Жизнь; а любовь, даже когда кажется, что она подвергает человека наказанию,

- только ведёт его к высшей форме жизни.

Завет мой тебе: никогда, нигде и ни с чем не медли. От кого бы из нас ты

ни получил весть - выполни тотчас же приказ, который она несёт; не вдавайся

в рассуждения и не жди, пока у тебя где-то внутри что-то созреет. Эти

промедления - только доказательство неполной верности; и ты видел, к чему

привели они Анну, как разъели сомнения мост, ею же самой выстроенный, к уже

сиявшему ей новому пути освобождения.

Этот камень, принесший людям столько горя и слёз, очищен такой же силой

любви и сострадания, какая бросила тебя в объятия гада и заставила задрожать

слезу в его глазах, не знавших никогда пощады. Твой поцелуи принёс ему

привет закона вечности: закона пощады.

На этой цепочке, кажущейся тебе столь великолепной, сложены слова на

языке, которого ты ещё не знаешь. Они значат: "любя побеждай". Я вижу, -

засмеялся сэр Уоми, - ты уже решил изучить этот язык.

- Ах, сэр Уоми, несмотря на кашу в моей голове и огорчения, одним из

которых является разлука с вами, я ясно сознаю, как я невежествен. Я уже дал

себе однажды слово изучить восточные языки, когда ничего не понимал в речах

Али и Флорентийца. Теперь этому моему слову пришло новое подкрепление.

И я подставил шею сэру Уоми, надевшему мне собственной рукой камень с

цепочкой.

- Этот камень был украден у Флорентийца. На вершине треугольника были ещё

крест и звезда из изумрудов. Когда ты приобретёшь полное самообладание и

такт, ты, по всей вероятности, получишь их из рук самого Флорентийца. Теперь

же он просил меня надеть камень милосердия тебе на шею. А моя цепь пусть

свяжет тебя со мной.

В любую минуту, когда тебе будет казаться, что трудно воспитать себя, что

недосягаемо полное бесстрашие, - коснись этой цепочки и подумай о моей любви

и верности тебе. И сразу увидишь, как, единясь в красоте и любви, легко

побеждать там, где всё казалось непобедимым.

Он обнял меня, я же едва сдерживал слёзы и был полон такой тишины, мира и

блаженства, какие испытывал минутами только подле Флорентийца.

В комнату вошли И. и Ананда. Лица их были совершенно спокойны,

глаза-звёзды Ананды сияли, как и подобает звёздам; и оба они, казалось,

совсем не были расстроены предстоящей разлукой с сэром Уоми.

Этого я никак не мог взять в толк. Поглядев на капитана, я увидел на его

лице отражение своей собственной скорби. Как ни ценил я своих высоких

друзей, но с капитаном чувствовал себя как-то в большем ладу, чем с ними.

Мне казалось, что непереступаемая грань лежит между мною и ими; точно стена

иногда отделяла меня от них, а между тем никто из них преград мне не ставил

ни в чём.

Ананда взглянул на меня - опять точно череп мой приподнял - и смеясь

сказал: - Стена стене рознь.

Я покраснел до корней волос, И. и сэр Уоми улыбнулись, а капитан с

удивлением смотрел на меня, не понимая ни моего смущения, ни реплики Ананды,

ни улыбок остальных.

Глубоко растроганный напутствием сэра Уоми, я не сумел выразить ничем

своей благодарности вовне. Я приник устами к его маленькой, очаровательно

красивой руке, мысленно моля его помочь мне сохранить навек верность всему,

что он сказал мне сейчас.

Вошёл слуга сэра Уоми и доложил, что князь прислал спросить, может ли он

видеть его. Сэр Уоми отпустил нас всех до двенадцати часов, прося зайти к

нему ещё раз проститься, так как в час его пароход отходит. Он приказал

слуге просить князя, с которым мы столкнулись в дверях.

Мне было тяжело, и я инстинктивно жался к капитану, сердце которого

страдало так же, как моё. Среди всех разнородных чувств, которые меня тогда

раздирали, я не мог удержаться, чтобы не осудить равнодушие моих друзей при

разлуке с сэром Уоми.

Как мало я тогда разбирался в душах людей! Только много позже я понял,

какую трагедию победило сердце Ананды в это свидание с сэром Уоми, и какой

верной помощью, забывая о себе, были и он, и И. моему брату во всё время

моей болезни в Константинополе и до самого последнего вечера, когда

столкновение с Браццано дошло до финала у Строгановых.

И. не говорил мне, что погоня за нами всё продолжалась и концы её были в

руках Браццано и его шайки. Как потом я узнал, ночь перед отъездом сэра Уоми

все мои друзья провели без сна. Они отдали её капитану, наставляя его к

будущей жизни, а также объясняя ему, где и как он должен оставить Браццано.

И. не сказал мне ни слова, а самому мне было невдомёк, как тревожила его

дальнейшая жизнь Жанны и Анны и всей семьи Строгановых, поскольку своим

участием во всём этом деле он брал на свои плечи ответ за них.

- Ничего, Левушка, не смущайся. Ты уже не раз видел, как то, что кажется,

вовсе не соответствует тому, что есть на самом деле, - сказал мне И.

Я посмотрел ему в глаза, - и точно пелена упала с глаз моих. - О Лоллион,

как мог я только что почувствовать какое-то отчуждение? И я мог подумать,

что ваше сердце было равнодушно?

- Не равнодушием или горечью и унынием движется жизнь, а радостью,

Левушка. Той высшей радостью, где нет уже личного восприятия текущей минуты;