Библиотека для чтения. СПб., 1854, т. 124. С. 72. 15. Там же. С. 77, 75.

Шеремет В.И.

ВЗАИМНЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ

РУССКИХ И ТУРОК (XVIII–XIX ВЕКА) «Состояние народа турецкого, — писал в 1703 г. русский посол в Стамбуле П.А. Толстой, — суть гордое, величавое и славолюбное, а паче возносятся от того, что во время кровавых войн союзу ни с кем для помощи себе не имеют и не требуют». Посла поражала одна особенность этого народа — склонность, как он писал, к «междуусобному государственному смятению» и то, что турки «глаголют о себе, яко суть народ свободный, чего ради и высочайшие их особы имеют к подлому народу ласкательство и склонность не так от любления, как бояся от них бунту»1. Такое восприятие южного соседа доминировало в России по крайней мере до середины XIX в., отголоски его можно проследить и в более позднее время.

Обоюдное знакомство и установление постоянных русско-турецких культурных связей, которые только и могли дать сравнительно верную зарисовку образа соседнего народа, было на протяжении веков спонтанным и совершенно нерегулярным вплоть до 1920-х гг. Различия не столько этнорелигиозного характера, хотя и это весьма важно, сколько военнополитического: геополитическое противостояние в бассейнах сразу трех морей — Азовского, Черного и Средиземного, включая, естественно, Черноморские проливы, долго определяли характер отношений господствующей нации Османской империи и коренной народности России.

Искажающим фактором в развитии русско-турецких отношений было влияние дипломатии западноевропейских держав, игравших на противоречиях Московии и Туркомании, России и Османской Турции; сказывались также годы воздействия фанариотского драгоманатства и греческого клира на выработку «русского курса» Высокой Порты. О таких людях, сознательно искажавших взаимные представления и в России, и в Турции, упоминал П.А. Толстой. Они, «сшивая ложь, много писали к Москве неправды, являясь, якобы доброхотствуют (так в тексте. — В.Ш.) христиРусский Посол в Стамбуле. Документы. М., 1985. С. 37.

анскому государю, а самой вещию желали добра туркам...» Писаниям их верили и в Москве, и в Стамбуле, а все было ложно и фальшиво2.

Объективные потребности двух соседних государств в общении создавали предпосылки к взаимному познанию особенностей государственного устройства, особенностей жизни и культурно-психологических особенностей. Процесс этот был длительным, противоречивым, но неуклонно последовательным и имел форму преимущественно культурных связей. Первые известия на Руси о тюркском населении Малой Азии восходят к XII в. и содержатся в «Повести временных лет» и в «Житии и хождении Даниила, русской земли игумена». Ордынское правление в русских землях привнесло на столетия обобщенное негативное представление зла о всех тюрко-монголах, включая не имевших с Ордой ничего общего сельджуков и турок-османов Малой Азии. Турки-османы в качестве соседей и объекта внимания московских великих князей появились в конце XIV — начале XV вв. в контексте борьбы Византии с тюркскими бейликами (княжествами). Немногочисленные паломники духовного звания, проходившие через османские территории при посещении Святых земель в Палестине, оставили крайне скудную информацию о турках, причем отношение к ним формировалось под влиянием местных христиан-греков и было примитивно отрицательным3.

Достоверных сведений о том, как воспринимались русские в Сельджукском государстве, в Конийском султанате и при первых Османах, турецкие хроники не содержат. Перелом наступил после падения Византии и захвата Константинополя турками в 1453 г4. Присоединение Крыма к Османской империи вскоре за этим, в 1475 г., вывело русских и турок на прямые и постоянные контакты, причем массового уровня. Имело место перманентное вооруженное противоборство в контактных зонах и нерегулярные торговые связи прямого и транзитного характера. Носителями информации о турках, об их нравах и обычаях стали уже не отдельные пилигримы с их туннельным видением ситуации, а реалистичные предприимчивые торговцы, посещавшие весь балкано-малоазийский регион, а также воины русских пограничных засек, постоянно сталкивавшиеся с турками и «навещавшие» их земли не менее регулярно и с теми же целями, кроме захвата рабов, что и турецко-крымское воинство. Сохраняют

2. Там же. С. 38.

3. См., например: Хождение инока Зосимы (1419–1420) // Православный палестинский сборник. СПб, 1889, т. 8, вып. 3; Данциг Б.М. Ближний Восток в русской науке и литературе, 1973. С. 15–18.

4. Падение Византии и Царьграда вызвало к жизни целый пласт письменности — повести и сказания, которые выходят за рамки моей статьи. См.: Кононов А.Н.

История изучения тюркских языков в России. Л., 1982. С. 31.

значение как источник представлений о турках-османах записки русских священнослужителей, регулярно посещавших после 1453 г. Патриарха в Константинополе.

В нравах и обычаях Туретчины, ставшей после вхождения Крыма в империю Османов не столь отдаленной, русских купцов и воинов поражали прежде всего склонность турок к «возмущениям государственным и бунтам, творимым не иначе как по совету и попущению духовных», то есть мулл, имамов, дервишей — исламского клира. Сильно удивляло тогда русских полное воздержание турок от пьянства, которое «честные особи из турок почитают за грех и за стыд». Отмечалась скромность и упорядоченность быта простых турок, верность взятым на себя долговым обязательствам; настораживало неискоренимое чувство превосходства над любым иноземцем.

Лица посольского и церковного дела отмечали в Турции прежде всего великое утеснение греков и «вкоренение превеликого перед собой страха в сербах, волохах, греках и прочих народах». Примечательно, что «страхолюдие турок» по отношению к подданным – балканцам в записках мирян является следствием безмерного стяжательства придворных верхов, янычарских начальников и самих султанов, порождением и неизбежностью бесчисленных войн, смут и мятежей в турецкой земле. В записках этого же периода XV–XVI вв., исходивших от духовных особ, все историко-этнографические сведения об османских турках сводились к «бессерменству» и к «угнетательству» христанства как проявлению кары Всевышнего.

Исключением среди таких трудов можно назвать «Проскинитарий»

строителя Богоявленского монастыря Арсения Суханова. Один из образованнейших людей XVII в., ведавший одно время Московским Печатным двором, А. Суханов настолько увлекся богатой культурной жизнью турецкой столицы и нескольких крупных городов в Анатолии и на Балканах, что, будучи там в 1651–1654 гг., собрал около пятисот ценнейших османских хроник и оставил исполненное уважения и симпатии к жителям описание селений, городов, нравов и обычаев турок. Людей, в его трактате, «прямых, честных и гостеприимству приверженных до крайности»5.

Исключительное трудолюбие в сочетании с «неукротимостью в изъявлении свободомыслия и ратной дерзости до беспамятства» отметили у османов купцы Ф. Котов (1623) и В. Гагара (1634–1637). Житель Казани, русский, прекрасный знаток разговорных тюркских диалектов и, кажется, староосманской письменности, Василий Гагара, вероятно, первым дважды проделал путь, пересекая всю Малую Азию. Человек люПравославный палестинский сборник. СПб., 1888, т. 7, вып. 3.

бознательный и хорошо знавший исламские обычаи, В. Гагара пешком прошел по самым глухим уголкам Анатолии, не скрывая ни своего христианства, ни цели путешествия — Святая земля. Встречал он, как пишет, «людишек разных, но более — добрых и совестливых, сильно удивлявшихся гостю из далекой Московии». В его записках звучит удивление, сколь же мало знают турки, за исключением прибрежного Синопа и побережья Черного моря, о России. Полагают ее расположенной вокруг Северного полюса, всегда заснеженной, дикой и... голодной.

Василия Гагару везде потчевали «славной ягнятиной и фруктами, богатыми дарами турецкой земли в изобильности»6. Не поэтому ли бравый казанец шел по Турецким землям больше трех лет?

В иной ситуации — не гостем, уважавшим язык и обычаи (заметим, что и В. Гагара и Афанасий Никитин, о котором я не пишу по его общеизвестности, будучи среди мусульман, строго следовали бытовым предписаниям шариата, держали, например, пост в месяц рамазан и т. д.), оказался русский аноним XVII в., боярский сын, некий «рейтарь», взятый в плен крымчаками и проданный в рабство туркам. Гребцом на галерах, а затем в армейских отрядах он за 62 месяца пребывания в Османской империи побывал в сущности везде — от Белграда до Багдада. Его «Описание турецкой империи», естественно, носит соответствующую эмоциональную окраску — автор воспринимал турок как врагов и в конце концов бежал на родину.

Географические и этнографические сведения «рейтара» были использованы современниками – военными в целом; они содействовали формированию образа опасного противника, особенно в делах осадных и оборонительных. Этот военный человек одним из первых в России развенчал образ непобедимого и страшного янычара. Он отмечал, что многие янычары плохо обучены и больше думают о семье и о пропитании, чем о ратном деле. Зато он предупреждал современников, что очень опасны в сражениях хорошо подготовленные части из балканцев — босняков и арнаутов (албанских мусульман).

Военные столкновения с османскими войсками в конце XVII — первой половине XVIII в. полностью подтвердили эту оценку: боснийцы и арнауты — противник бескомпромиссный на поле битвы.

Официозные представления о южном соседе давала рукописная газета «Куранты», издававшаяся с 1621 г. в Посольском приказе Москвы. Сведения об Османской империи в ней помещались главным образом почерпнутые из европейских источников. Малая их достоверность

6. Житие и хождение в Иерусалим и Египет казанца Василия Яковлева Гагары.

1634–1637. Православный палестинский сборник. СПб., 1891, т. 11, вып. 3.

и чрезвычайно узкий круг лиц, которые могли ознакомиться с «Курантами», практически лишали газету возможности воздействовать на формирование образа турка-османа в русском обществе7.

В целом в допетровской России отношение к соседнему народу сложилось как бы в двух измерениях. Религиозное сознание русского общества и мощное давление монголо-тюркского социума в XIII–XIV вв., затем крымско-(татарско)-турецкая экспансия в отношении Юга и отчасти Центра Московского государства в XV–XVII вв. определили преимущественное восприятие турка чужаком, злонамеренным и безбожным.

Сказывалось, безусловно, влияние исторического опыта славян Балканского полуострова, попавших под османское иго, остро воспринимавшееся русскими по аналогии с монгольским, от которого они избавились всего лишь при жизни прадедов. Вместе с тем выше отмечалось позитивно заинтересованное и достоверное осмысление образа соседа. У истоков этого стояло русско-тюркское двуязычие Киевской Руси как следствие широко распространенных смешанных браков8.

Великая Степь, ее языки, нравы и обычаи не были чужды восточным славянам. В свою очередь славянский мир не был чем-то совершенно закрытым для тюркских военно-политических объединений раннего средневековья. Однако социально-психологическая интравертность османского исламского общества и деление населения мира на тех, кто мусульманин или покорился миру ислама — «дар уль-ислам», или неверный, а значит объект завоевания, покорения — «дар уль-харб» создавали особые препятствия для овладения турками-османами языком северного соседа, знаниями о нем.

В торговом обмене турки-османы мало участвовали до XVIII в., это делали греки, армяне, евреи. Ходоки из России на Восток (в Иерусалим, на Афон), а также русские купцы и дипломаты несравнимо чаще посещали османские земли, чем турки — Московию.

Знание турецкого языка русскими не шло ни в какое сравнение со знанием русского языка в Турции:

в отличие от сербского, распространенного делопроизводственного языка Высокой Порты в XV – начале XVII вв. Всем известный Афанасий Никитин вставлял в «Хождении» десятки турецких и сотни тюркских слов. Андрей Лызлов, автор «Скифской истории», знал разговорную турецкую речь и читал арабским шрифтом написанные турецкие тексты. Специфические турецкие термины, требующие для историка разъяснения сегодня, тогда включались в русские повествования без объяснений и оговорок. Среди донских и запорожских казаков, особенно в семьях смешанных браков

7. Данциг Б.М. Указ. соч. С. 36–37.

8. Кононов А.Н. Указ. соч. С. 24.

с турчанками, турецкий язык был бытовым, разговорным. Русские лучше знали и намного лучше понимали своих соседей.

Османы почерпнули первые сведения о Московии из трудов арабских и персидских авторов (первые из них побывали на Руси в IX–X вв.), из византийских произведений, достаточно популярных в образованных кругах Высокой Порты, и, наконец, посредством константинопольской Патриархии, с которой Порта поддерживала оживленные контакты через ведомство рейс-эфенди, ведавшего, кроме внешних сношений, делами подданных-немусульман.

Было обстоятельство, отнюдь не дававшее туркам верное представление о соседе: после вхождения Крыма в Девлет-и алийе (1475) через обширную границу неиссякаемым потоком несколько столетий подряд прошли десятки и сотни русских невольников. Османский гребной флот в XVI–XVII вв. был укомплектован почти исключительно русскими гребцами-рабами. На рынках Стамбула русские рабы, по свидетельству европейских путешественников этого же периода, составляли большинство.

Много полонянок и рабов-мужчин попадало в Малую Азию на домашнее услужение и на земледельческие, в первую очередь безумно тяжелые ирригационные работы. Всех их ждала скорая гибель, либо ассимиляция с потерей веры и языка. Видимо, нет среди сопредельных русскому народу наций, в которую влилось бы больше восточнославянского генофонда, чем турок-османов.

«Аллах акбар! Только Ты, Всемогущий, ведаешь, где, в каких сражениях пали сероглазые и светлорусые янычары рядом с черноусыми и черноокими сынами русских земель...» До сих пор в турецкой народной поэзии девушка-турчанка мечтает о голубоглазом и белокуром женихе.

Идеальный типаж стамбульского турка конца XIX — начала XX вв. — светлые глаза и русые волнистые волосы.

Только в 40–60 гг. XVII в. в Османской империи появилось подробное и сравнительно достоверное описание областей, населенных русскими и украинцами. Оно было составлено самым известным турецким путешественником Эвлией Челеби, который из пятидесяти лет странствий около пяти лет провел в восточнославянских землях. Он прошел путь от Крыма и Азова до Львова и Киева, был в Черкассах и Чигирине, хорошо знал ситуацию в Поволжье и Подонье. Только в отношении «страны Мужикистан», расположенной в Подмосковье, он давал фантастические сведения. Примечательно, что Эвлия Челеби первым из восточных путешественников отмечал, что русские (московиты) и украинцы (русы) хоть и очень близкие, но разные народы по языку и обычаям.

Участник крымско-турецких набегов, скованный шариатскими представлениями о злодеях-казаках, «бритоголовом народе», как он их называл, Эвлия Челеби отдавал дань воинскому мужеству русов и московитов, называл их «стойким, упорным и сердитым народом»9.

Если в Турции образ мрачного русского, упорного воина и крепкого раба не дополнялся никакими существенными чертами, а власти не поощряли развитие культурных ознакомительных контактов, то в России дело обстояло совершенно иначе.

Петр I принял ряд мер, способствовавших расширению возможности использования на государственной службе круга лиц, практически знавших язык, нравы и обычаи турок. Бывший господарь Молдавии Димитрий Кантемир стал советником царя по восточным делам и специально по его распоряжению подготовил два труда (1716, 1720) по османской истории, основанных на источниках балканского и турецкого происхождения10. Были изданы в переводе с французского Коран (1716), карты и атласы Османской империи (1722–1724), началась подготовка переводчиков («толмачей») с турецкого на профессиональной основе. Следует отметить, что зарождение при Петре I практического востоковедения, в первую очередь османистики, было нацелено на перспективу, на длительное и всестороннее изучение истории, языка, культуры, особенно «живых черт» турецкого народа.

Все же формирование образа соседа-турка в русском обществе в XVIII в. проходило не под влиянием ученых изданий, а через записки пилигримов и торговцев, то есть как и в прошлые годы.

Шесть изданий в 1778–1819 гг. выдержали и побили все рекорды тиража и ознакомительной литературы о Турции записки монаха Антио-хийского В. Григоровича-Барского (Плаки-Альбова), который странствовал на Балканах и на Ближнем Востоке в 1723–1727 гг.11 Религиозная нетерпимость православного монаха к исламу проходила красной нитью через всю его работу, широко распространившуюся также в списках, и добавляла негативизма в отношении к басурманам. Вместе с тем национальной предубежденности у В. Барского нет вообще. Образные описаЭвлия Челеби. Книга путешествия. Вып. 1. Земли Молдавии и Украины.

М., 1961; вып. 2. Земли Северного Кавказа, Поволжья, Подонья. М., 1979.

Под редакцией А.Д. Желтякова. Примечательно, что в основных чертах заметки Эвлии Челеби относительно украинских земель совпадают с впечатлениями жителя Дубровника М. Гундулича, посетившего те же земли через 30 лет после турецкого путешественника. S. Krasli. Dnevnik s puta u Ukrajinu i Turaku dubrovakog poklisara haraa Mata Gundulia // Anali zavoda... Dubrovnik.

1983, sv. 21. С. 1–23.

10. Kunt M., Akin S. Trkiye Tarihi. Osmanl Devleti. 1600–1908. Cilt.3. stanbul,

1990. С. 55.

11. Данциг Б.М. Указ. соч. С. 37–39; Витол А.В. Османская империя (начало XVIII в.). М., 1987. С. 85—99.

ния деятельного и жизнерадостного турецкого народа читались в русском обществе как увлекательная беллетристика.

Достоверная и обширная информация о турках поступала от послов (резидентов) России в Османской империи А. Вешнякова, И.А. Неплюева, П. Толстого. Однако она мертвым грузом оседала в архивах и лишь в кратких фрагментах появлялась на страницах «Санкт-Петербургских Ведомостей», которые мало были доступны широкому читателю России в XVIII в., как и сегодня.

Екатерининские войны (1768–1791) породили обширную литературу о Турции военного характера12. В ней все большее место занимали сведения о немусульманских подданных Высокой Порты. Образ турка — военного противника дополнялся чертами торгового конкурента в Средиземноморье и Черноморье, чертами жестокого правителя и угнетателя братских балканских народов. Традиционные формы поношения мусульман, ритуально повторявшиеся в списках и сочинениях XVI — начала XVIII вв., отступали и заменялись достаточно пренебрежительными, но нередко вполне реалистичными в применении к правящим турецким кругам эпитетами типа «неискусен в правлении», «больше имеет склонение покоитися, нежели пребывать в трудах» и т.д.

Появилась масса работ краеведческого характера в переводах с европейских языков, причем далеко не всегда тех авторов, которые бы глубоко знали жизнь турок-османов по личным наблюдениям. Тогда-то и разошлись по России фальшивые образы ленивого турка, восседающего с кальяном в окружении волнующих воображение измученного моногамией российского обывателя одалисок в прозрачных покрывалах.

В последней трети XVIII — начале XIX вв. послами в Турции служили высокообразованные дипломаты и военные Н.В. Репнин, Я.И. Булгаков, М.И. Кутузов, В.П. Томара, А.Я. Италинский. После 1794 г. развернулась деятельность Военно-топографического депо, выполнявшего среди прочих функции военной разведки России. Из посольств и от военных топографов потекли отличные по качеству и по точности зарисовки костюмов, лиц, жанровых сцен, не говоря о многочисленных атласах, картах, статистических и этнографических описаниях. Читатель России не без удивления увидел до деталей схожие костюмы и оружие запорожцев и османов, привычную для малоросса арбу с предметами обихода (сундуки, рундуки, утварь и пр.), необычайно похожими на привычные предметы быта юга России.

Переход в Османской империи от поверхностных, чаще всего через вторые руки сведений о России и впечатлений к более систематиDimitrie Cantemir. Historian of South East European and Oriental Civilisations.

Extr. from The History of the Ottoman Empire. Bucharest, 1973.

ческому осмыслению процессов в стране северного соседа связан с общей модернизаторской тенденцией в политической и культурной жизни, отмеченной в правление султана Ахмеда III (1703–1730)13. Порте и султанам стали очевидны грандиозные сдвиги в послепетровском российском государстве. Реформы Петра I стали изучать, к опыту России начали тянуться. В 1731 г. первопечатник Ибрагим Мютеферрика в «Основах мудрости и устройства народов» упоминал реформы Петра I как образец для подражания османам.

В Османской империи послы, естественно, также представляли свои отчеты и донесения, и они служили важным источником знаний.

Это чрезвычайные посольства Мехмеда Али (1740–1742), Дервиша Мехмеда Эмин-паши (1740–1742), Дервиша Мехмеда-эфенди (1755), Шехиди Османа-эфенди (1757–1758), Безиргяха Мустафы Расыха-эфенди (1793– 1794). Турецкие послы были людьми живыми и общительными. Порой настолько, что, например, штат посольства Расыха-эфенди, возвращавшегося из России в исходе 1794 г., увеличился «на три младенца мужского пола, к которым выказывал отеческие знаки внимания» молодой посол, понравившийся статью и обхождением самой царице Екатерине Алексеевне, а также ее фрейлинам...

Не только балы и маскарады при дворах царей и вельмож в Петербурге поражали турецких послов. Они подробно описывали Новоладожский канал и его шлюзы (Мехмед Эмин), петербургскую верфь и кронштадтские доки (Дервиш Мехмед). Расых-эфенди оставил лучшее на Ближнем Востоке описание дороги Москва — Петербург (1793) и описание работы тульских оружейных мастерских. Подробные описания Мустафой Расыхом жилых домов, облика, образа жизни и культурных интересов российских горожан пронизаны симпатией и неподдельным интересом. Без (или почти без) традиционного поношения неверных. Примечательно, что став позднее во главе османского флота, он сохранил симпатии к России (может быть, благодаря полурусским сыновьям).

Все отчеты из России давали сведения о ней как о державе, существенно обогнавшей Османскую империю на пути военного и технического прогресса, и далеки от снисходительности отчетов XVI–XVII вв. Это вполне относится и к оценкам русских, с которыми общались османские послы XVIII в.

Эти перемены отражали существенные сдвиги, наметившиеся в османском обществе в сторону европеизации и общего прогресса. Кроме того, османская правящая верхушка в XVIII в. переплавила в себе значительное число лиц из балканской феодальной аристократии, стала более

13. Данциг Б.М. Указ. соч. С. 63–65.

терпима и к ним, и к воззрениям на соотношение светской и религиозной власти. Россия с ее мощным влиянием царя на церковь в XVIII вв. воспринималась более благосклонно, чем, например, Франция после 1789 г.

с ее ужасающим, как говорил Селим III, безбожием.

Турки, оказавшиеся в России в плену, тоже писали свои воспоминания. Некоторые из них стали достоянием русской читающей публики еще в XIX в.

Большой интерес представляет сочинение Ресми-эфенди «Сок достопримечательного о сущности, начале и важнейших событиях войны между Высокою Портою и Россией от 1182 и 1190 гг. гиджры (1769–1776)».

Рукопись была переведена с турецкого языка и опубликована знаменитым бароном Брамбеусом — О.И. Сенковским. Сочинение написано очень живо, остроумно, автор настроен по отношению к победителям очень дружелюбно. Победа России в войне 1769–1776 гг. побудила его повнимательнее приглядеться к стране, ее истории и народу, дать свое истолкование событий. Многое ему, человеку другой культуры, совершенно непонятно в русских, как и других европейских народах. Вот, например, одно из его рассуждений: «С некоторого времени, по дивному распоряжению Аллаха, все их короли (речь идет о российских императорах. — авт.) бывают женского роду и нынешний их повелитель, то есть Екатерина II, принадлежит, как известно, к тому же полу... Племя франков, или, как у них говорится, европейцев, чрезвычайно подобострастно к своему женскому полу. Оттогото они так удивительно покорны, послушны и преданы этой чарыче...»14.

Автор старается понять, что же принесло России победу в 1774 г.

Он отмечает, что русские издавна утвердили «за собой славу народа храброго и воинственного», анализирует разнообразные военные хитрости, применяемые ими, а также взаимодействие войск. Ресми-эфенди специально указывает на обычай московитян «с пленными мусульманами не употреблять ни жестокостей, ни побоев. Гяур позволяет им жить по своему обычаю и не говорит ничего обидного для их веры; многим даже дает свободу для того, чтобы они бесполезно его не обременяли. У него нет в заводе выдавать по червонцу награды за всякого взятого пленного, за всякую голову, отрезанную, Аллах весть, где и у кого...». Особое внимание автор обращает на дисциплину в русской армии: «Надобно еще прибавить, — пишет он, — что они душой и телом привязаны к своим государям и удивительно послушны офицерам старше себя чинами: там, где их поставят,... они стоят, как камни»15.

Там же. С. 206.

сийской армии и флоту, отмечая их более высокую выучку и дисциплину, более четкую организацию гарнизонной и интендантской службы, чем это было в турецкой армии, которую Неджати оценивает весьма критически.

Таким образом, Мехмед Неджати дал разностороннюю оценку многим сторонам внутренней жизни России, и его записи можно рассматривать как ценный вклад в ознакомление турок с русскими. К сожалению, такая информация о жизни русского общества в сочинениях турецких авторов была скорее исключением, чем правилом. В целом, даже образованные турки в XVIII в. имели весьма смутные представления о России, о жизни русского общества. В Османской империи не было написано или издано ни одной специальной книги о России, не имелось ни одного переводе на турецкий с русского. Такое положение сохранялось длительное время еще и в XIX столетии.

Россия же по сравнению с Турцией в познании своего южного соседа ушла в XVIII в. гораздо дальше. В противоположность турецкому образованному слою, по существу не видевшему в России ничего, кроме военного соперника, в русской науке и культуре XVIII в. появилось отчетливое понимание необходимости изучения Востока, прежде всего Османской Турции, и были заложены важные предпосылки для расцвета отечественной ориенталистики и ее главной ветви — туркологии в XIX в.

Новый вклад в формирование конкретного образа южного соседа вложили многие сотни и тысячи паломников ко Святым местам, ученых, журналистов, писателей, дипломатов и военных России в период после Адрианопольского мира 1829 г., посещавшие Турцию практически без ограничений. Одновременно изучение османских турок в этнографическом и социально-политическом аспектах широко велось при Азиатском департаменте МИД России, в Петербургском университете (с 1803 г.), в Одессе (Ришельевский лицей), в Казани, Москве, Харькове, во многих военных учебных заведениях России. Большой вклад в ознакомление широкой общественности с правилами и бытом турок внесли Историческое, Географическое и Археологическое общества.

Постепенно все крупные журналы и газеты открыли свои представительства в Османской империи. С 1897 г. ежеквартально публиковались Сборники консульских донесений с самыми последними сведениями из жизни Турции. Национальный характер турок стал излюбленной и благодатной темой этих донесений.

Русских художников XIX в. неизменно влекло на Босфор.

Несколько картин И.К. Айвазовского из его стамбульского цикла и сейчас составляют гордость национальных музеев Стамбула и Анкары. К. Брюллов, В. Верещагин, К. Петров-Водкин и многие другие художники оставили изумительные по точности зарисовки быта и нравов Турции, причем практически всех слоев общества. В «Ниве», выходившей с 1869 г., только за первые тридцать лет было помещено более двух тысяч рисунков, видов и типажей населения Турции, а также гравюр с картин художников, путевых набросков путешественников18. П.Н. Милюков, призывая к походу на Босфор в годы Первой мировой войны, заметил, что всякий русский Стамбул с его проливами знает по нивским картинкам лучше своего губернского города.

В конце XIX — начале XX в. в образе турка русское общество в более акцентированном виде, чем в конце XVIII — начале XIX вв. отмечало слепой религиозный фанатизм толпы по отношению к армянам, грекам, болгарам, другим христианам.

Довольно четко разделились в русском общественном сознании правящие круги Османской империи и простые «турки с улицы». Например, композиции К. Брюллова, посвященные простому люду Турции, характеризуясь жизненностью эпизодов, меткостью типажа, тонким пониманием национального характера, окрашены особым жизнерадостным юмором. «Своим добродушием и сердечностью они резко отличались от того сарказма, который Брюллов вложил в образы турецких вельмож и привилегированных чиновников»19. В середине XIX в. О.И. Сенковский (барон Брамбеус) писал, что «отчаянная безнравственность той части турецкого общества, в которой сосредотачивается правительство или которая состоит с ним в непосредственной связи, совершенно не подлежит сомнению. Эта часть общества в самих же турках возбуждает ужас и отвращение... В частной жизни турки обнаруживают много хороших качеств, которые приятно принять в счет даже в неприятеле. Они вообще смирны, внимательны к удовольствию других, вежливы с чужими и...

в примечательной степени честны и прямодушны»20.

Через шесть десятилетий то же самое повторила журналистка Ариадна Тыркова, много лет прожившая в Турции: «Многое в них (турках. — В. Ш.) вызывало во мне симпатию и уважение, — честность простонародья еще резче подчеркивала развращенность правящих классов, чиновников, больших и малых, равно невежественных, презирающих труд физический и умственный»21.

18. Систематический указатель литературного и художественного содержания журнала «Нива» за 30 лет. 1870–1899. СПб., 1902.

19. Апаркина Э. Карл Брюллов. М., 1963. С. 150–151.

20. Сенковский О.И. Образование Оттоманской империи,Валахии и Молдавии // Библиотека для чтения. СПб., 1854, т. 124, март—апрель. С. 50.

21. Тыркова А. Старая Турция и младотурки. Пг., 1916. С. 8.

Весьма показательно, что читающая публика живо интересовалась турецким фольклором. Видимо, нравственные постулаты турецкого народа, запечатленные в пословицах, поговорках и т. д., отвечали духу русского человека. И.Н. Березин собирал турецкую народную мудрость много лет и опубликовал «Народные пословицы турецкого племени» (1856) в одном из самых массовых изданий «Библиотека для чтения». Он писал: «Посмотрим, каков должен быть идеал турка в главных очертаниях по требованию пословиц. Человек должен быть умен, добр, общителен, трудолюбив и знающ, храбр, нисколько не спешен, осторожен и приверженец середины».

Как заметил другой знаток османского прошлого В.Д. Смирнов (1892), в турецком фольклоре «очень много такого, чему и мы можем сочувствовать как общечеловеческому».

Террор же в турецкой политической жизни конца XIX — начала XX вв., характерный для Османской империи времен Абдул Хамида II, сказывался на формировании образа русского — злого, мрачного, грубого, невежественного. Влияние политических установок снижало уже достигнутый в Турции уровень доверия к России, к русским людям, к другим ее народам. Даже вольная, антихамидовская печать и младотурецкая пресса высказывались, как правило, отрицательно о северном соседе. Источником менее предвзятой информации о русских стали для османов на рубеже XX в. их соотечественники, возвращавшиеся из русского плена.

Врач А.В. Елисеев, путешествовавший по Востоку в 1881 г., вскоре после русско-турецкой войны 1877–1878 гг., пишет: «Во всех городах турецкого Востока мне невольно бросалось в глаза... изменение к лучшему отношения мусульман к русскому имени... Везде, где только выдавала меня национальная одежда, везде я встречал дружелюбное отношение, слышал приветствия... Война и сотни тысяч пленных, побывавших в хлебосольной Московии, с самой выгодной стороны повлияли на все слои населения империи»22. Он же во время другого своего путешествия в 1886 г. встретил трех турецких офицеров, побывавших в русском плену в 1878 г. «Все турки, — пишет А.В. Елисеев, — с неподдельным чувством выражали свои симпатии России»23. Спустя годы об этом же времен вспоминает Ю.А.

Карцев, сотрудник русского консульства в Адрианополе:

«Все турецкие военные, офицеры и солдаты, возвратившиеся из русского плена, были преисполнены чувством горячей признательности за оказанное им в России гостеприимство. Симпатии наших недавних врагов могли бы стать могучим подспорьем для искусной политики»24.

22. Православный палестинский сборник. СПб., 1885, т. 4, вып. 4, C. 180.

23. Елисеев А.В. По белу свету. СПб., 1896, т. 3. С. 335.

24. Карцев Ю.А. Семь лет на Востоке. СПб., 1879–1886, 1906. С. 38–39.

Империя Романовых и империя Османов приближалась к своему последнему, для обеих династий роковому столкновению в 1914 году. Впереди были мировая война и революции, революции...

Осенью 1914 г., укладывая последние бумаги к отъезду из Петербурга, ставшего почти родным за семь лет службы, османский посланник в России Ниязи Фахретдин-бей писал: «Война с Россией? Зачем? Для кого?

Мы только-только начали понимать друг друга»25.

25. Шеремет В.И. Босфор. Россия и Турция в эпоху Первой мировой войны.

По материалам русской военной разведки. М. 1995. С. 92.

– – –

«БЕЛЫЕ РУССКИЕ» НА БОСФОРЕ

История «белых русских» в Турции началась в 1918 г., когда Добровольческая армия генерала А.И. Деникина покинула Одессу, и Константинополь — Стамбул — столица Османской империи принял первый поток беженцев1, состоящий преимущественно из гражданских лиц. Вторая волна беженцев последовала в 1919 г., после тяжелейшей эвакуации Новороссийска и повторной сдачи Одессы. Третья, самая большая волна, пришлась на 1920 г., когда Добровольческая армия, уже под командованием генерала Н.П. Врангеля, была вынуждена оставить свой последний оплот — Крым. Эвакуация Севастополя, Керчи, Феодосии, Ялты, Евпатории, в отличие от предыдущих эвакуаций, была спланирована и организованно проведена с 11 по 15 ноября. Именно столько дней на корабли по спискам грузились армейские солдаты и офицеры, а также дивизии донских, кубанских и терских казаков. На борт были взяты и все гражданские лица, пожелавшие покинуть Россию. Последние корабли ушли из портов Крыма 17 ноября.

К 23 ноября 1920 г. 126 перегруженных кораблей под российскими, французскими и английскими флагами встали на рейд в Босфоре и Мраморном море в районе Мода. На них было вывезено 145 693 человека, не считая судовых команд. В том числе около 50 тысяч чинов армии, свыше 6 тысяч раненых, остальные — служащие различных учреждений и гражданские лица, среди них около 7 тысяч женщин и детей. Армию переправили на полуостров Галлиполи, казаков разместили в разных местах, включая Чаталджу, позже собрали на острове Лемнос. Следует иметь в виду, что одновременно в Стамбул беспрерывно пребывали небольшие самостоятельные группы беженцев. В результате, в городе и его окрестностях скопилось до 100 тысяч российских граждан.

1. В соответствии с международной правовой классификацией в документах Лиги Наций и архивных документах так называемые белые русские числятся как беженцы.

Точное число россиян, прошедших через Стамбул, неизвестно.

Предположительно — это 200 тысяч. Беженцы, располагавшие средствами и необходимыми документами, не задерживаясь, следовали дальше, в Европу.

Кто-то остался на короткое время, кто-то надолго, а кто-то на всю жизнь.

Отток беженцев начался в 1921 г. Армия и казаки покинули Турцию к 1922 г. В период интенсивной миграции — это три последующих года (1923–1925) — из Стамбула и его окрестностей уехало до 60 тысяч русских.

В дальнейшем беженская масса постепенно таяла, и к 1929 г. в Стамбуле осталось менее 2,5 тысяч беженцев. Те, кто остался, могли жить относительно сносно. Считается, что к этому времени их положение было лучше, чем большинства русских беженцев в других странах.

К 30-м годам значительно сократившаяся русская колония приобрела относительную стабильность. Теперь она состояла из тех, кто адаптировался к местным условиям; принял язык этой страны, обзавелся собственным делом, приоб