Эротический код и сексуальная техника

 

Культура определяет эротический код, ритуал ухаживания и сексу­альную технику. Хотя наши эрогенные зоны детерминированы физио­логически, разные народы придают им неодинаковую ценность. У большинства народов женская грудь является важным эротическим объектом. А полинезийцы-мангаиа к ней равнодушны, полагая, что она может интересовать только голодного младенца. Весьма различны нормы половой стыдливости, причем не только количественно, но и качественно (что именно скрывается или, наоборот, подчеркивается).

В европейской культуре нового времени эротический интерес у детей считался «нездоровым» и всячески подавлялся. Другие народы считают его вполне нормальным. Среди детей австралийских абориге­нов йолнгу (Северная Австралия) широко распространена игра «ниги-ниги», имитирующая половой акт. Детские генитальные игры счита­ются нормальными у народов бала в Конго, полинезийцев Маркиз­ских островов, жителей острова Пасхи, маори, лесу и многих других.

Отношение к детской сексуальности обычно связано с общей сексу­альной терпимостью.

Чрезвычайно разнообразны ритуалы ухаживания и сама техника полового акта. В одних обществах принято, чтобы женщина лежала на спине, а мужчина — сверху, в других — чтобы женщина была сверху, в третьих — чтобы оба лежали на боку и т. д. Нормальный для европей­цев половой акт лицом к лицу некоторым неевропейским народам ка­зался в высшей степени неудобным и неприличным, у них принята интромиссия сзади, как у животных. Европейцы XIX в., верившие в асексуальность женщины, требовали, чтобы она была неподвижна, ос­тавляя всю активность на долю мужчины. Напротив, по представлени­ям мангаиа, женщина, как и мужчина, должна все время двигаться.

В обществах с просексуальными установками с течением времени вырабатывается рафинированная сексуально-эротическая техника, иногда возводимая в ранг религиозного культа.

Большинство дошедших до нас древних эротологий написано с мужской точки зрения, где женщина рассматривается лишь в качестве партнера, а чаще — как объект мужского желания и активности. Ис­ключение представляют некоторые тантристские тексты. Однако и в мужской эротологий существует немало вариаций. Иногда мужчины стараются уменьшить половую возбудимость женщины путем ритуаль­ной эксцизии (удаления) клитора; такая практика по сей день сущест­вует у некоторых народностей Судана, хотя в принципе она противо­речит Корану. Напротив, индуизм ориентирует на совместность и вза­имность мужских и женских сексуальных реакций. Любопытна в этом плане древнекитайская эротология, которая ставит перед мужчиной задачу довести женщину до оргазма, избежав эякуляции самому. По даосским верованиям, мужчина должен усвоить женское начало Инь, сохраняя в то же время собственное жизнетворческое ян. Чем больше Инь получит мужчина, не давая взамен ян, тем сильнее он станет. От­сюда — обучение специальной технике прерванного сношения, с тем чтобы на 10 половых актов приходилось не больше 2—3 эякуляций.

Еще сильнее варьирует в разных обществах эмоциональная окра-шенность сексуальных отношений, которые могут быть как любовно-нежными, так и агрессивно-враждебными.

Последнее характерно, например, для папуасов добу и манус. По­скольку женщин здесь похищают из враждебных племен, мужчинам приходится все время бояться собственных жен, и этот страх окраши­вает их сексуальность в агрессивные тона. Другой яркий пример — гусии юго-западной Кении. Половой акт, даже между супругами, мыс­лится здесь как насильственное действие, в ходе которого мужчина должен преодолеть яростное сопротивление женщины, причиняя ей физическую боль и унижение. Женщин учат сексуально раздражать и дразнить мужчин, а последние получают максимум удовлетворения, когда женщины протестуют и плачут. Такой садистский тип сексуаль­ности формируется уже в детстве, когда у девочек всякие явные про-

явления сексуальности последовательно наказываются, а у мальчи­ков — то поощряются, то наказываются. Когда мальчики-подростки гусии после обрезания находятся в уединенном месте, туда приводят девочек-подростков, которые обнаженными танцуют эротические танцы, вызывающие у мальчиков эрекции и боль в травмированных членах, и одновременно насмехаются над их страданиями. Неудиви­тельно, что брак у этого народа сильно напоминает узаконенное изна­силование.

ОТНОШЕНИЕ К ДЕВСТВЕННОСТИ

Неодинаково оценивают разные культуры девственность. Самые простые и примитивные общества обычно не придают ей особого зна­чения. С повышением социального статуса женщин и усложнением иерархической системы общества девственность приобретает высокую социокультурную ценность, однако с европейской точки зрения это подчас выглядит своеобразно. Например, в Полинезии, несмотря на весьма свободные сексуальные нравы, девственность дочерей, особен­но дочерей вождей, тщательно охраняют. Дефлорация девушки рас­сматривается молодыми мужчинами как подвиг, «сексуальная кража», которая повышает не только сексуальную репутацию юноши, но и его социальный статус. Девственность — дар, присвоение которого, даже путем обмана или насилия, дает мужчине определенные привилегии, позволяет жениться на представительнице более знатного рода и тем самым повысить собственный статус. Сходные представления о бес­честье, которое можно смыть кровью или «прикрыть» браком, сущест­вовали и у многих христианских и мусульманских народов.

Христианство придает девственности мистическую ценность. В об­разе Богоматери Мать и Дева сливаются воедино, разобщая тем самым материнство и сексуальность. Девственницы, особенно по монашеско­му обету, считались в средние века Христовыми невестами. Обыден­ное сознание также приписывает девственности особую ценность. Не­даром «право первой ночи» европейские историки считали не только социальной, но и сексуальной привилегией сеньора.

Однако дефлорация — довольно сложная и не всегда приятная процедура. Многие народы считают ее тягостной как для женщины, так и для мужчины. Больше того, она считается опасной для мужчи­ны, так как вместе с кровью в него может проникнуть злой дух. Поэ­тому в некоторых обществах ее заменяют специальной хирургической операцией. У многих народов — тибетцев, японцев, уйгуров, жителей Кампучии, Индонезии, Филиппин и др. — существовал обычай риту­альной дефлорации девушек жрецами. У некоторых других народов, прежде чем муж осуществит свои супружеские права, это публично де­лают все остальные мужчины деревни. Этнографы обычно считают это своеобразной формой выкупа, который жених платит своим товари­щам по мужскому союзу. Но его можно рассматривать и как частный

случай класса древних обрядов, связанных с освоением нового. Желая избежать связанной с этим опасности, первобытные люди в таких слу­чаях пропускают вперед кого-то менее ценного (например, в новый дом сначала пускают кошку) или того, кто имеет больше возможнос­тей избежать влияния злых духов (например, колдуна).

Так что ритуальная дефлорация невесты может быть и средством помощи жениху, «спасением» его от грозящей опасности, и сексуаль­ной привилегией мужского братства, к которому принадлежит жених. Пережиток подобных явлений сохранился в русских народных обыча­ях: перед свадьбой все молодые люди деревни, товарищи жениха, по­сещают и целуют невесту. Еще более древний славянский обычай предусматривал, что перед свадьбой невеста оставалась в бане наедине с мужчиной-колдуном, который должен был ее тщательно вымыть. В некоторых районах Северной Словакии невесту символически, а ранее, возможно, реально лишал невинности старейшина свадебного обряда — «дружка».

ДЕВИАНТНАЯ СЕКСУАЛЬНОСТЬ

В архаических обрядах и мифах, как и в позднейшей карнавальной, «смеховой» культуре, широко представлена девиантная сексуаль­ность — инцест, транссексуализм, трансвестизм, гомосексуальность и т. д. При этом одни и те же по своей биологической и поведенческой природе явления совершенно по-разному оцениваются и символизи­руются в зависимости от контекста.

Например, культура строжайше запрещает и осуждает инцест. Вместе с тем всюду существуют ритуальные, символические формы инцеста. Его то и дело совершают боги, а для некоторых культурных героев он прямо-таки обязателен как знак их «избранничества». Куль­тура строго различает мужские и женские роли и модели поведения и запрещает нарушать эти границы, например в одежде. Однако всюду есть какие-то узаконенные, освященные традицией формы трансвес­тизма. Чем объясняется такое противоречие?

Есть два подхода к этой проблеме. Первый идет от индивида к культуре, полагая, что последняя лишь оформляет, структурирует и регламентирует импульсы, возникающие в индивидуальном сознании. С этой точки зрения распространенность мотивов инцеста в культу­ре — свидетельство непреодолимости таких влечений (Эдипов ком­плекс), а противоречивость культурных норм — отражение амбива­лентности нашего либидо. Второй подход идет от культуры к индиви­ду, полагая, что культура не только отражает индивидуальные вариа­ции либидо, но и в достаточно широких пределах формирует его, иначе говоря, сексуальность рассматривается как социальное явление. В первом случае важен поведенческий акт, поступок как выражение внутренних импульсов индивида, во втором — значение, которое при-

 

дает этому поступку культура, которая и формирует соответствующий стиль поведения.

«Очеловечение» полового инстинкта, о котором много писали в конце XIX — начале XX в., есть не что иное, как подчинение его оп­ределенным социальным нормам. Культура — упорядоченная система правил в противоположность хаосу и анархии. Но, структурируя наи­более важные аспекты сексуального поведения, культура всегда остав­ляет место для каких-то индивидуальных вариаций. Одни поступки регламентируются и оцениваются как «хорошие» или «плохие», «пра­вильные» или «неправильные», другие целиком предоставляются ин­дивидуальному усмотрению.

Больше того, формулируя то или иное предписание, культура почти всегда предусматривает какие-то возможности его нарушения. Чаще всего исключения смягчаются тем, что относятся либо к другому времени (например, к «мифологическому времени» в отличие от ре­ального), либо к особым персонажам — богам или героям, подражать которым рядовой человек не может. Но существуют и такие ситуации, когда нарушение и «перевертывание» установленных норм и правил является обязательным правилом, законом.

Такое узаконенное нарушение правил благопристойности, включая инверсию гендерных и сексуальных ролей, ярче всего проявляется в первобытном празднике и карнавальной, «смеховой» культуре. Празд­ник, как и «смеховой мир» в целом, выворачивает наизнанку весь су­ществующий и прежде всего — нормативный мир культуры, выявляя тем самым его условность и противоречивость.

Психологические механизмы этого процесса еще в 1920-х гг. вы­явил К. И. Чуковский, изучая детские «перевертыши», «лепые нелепи­цы». «Перевертыши» не только помогают ребенку укрепиться в своем знании нормы, но и привлекают его внимание к потенциальным вариативным возможностям бытия. Не случайно взаимообращение, выво­рачивание наизнанку, переворачивание вверх ногами предметов и их свойств неизменно присутствуют и во взрослом фольклоре («ехала де­ревня мимо мужика, вдруг из-под собаки лают ворота» и т. д.). В сим­волической культуре перевертыванию подвергаются все бинарные оп­позиции: верх и низ, жизнь и смерть, боги и демоны, свет и тьма, день и ночь, люди и животные и конечно же половые роли и различия, на­чиная с одежды и кончая сексуальными позициями.

 

ИСТОРИЯ СЕКСУАЛЬНОСТИ

Консервативные пожилые люди, как правило, твердо убеждены в. том, что трудности с сексуальным поведением молодежи возникли только в наше время, а раньше все было беспроблемно, просто и, главное, целомудренно. Но когда именно «раньше» и какой смысл вкладывается в понятие целомудрия?

Отношение средневековой культуры к сексуальности было, как из-

вестно, двойственным. Официальная христианская мораль была аске­тической и антисексуальной. «А о чем вы писали ко мне, — говорит апостол Павел, — то хорошо человеку не касаться женщины... Но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак: ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться». Единственным оправданием половой жизни считалось продолжение рода в рамках церковного брака, но и здесь она подвергалась тщательной регламентации (запрещение сно­шений по постам и многочисленным церковным праздникам, табуи-рование наготы, эротической техники и т. п.).

Однако рядом с церковным аскетизмом в феодальном обществе вполне легально существовала карнавальная культура. Продолжая тра­диции древних оргиастических праздников, средневековый карнавал допускал и демонстрацию обнаженного тела, и переодевание мужчин в женскую одежду, и открытое выражение эротики.

Аскеза и карнавал — не только противоположности, символизи­рующие соответственно духовный «верх» и телесный «низ», но и чере­дующиеся, взаимодополняющие элементы определенного цикла по принципу «всему свое время». Церковь сама включала в свои обряды некоторые элементы карнавального действа.

Что же касается повседневного быта, он представлял собой своеоб­разную смесь этих двух миров. Средневековые люди не отличались особой стыдливостью, «факты жизни» свободно обсуждались и в крес­тьянской, и в рыцарской среде, широко обыгрывались в народном ху­дожественном творчестве.

Во многих архаических обществах существовали какие-то формы более или менее свободных добрачных сексуальных контактов между юношами и девушками на групповой основе или в виде пробного брака. По мере христианизации такие обычаи не столько исчезали, сколько камуфлировались. Бытописателей XIX в. удивляли и шокировали свободные нравы деревенских «посиделок», где юноши и девушки имели довольно широкие возможности для сексуальных контак­тов — объятия, поцелуи, интимные ласки, практически все, кроме по­лового акта. Некоторые историки считали их продуктом нового време­ни. На самом деле такие обычаи, известные в Испании, Германии, Се­верной Италии, Скандинавских и славянских странах, были весьма старинными.

Важным достижением средневековой культуры была «куртуазная любовь» трубадуров как попытка слияния «духовной» и «физической» любви. При всей ее условности и манерности лирика трубадуров воз­водит любовную страсть в ранг высшего человеческого переживания. Как ни идеален образ Прекрасной дамы, рыцарь смотрел на нее пре­имущественно «телесными очами». Правда, куртуазная поэзия была достоянием очень узкой феодальной элиты и имела мало общего с ре­альным, бытовым поведением.

Буржуазная культура нового времени разрушила структуру, одним полюсом которой была аскеза, а другим — карнавал. Гуманисты эпохи

Возрождения подвергли сокрушительной критике монашеский аске­тизм и мораль воздержания. Гуманистический идеал всесторонне раз­витой, гармоничной личности не признает антагонизма между духов­ным «верхом» и телесным «низом». Гуманистическая реабилитация плоти обычно рассматривается историками как начало эротизации культуры. Но ренессансный дух свободы и раскованности торжество­вал недолго. Те же самые силы, которые подорвали власть аскезы, раз­рушили и ее антипод — карнавальную культуру.

Хотя буржуазное общество выступало против феодализма под фла­гом свободы развития личности, уже в XVI — XVII вв. человек начи­нает трактоваться преимущественно как homo economicus (человек экономический), который реализует себя, прежде всего, а то и исклю­чительно в труде и деловом преуспеянии. Гипертрофированное чувст­во времени и потребности в достижении означало также изменение соотношения труда и игры, которой отводится теперь подчиненное, ограниченное место («делу — время, потехе — час»). И когда на смену христианскому аскетизму приходит буржуазная мораль самоограниче­ния, телесно-эмоциональная сторона бытия, включая сексуальность, снова подвергается гонениям.

Весьма поучительна история стыдливости, общие контуры которой набросал французский историк Жан-Клод Болонь. Средневековые люди, по его мнению, редко обладали развитым индивидуальным чув­ством стыдливости. Их отношение к чужой и собственной наготе за­висело исключительно от правил этикета и нормативного контекста. Перед лицом Бога человек не должен был стыдиться своей наготы; она доказывала его смирение и чистоту помыслов. Напротив, предстать обнаженным или «не по форме» одетым перед людьми означало уни­жение (если нагота была вынужденной) или служило знаком вызова и пренебрежения (если человек сам демонстрировал свою наготу). В то же время люди не стеснялись купаться, спать в одной постели и т. п.

Индивидуализация тела раскрепощает его и одновременно вызыва­ет к жизни новые культурные запреты и новую, индивидуальную стыдливость. В XVI — XVII вв. во Франции появляются первые офи­циальные запреты на купанье обнаженными в общественных местах, регламентируются бани; затем нагота постепенно становится непри­личной даже наедине с собой. Ночные рубашки, появившиеся в позд­нем средневековье, в XVIII в. становятся обязательными для высших сословий.

Сложнее становится изображать обнаженное тело. Средневековое религиозное искусство не боялось наготы как таковой, но оно не было искусством эротическим; степень допустимого телесного обнажения и его детализация зависели исключительно от контекста. Художник изо­бражал не столько наготу, сколько идею наготы. Тело было для него не естественным объектом, а символом человеческой хрупкости и ра­нимости (сцены пыток), знаком унижения, невинности или нечисто­ты.

У художников Возрождения символика меняется. Обнаженное тело символизирует теперь не страдание или унижение, а силу и красоту самого человека, могущество мужчины и соблазнительность женщи­ны. При этом, в зависимости от отношения художника к модели, тело часто становится эротическим.

Новая эстетика вызывает негодование как у невежественного наро­да («Давид» Микеланджело произвел в 1504 г. настоящий скандал), так и у духовенства. Несколько римских пап, сменяя друг друга, пытались прикрыть или исправить «непристойную» наготу «Страшного суда» Микеланджело. Караваджо был вынужден переделать своего святого Матфея, Веронезе допрашивала инквизиция. В XVII в. папа Иннокен­тий X поручил одному художнику «приодеть» младенца Христа на кар­тине Гверчино, а Иннокентий XI велел набросить вуаль на грудь на­писанной Гвидо Рени Девы Марии. Нагота античных скульптур в со­брании Ватикана прикрывается фиговыми листками и т. п. Что уж го­ворить о пуританских проповедниках?

Параллельно усиливается цензура за речью. В средние века и в эпоху Возрождения телесные переживания вербализировались и об­суждались достаточно свободно. Новый канон речевой пристойности начинает искоренять эти слова.

Языковая цензура неотделима от цензуры над телом. Телесный «жир», который раньше считался признаком здоровья, благополучия и богатства («жирные» ингредиенты составляли важный элемент всех народных праздников), теперь оценивается отрицательно, точно так же как обжорство и прочие излишества. Правила хорошего тона за­прещают чавкать, рыгать, сморкаться за столом и т. д. Был взят жест­кий курс на «дисциплинирование» языка и тела, и сексуальность явля­лась одним из его объектов.

Особенно сильно эти новые веяния затрагивали педагогику. Сре­дневековый образ ребенка был неоднозначен. С одной стороны, ребе­нок считался воплощением чистоты и невинности. С другой стороны, повседневное участие детей в жизни взрослых и деревенский уклад жизни не позволяли уберечь детей от сексуальных впечатлений. Да никто, кроме монахов, и не пытался это сделать. К проявлениям сек­суальности у мальчиков относились в общем снисходительно. Мастур­бация считалась типичным «детским грехом», а юность — возрастом, когда человек физически не может подавлять свои сексуальные жела­ния; это даже служило доводом в пользу ранних браков.

В новое время усиливается забота о сохранении как физической, так и психологической «невинности» ребенка в смысле «блаженного неведения». Уже в начале XV в. доминиканский монах Джованни Доминичи учил, что ребенок вообще не должен различать мужчин и жен­щин иначе как по одежде и волосам, обязан спать в длинной рубашке, а родители должны всемерно воспитывать в нем стыдливость и т. д. В XV — XVI вв. такие пожелания редко осуществлялись. Как свидетель­ствуют записки личного врача Людовика XIII, в начале XVII в. роди-

тели и другие взрослые не только свободно обсуждали при детях во­просы пола, но не видели ничего худого в том, чтобы поиграть с поло­выми органами мальчика, вызвать у него эрекцию и т. п. Однако по­степенно нравы менялись. В дворянских семьях детей отделяют от взрослых, доверяя заботам специально приставленных воспитателей. Усиливается сегрегация мальчиков и девочек, а также запреты на на­готу и всякого рода телесное экспериментирование.

Янсенистская школа Пор-Рояля (янсенизм — течение во француз­ском католицизме), оказавшая сильное влияние на педагогику нового времени, провозгласила принцип строжайшего контроля за поведени­ем и чувствами ребенка. Ребенок должен быть всегда спокойным, сдержанным, никак не выражать свои чувства. Такой же строгий кон­троль учреждается за чувствами и мыслями подростков.

Если средневековая церковь считала, что юношеские сексуальные желания не могут быть подавлены, то педагогика XVII — XVIII вв. на­стаивает на таком подавлении. В этот период резко усиливается рели­гиозное осуждение мастурбации, в ней видят уже не простительное детское прегрешение, а один из самых страшных пороков. В XVIII в. к богословским аргументам прибавляются псевдомедицинские. В XVI в. знаменитый итальянский врач и анатом Габриеле Фаллопий, в честь которого названы описанные им яйцеводы (фаллопиевы трубы), даже рекомендовал мастурбацию как средство удлинения полового члена у мальчиков. В XVIII в. утверждается мнение, что онанизм — опасная болезнь, порождающая безумие и моральную деградацию. Люди были настолько запуганы, что для борьбы с онанизмом прибегали даже к кастрации. Чтобы отучить мальчиков от этого «порока», в 1850—1880-х гг. применялись хирургические операции (обрезание, инфибуляция и т. д.), а также специальные приспособления, напоминавшие средневе­ковые «пояса добродетели».

Впрочем, осуждалась не только мастурбация, но и всякая сексуаль­ная активность. Половое воздержание, которое раньше считалось ре­лигиозной добродетелью, не обязательной для мирян, в начале XIX в. возводится в медико-биологический императив. В биологической цен­ности «сперматической экономии» никто не сомневается, а приводи­мые в ее пользу аргументы слово в слово воспроизводят доводы бур­жуазных экономистов о полезности накопления и сбережения. Расхо­дование семени постоянно сравнивается с тратой денег. Интересно, что вплоть до конца XIX в. главным обиходным выражением, обозна­чавшим в английском языке семяизвержение, был глагол «to spend» (тратить).

Различие между половой моралью буржуазного и феодального об­ществ заключалось не столько в степени репрессивности или терпи­мости, сколько в изменении способов социального контроля: место «внешних» ограничений и запретов постепенно занимают «внутрен­ние» нормы, что связано с интимизацией сексуальности и включением ее в круг важнейших личных переживаний.

Отношения супругов в старой патриархальной семье были, как правило, лишены сколько-нибудь индивидуальной эротической вовле­ченности. Выполняя свой «супружеский долг», люди не особенно раз­нообразили свои наслаждения (церковь осуждала утонченный эро­тизм), а мужья и подавно не заботились о сексуальных переживаниях жен. Ритм супружеской жизни подчинялся прежде всего репродуктив­ной функции.

Средневековье рассматривало сексуальность главным образом в ре­лигиозно-нормативном плане, различая «дозволенное» и «недозволен­ное» поведение; все «остальное» выглядело довольно расплывчато. Те­перь сексуальность обретает множество новых ракурсов. В связи с воз­никновением социально-экономической проблемы народонаселения репродуктивное поведение и рождаемость становятся предметом вни­мания экономистов и демографов. Отделение детей от взрослых и раз­витие школьной системы актуализируют проблему полового воспита­ния, занимающую одно из центральных мест в педагогике XVIII — XIX вв., которая одновременно думает о «просвещении» детей и о том, как «уберечь» их от сексуальности. С развитием медицины половая жизнь становится предметом все более пристального внимания со сто­роны врачей. Развитие права побуждает заняться сексологическими проблемами юристов.

Таким образом, налицо не столько «подавление» или «замалчива­ние» половой жизни, сколько формирование иного типа сексуальнос­ти. Если феодальное общество подчиняло сексуальное поведение ин­дивида задаче укрепления его семейных, родственных и иных социаль­ных связей, то буржуазная эпоха выдвигает на первый план ценности эмоционально-психологического порядка. Это сталкивает ее с пробле­мой соотношения чувственно-эротических и личностно-коммуникативных компонентов сексуальности, которые постепенно превращают­ся в самостоятельные, противоположные начала, не имеющие между собой ничего общего.

Важная роль в этом процессе принадлежала искусству. В произве­дениях сентименталистов и романтиков образ «высокой» любви был практически десексуализирован. Любовь описывают в нравственно-психологических терминах уважения, нежности, религиозного экстаза. В этом духе переосмысливается и прошлое. Например, из «куртуазной любви» трубадуров тщательно изымается свойственная ей эротика, она подается как платоническое чувство, в основе которого лежит покло­нение Мадонне или нормы вассальной верности. Даже классиков анг­лийского сентиментализма Генри Филдинга и Лоренса Стерна в XVIII в. обвиняли в непристойности.

Это было не простое ханжество, а формирование особой культур­ной ориентации, стремившейся перечеркнуть сексуальность, а чувст­венность поднять до «обнаружения Бога», как писал теоретик немец­кого романтизма Фридрих Тлейермахер. Романтический культ любви

 

весь пронизан мистическими настроениями, не оставляя места обыч­ной чувственности.

Вполне естественно, что вытесненная из высокой культуры эроти­ка обособляется в подпольную субкультуру — французские «либерти-ны» XVIII в., маркиз де Сад и др. «Сексуальное подполье», имевшее собственные клубы и центры распространения, культивировало имен­но то, что осуждалось официальной культурой.

Внешне между этими двумя «сексуальными культурами» не было ничего общего. По сути же дела они дополняли друг друга, и в каждой были заложены свои собственные неврозы. Подпольный порнограф и его читатели не в состоянии связать эротические переживания с дру­гими сторонами своей жизни, их сексуальность расчленена на отдель­ные физиологические элементы. Джентльмен и мистик, наоборот, бо­ятся физической стороны секса. Именно эта ситуация навела Фрейда на мысль, что «чувственное» и «нежное» влечения по природе своей автономны и что в основе всех неврозов лежит подавленная сексуаль­ность.

Идеализация института брака сочеталась с крайней мизоганией, за­вуалированной под высокое уважение к женщине. Литература XIX в. рисует женщину воплощением ангельской чистоты, но «чистота» по­нималась прежде всего как асексуальность. Казалось бы, что худого в том, что мальчикам-подросткам бесконечно напоминают, что нужно видеть в женщинах матерей и сестер и относиться к ним почтительно и с уважением? Но как примирить такое воспитание с сексуальнос­тью?

Представление, что порядочная женщина вообще лишена сексуаль­ных желаний, вошедшее даже в медицинскую литературу XIX в., спо­собствовало, содной стороны, распространению женской фригиднос­ти, а с другой — психической импотенции у мужчин.

Как писал Фрейд, «в своем сексуальном самоутверждении мужчина чувствует себя стесненным уважением к женщине и вполне разверты­вается в этом отношении, только когда имеет дело с приниженным сексуальным объектом». Сын своей эпохи, Фрейд объяснял это тем, что в сексуальные цели мужчины «входят компоненты извращенности, которые он не позволяет себе удовлетворить с уважаемой женщиной».

В действительности же «извращены» были культурные нормы, на которые ориентирован индивид. Естественным результатом этого стал рост «индустрии порока».

В конце XVIII в. в Лондоне насчитывалось около 50 тысяч прости­туток; к 1840 г. их стало 80 тысяч. Росло количество венерических за­болеваний.

Неудивительно, что на протяжении XIX и XX вв. прогрессивные силы общества боролись против этой репрессивной сексуальной мора­ли. Эта борьба включала критику буржуазного брака, требование эмансипации женщин, разоблачение лицемерия официальной морали, отстаивание права ученых исследовать человеческую сексуальность.

Особенно велика была в этой борьбе роль искусства. Лев Толстой и Гюстав Флобер — вовсе не «эротические» писатели, но они всей силой своего таланта становятся на защиту женщины, преступной в свете буржуазной морали. Ги де Мопассан, отбрасывая пошлое морализиро­вание, художественно исследует адюльтер как нормальное, повседнев­ное явление буржуазного быта.

Художники и скульпторы разбивают цензурные запреты и предрас­судки, мешавшие изображать обнаженное тело.