В роли героини провинциального сентиментального романа

В один из апрельских дней 1934 года в мэрии города Вильне­ва в присутствии двух свидетелей Майю и Роллана записали мужем и женой. Мадлен в конце концов сдалась, испугавшись, что из-за ее упрямства выйдет еще хуже -брат на старости лет попросту устроит скандал, перебравшись насовсем в белень­кий арендованный домик.

Переехав на виллу Ольга новоиспеченной хозяйкой, Майя думала, что будет переживать из-за того, что Мадлен приказала вынести и поставить в чулан всю выбранную ею новую мебель для их с Ролланом спальни. Или из-за того, что сестрица упорно стучалась к ним среди ночи с нелепыми жалобами, что кто-то скребется на чердаке. Или во время визитов гостей, когда Мадлен бесцеремонно оттес­няла Майю от двери и совала свою сухонькую руку со словами: «Мадам Роллан».

Первое время Майе было неприятно, что Мадлен называла ее «дорогуша», как французы величают прислугу... Но очень скоро она переняла доб­родушие Ромена и стала относиться к Мадлен как к назойли­вой, но безобидной собачонке, которую надо неустанно ста­вить на место, но пнуть или грубо изругать жалко.

Странно или нет, но первые месяцы после свадьбы были са­мыми безмятежными в жизни Майи. Майе стало казаться, что так это было всегда и будет всегда - их позд­ние совместные обеды с Роменом на фоне закатного солнца, бу­тылка местного сладковатого вина, разговоры о русской лите­ратуре, его бесконечные нежные, замысловатые комплименты.

Майя жила словно заснула, словно забыла всю свою предыду­щую бурную жизнь, свой вечный страх, забыла сына, Москву, саму себя, свое прежнее имя - Роллан называл ее Марией.

«Это противоречит моим убеждениям»

Из Москвы через знакомых Майе иногда передавали «прось­бы»: Роллану «хорошо бы» тиснуть пару прокоммунистических статей в несколько французских изданий, выступить на писа­тельском конгрессе, не забыв упомянуть то-то и то-то. Майя научилась не вдаваться в смысл всех этих «просьбишек товарищей», и как бы между прочим передавала их Роллану словно от своего лица.

Неужели кто-то всерьез думал, что она, жена без году неделя, в самом деле могла бы влиять на политиче­ские и социальные убеждения такого мыслителя, как Роллан? Часто бывало так, что Майя говорила свое вынужденное «хоро­шо бы», а Роллан в ответ: «Это противоречит моим убеждениям».

Вот только лучше не было бы той безумной поездки в Моск­ву вместе с Ролланом в жарком июне 1935 года. Адской пыткой было смотреть в отчужденные колючие глаза своего вытянувшегося 18-летнего сына, бормотать ему какие-то неуместно-ласковые слова, доста­вать трясущимися руками из чемодана нелепые подарки. Не знать, о чем говорить, как себя держать...

Майя совершенно вы­билась из сил от круговерти московских встреч и приемов. Сначала аудиенция у Сталина, в ходе которой Роллан пытался убедить со­ветского вождя «смягчить методы», потом мучительные посиделки на даче у Горького, парад, пионеры, суета...

Дома, на вилле Ольга, морально и физически измученная поездкой, Майя кинулась на шею Мадлен. Эта приземистая, ус­тойчивая, как громоздкий комод, старая дева, одетая в неиз­менный серый костюм с букетиком запылившихся бумажных фиалок, была символом сохранности и реальности того ма­ленького обретенного Майей мирка, где она научилась забывать прошлое и умертвлять чувство вины.

«Если это правда, я хочу умереть. Прямо сейчас»

Это клевета, я ни в чем не виновата! -

Через несколько часов, собрав в кулак все самообладание, Майя с порога выкрикнула эти слова Роллану. Мадлен, сидевшая у посте­ли брата - доктор уже ушел, - плюнула ей в лицо. Схватив се­стру за руку, Ромен слабо проговорил:

- Не смей.

Роллан не прогнал Майю, не говорил с ней ни о чем, а про­сто абсолютно отстранился, словно она из жены снова пере­шла в статус его помощницы и секретаря. Несколько недель по­сле статьи Гильбо Роллан находился на грани жизни и смерти, его состояние врачи находили очень опасным. У него снова от­крылся туберкулезный процесс, он харкал кровью и очень страдал. Нанятая сиделка не отходила от него ни на шаг.

Поло­жение Майи в доме было двусмысленным и мучительным: Мадлен, разумеется, ждала, что невестка со дня на день покинет их жилище; а чего ждал и хотел Роллан? Однажды Майя исхитри­лась и на всякий случай выкрала из запирающегося ящика бю­ро Ромена пистолет.

Путь в Москву накануне войны ей был за­казан - уже доходили мрачные слухи о том, что там творится, уже просочились сведения о повальных арестах. Она беспоко­илась за сына - от него не было никаких известий.

Случилось так, что заболела Мадлен - слегла с сердцем, и врачи говорили, что ее необходимо отправить в хороший сана­торий на длительное лечение.

Майя осталась с Ролланом одна. Сиделка стоила дорого, деньги были на исходе, и Майя решила отказаться от ее услуг и стала ухаживать за мужем сама: днем ночью меняла марлевые повязки, снимала приступы удушья, поила и кормила с ложки и была благодарна за одно то, что не гнал ее от себя, не брезговал ее услугами.

Ни сердечных слов, ни нежных жестов - ничего этого больше между ними не было. Роллан был вежлив и учтив, как в их первую встречу, и никто из них не касался того единственного, что жгло сердца обоих.

Предчувствуя войну, а возможно, и приближающую смерть, Роллан пожелал переехать во Францию. Майя взяла на себя все хлопоты по ужасающе утомительному переезду, присмотрела симпатичный дом в бургундском городке Везеле, неподалеку от места, где родился Роллан. И с огромными трудностями перетащила их налаженное хозяйство - восемьдесят ящиков с книгами и рукописями, домашней утварью, кое-какую мебель, пять кошек, собаку...

После болезни Роллан очень изменился: теперь это был суетливый тревожный старик с трясущимися руками и неверной походкой, но он по-прежнему читал прессу, по-прежнему выступал с антимилитаристскими статьями.

Воспользовавшись моментом и поймав подходящее настро­ение Ромена, Майя наконец осуществила то, что давно задума­ла: она выплеснула Роллану все, что было в душе, - рассказала про «безоблачную» жизнь в Москве, про нищету, про «товарищей», про их «просьбишки»...

Ее понесло, она уже не могла остановиться, черпая за­поздалое облегчение в этих признаниях. Поэтому он узнал и про батьку Ивана, и про своего доброго знакомого Дюамеля, и про случайных любовников-чекистов.

Открыла Майя и самое страшное: что своего единственного сына оставила в Москве заложником и что если перед кем она и виновата, так это перед ним. Роллан, завернувшись в теплый плед, слушал, не шевелясь, не моргая, замерев.

История повторяется…

Через несколько месяцев в город на мотоциклах въехали эсэсовцы. За ними последовали броневики, солдаты вермах­та наводнили улицы и переулки маленького мирного француз­ского городка Везеля. И снова она, Майя, оказалась в самой гуще событий, и снова вынырнул никуда не ушедший, леденящий душу страх - за все, за всех...

Все годы оккупации Майя дрожала за жизнь Роллана, по но­чам сжигала его письма друзьям-антифашистам, его переписку с изданиями Французского сопротивления. Гитлеровцы не тронули старого больного писателя, он был им уже не опасен. Роллан умер в своей постели в Везеле накануне Нового года - 30 декабря 1944 года,

Майя закрыла Роллану глаза, а на следующий день узнала, что ее единственный сын Сергей погиб в бою, защищая Моск­ву.

Следуя за гробом мужа, Мария Роллан внезапно ощутила, что куда-то исчез, испарился извечный страх, всегда, всю жизнь сопровождавший ее. Те­перь его больше не было. Отныне ей нечего бояться - прожита жизнь, потеряно все, чем следовало дорожить, и стало вдруг легко, словно Майя заново родилась. А может быть, это просто означало, что ее душа умерла вместе с мужем и сыном?

Р.S. Мария Павловна Роллан прожила еще сорок один год по­сле смерти мужа практически безвыездно во Франции, до пос­леднего дня занимаясь созданием и поддержанием музея Рол­лана и переводом его произведений. Вместе с ней жила до са­мой своей кончины больная, ослепшая Мадлен Роллан.