ К истории длительного становления этого объективного мира как представления уместно будет вспомнить не только о работах Башляра [5], где описан нелинейный ход объективации / субъективации научного знания Нового времени, но и о работах Гуссерля, в частности, о статье «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология», где дан эскиз формирования научного представления о природе через разрыв с го-

[365]

 

ризонтом обыденных смыслов — его скачкообразное замещение в тру­дах Галилея когерентной системой математических символов [31].

⁶ Ссылки на русский перевод «Практического смысла» даются без указания страниц, т. к. книга еще не вышла из печати.

⁷ При объяснении же другого похожего случая происходит полная инверсия: политика становится субъектным действием экспертов и чиновников, а поведение крестьян — объективной ситуацией их политических решений [7, с. 169].

⁸ «В практической логике нет ничего от логического расчета, который сам в себе содержит конечную цель. Практическая логика действует в режиме неотложности, отвечая на вопросы жизни или смерти» [21, кн. 2, гл. 3]. Отсюда центральное понятие, объясняющее функционирование субъективных структур социального мира, габитус, становится обозначением, прежде всего, усвоенной необходимости, вероятностной подстройки к объективным структурам, на основании которой в дальнейшем варьируются практики (подробнее см.: [52; 79, р. 616; 80, р. 46-51) и § 1.5. настоящего приложения).

⁹ Так, рассматривая цели, заключенные в магической практике, Бурдье замечает: «Все указывает на то, что этот символизм тем более неосознан (будучи продуктом забытой истории), чем более официальный и коллективный характер носят ритуалы, и тем более осознан — в силу большей инструментальности — чем более частным и тем самым тайным целям эти ритуалы служат» [21, кн. 2, гл. 3].

¹⁰ Уже само обозначение социального взаимодействия как игры, используемое Бурдье, отсылает к неопределенности, свойственной взгляду участника, которому недоступно все пространство взаимодействия и неподконтрольны определяющие его условия. Начиная с этого условно-обобщенного обозначения обнаруживается отличие имманентной позиции описания/объяснения от внешней и возвышающейся точки наблюдения, занятой Будоном, с которой взаимодействие предстает ситуацией, подчиненной сознательному расчету (владение полнотой условий), или даже единой системой действия, что более рельефно воплощено в объяснительной схеме Парсонса.

" Именно через связь с историей как завершенной длительнос­тью в описание/объяснение возвращаются универсальные гипотезы, которые придают ей содержательную однородность. Говоря о своем ме­тоде, где описание объективных структур дополнено анализом их про­исхождения, Бурдье характеризует его как «конструктивистский струк­турализм» [24, с. 181], подчеркивая тем самым синтез противополож­ностей, привычно разделяющих пространство социальной мысли.

¹² Неокончательная определенность и связанное с ней разнообра­зие частных перспектив (как точек зрения, так и их социальных усло­вий) указывает, что социальный мир может быть упорядочен по различ­ным основаниям [23, с. 61-65]. Различное видение и определение со­циального мира, вытекающее из характера его воспроизводства —

[366]

в форме практики, с необходимостью включающей то или иное видение, различающееся от условий ее отправления — оказывается и собствен­ным свойством этого мира, т. е. многомерностью.

¹³ При этом вопрос о примате производящих структур — отноше­ний сил или форм их восприятия, объективных или субъективных структур организации социального мира — решается школой Бурдье в пользу первых: классификация в большей мере определяется отношением сил, чем таковые классификацией. Более подробно см.: [52, с. 61-62].

¹⁴ Самопредставление государства и его символическое господство становится тем более эффективным, что оказывается передоверено множеству экспертных инстанций, привносящих в него правдоподобие неполитического авторитета.

is [Интерес современного социолога к функционированию совре­менного государства наследует интересу, в начале века придавшему самой социологии самостоятельность и превратившему в ее объекты центры гравитации коллективного восприятия и практики (в частности, религиозную практику и экономическое производство). Этот же инте­рес указывает на роль самого государства в современном социальном порядке, аналогичную той, что в начале века Дюркгейм признавал за религией: «Она не только обогатила определенным набором идей ранее сформировавшийся человеческий разум; она сама внесла вклад в его формирование» [71, р. 12]. Нельзя прямо утверждать, что после первой мировой войны функции церкви были присвоены государством — та­кая метафора налагает не меньшую ответственность, чем отдельное ис­торическое исследование, при этом сводя историю социологии к исто­рии ее социальных условий. Тем не менее, в современном социологи­ческом описании/объяснении государство (и связанные с ним формы мышления) оказывается в роли той требующей преодоления исходной очевидности (социальной и познавательной), какой выступала для со­циальной мысли конца прошлого-начала нынешнего века церковь и вво­димые религиозным мышлением финализм и априоризм.

¹⁶ Развитие тезиса «Объект — объективизация субъекта» см. в: [35, примеч. 7, с. 224].

¹⁷ «Обыденный человеческий рассудок имеет свою собственную необходимость: он утверждает свое право с помощью только ему одному подвластного оружия. Это — ссылка на свои претензии и сомнения как на нечто "само собой разумеющееся"» [47, с. 9].

¹⁸ Связывая историю борьбы, установленную ее исходом очевидность и собственные классификации социолога, Бурдье указывает на возможность дальнейшего познавательного движения: «Как социологи, мы с вами включены в поле истории, и заняться историей этого поля., значит найти средство освободиться от последствий той самой истории,
продуктами которой мы являемся» [11, с. 19]. В этом Бурдье разделяет критико-генетический настрой Фуко. Ср.: «... Если кантовский вопрос состоял в выяснении границ, от перехода которых должно отказаться

[367]

познание, то сегодня, как мне кажется, вопрос критики должен быть преобразован в позитивный вопрос: какова доля единичного, случайно­го, вызванного произвольным принуждением, — в том, что дано нам как всеобщее, необходимое, обязательное? Речь в итоге идет о том, чтобы преобразовать критику, осуществляемую в форме необходимого огра­ничения, в практическую критику, т. е. в возможное преодоление» [46].

¹⁹ При построении поля лозунг социоанализа: «Мыслить соотносительно!» [24, с. 185; 67] — приобретает решающее значение, поскольку анализ определяющих отношений не просто разрушает абсолют очевидности через соотнесение нескольких «абсолютов», но изначально предотвращает поиск сущностей социальных «вещей», свойственный политическому и обыденному восприятию. При соотносительном анализе социолог указывает не собственный признак «вещи», а ее положение на том или ином полюсе социальной оппозиции или в более сложной схеме деления.

²⁰ Это вытекает из понимания классификации, в том числе социологической, как доопределения социального мира и позволяет говорить об открытости исследователя по отношению к своему объекту: воссоздавая объект, социолог формирует собственные категории восприятия и мышления о нем и только посредством этого придает ему устойчивую
форму.

²¹ «Одна из значительных трудностей социологии в том, что очень часто нужно включать в науку то, в противовес чему первоначально выстраивали научную истину» [17, с. 60]. На этом основании Бурдье резко критикует фиктивное разделение труда, существующее в социологии, которое направлено не на рост эвристического потенциала социологического описания/объяснения, а на раздел сфер компетенции по образцу исторически более развитых естественных наук [17, с. 58-62].

²² Примеры эмпирической реализации понятия поля представлены в работах самого Бурдье в анализе университетского [59; 61], политического [8; 20] или художественного мира [22; 68], а также в работах
его учеников, реконструирующих поле журналистики [49], литературы [81], консультантов [73], экономистов [76].

²³ Здесь, помимо выделения общих для всех агентов поля условий и производительных иллюзий, нужно с самого начала принимать в расчет множественность точек зрения и зависимость способа классификации от занимаемой в поле позиции [24, с. 193].

²⁴ Обоснование связи различия и социального отношения см. в [35, гл. 1].

²⁵ Таким образом, два обозначения метода самим Бурдье — «генетический структурализм» и «конструктивистский структурализм» [24, с. 181] —■ представляют в свернутом виде логику его функционирования: от объективной структуры отношений исследование отправляется и/или к ее историческому генезису, и/или к борьбе за ее устойчивость (которая определяется и ее легитимным видением). Обе линии —

[368]

структурная и генетико-конструктивистская — не проводятся изолиро­ванно в рамках конкретного исследования: поскольку объективные от­ношения можно определить как «статику» поля только после более или менее полной их реконструкции, в реальной исследовательской прак­тике условия обмена и взаимодействия нередко выявляются посред­ством одних и тех же исследовательских техник (интервью с предста­вителями различных позиций в поле, сравнение документов, анализ био­графий и т. д.) и отделяются одни от других через взаимные ограничения и поправки (например, что в конкретном случае является и не являет­ся капиталом — т. е. условием практик — становится понятно только в результате проделанной работы). Тем не менее, чтобы самостоятельно направлять исследовательскую работу, социолог различает структуру отношений и обменные взаимодействия на ее основе и по ее подводу, к которым она несводима [23, с. 56]. Чтобы подчеркнуть это различие, Бурдье нередко указывает на то, что социальная борьба частично неза­висима от породивших ее условий. Введение символического капитала через отличие от, например, экономического воспроизводит именно эту логику: символический капитал позволяет закрепить и переопределить сложившийся баланс сил [24, с. 199].

²⁶ Исследования, представленные в настоящей книге, в полной мере опираются на логику двух разрывов и анализ субъективных условий и ставок обмена. Рассмотрение включает анализ таких производительных иллюзий, как «общественное мнение» (Шампань) и «естественная старость» (Ленуар), и таких очевидных «вещей», как «контрацепция» (Мерлье) и «школьные оценки» (Пэнто).

²⁷ Именно такое понимание условий объективности субъективного лежит, например, в основе исследования, представленного в настоящей книге Л. Пэнто: указывая на разрыв между официальной, господствующей классификацией «культурных ценностей», вводимой через школьное обучение, и практическими классификациями социально доминируемых, которые построены на отсутствии этих «ценностей», оно очерчивает пространство возможных в данном случае способов видения и пространство определяющих его отношений силы (Пэнто, 2.1).

²⁸ Вопрос, на который опирается такая работа, звучит следующим образом: какова связь между установленной структурой объективного принуждения и зафиксированными воззрениями, суждениями, способами самоописания? И ни в коей мере этот вопрос не может звучать так: почему эта объективная структура определяет эти субъективные элементы? Впрочем, прежде, чем отвечать на первый вопрос, нужно ответить на его определяющий: как понимается различие объективного/ субъективного, на которое приходится немалый вес в методе школы Бурдье и которое, на первый взгляд, вводится извне имманентной позиции описания/объяснения? В самом деле, проблематичный характер такого различия в рамках имманентного метода состоит в том, что, признавая частичность социологического взгляда и доступной ему области
событий и, одновременно, социальное происхождение категорий вое-

[369]

приятия и мышления, уже нельзя говорить об объективном — в терми­нах Канта — знании, имеющем универсальные основания в индивиду­альном разуме [32, с. 122—123]. Нельзя в полной мере следовать и мар­ксистскому пониманию объективности, основания которой Маркс, вслед за Гегелем, выносит за рамки индивидуального разума. Да, вто­рое значение оказывается исходным для социологии, поскольку объек­тивное — это трансцендентное индивиду, иначе говоря, объективное — это коллективное, как следует уже из трудов Дюркгейма, Блонделя или Хальбвакса. Однако выделение области «чистого» объективного, беру­щее начало в трудах того же Канта, обеспечивается у него или у Марк­са, как и у Дюркгейма с Хальбваксом, привилегией научного (чистого) разума, который в силу своей природы, наиболее полно выражающей свойства разума как такового, способен схватывать (или же проникать постепенно в) систему действительных и сущностных связей между эле­ментами восприятия, растворенными в случайном и поверхностном мире явлений. Имманентный же анализ, отвергая подобную привиле­гию, одновременно утрачивает возможность без колебаний указывать: здесь — объективное и сущностное, там — субъективное и случайное, здесь — логика, там — история.

Однако в рамках имманентного метода мы и не найдем родовидо­вых дефиниций, однозначно устанавливающих подобную границу. Если сущностное деление объективного/субъективного противоречит ему именно потому, что имеет точкой отсчета нечто, расположенное вне временного и случайного, то у Бурдье мы обнаруживаем прямое указа­ние на соотносительную связь необходимого и случайного: «Основа закона есть не что иное, как произвол...» [11, с. 15]. Более операцио­нальное введение различия состоит в указании на двойное — объектив­ное и субъективное — структурирование социальной реальности: в его рамках субъективное во многом оказывается инкорпорированной фор­мой объективных структур [23, с. 65]. Также объективными могут на­зываться наблюдаемые в социальном взаимодействии свойства агентов и их статистическое распределение в социальном пространстве [23, с. 63] или самопредъявляющиеся отношения силы, которые связывают этих агентов актами обмена [23, с. 66]. Вместе с тем, объективный ха­рактер имеют социальные отношения, образующие поле [23, с. 56], и это значение «объективного» отчасти отменяет само деление, поскольку, как мы указывали ранее, свойственные полю верования или официаль­ные классификации оказываются не менее объективными условиями со­циального обмена, чем объем экономического капитала или имеющий­ся диплом об образовании. Таким образом, мы имеем дело с нескольки­ми обозначениями «объективный» или, более точно, с несколькими значениями деления объективного/субъективного, которые зависят от его места в социологическом описании/объяснении. Если в начале ис­следования оно исходит из традиционного деления, приближающегося к различию социального/ментального или коллективного /индивиду­ального, то по мере исследования форм социального обмена, свойствен­ных данной области, значение объективного переопределяется в связи

[370]

с формированием объекта исследования: под объективным понимает­ся то, что относится к условиям обмена (включая, например, призна­ние как символический к