Глава III олицетворение идеи плодородия относительно человека

Хотя отец как творческая сила и первоначальная причина зарождения, конечно, олицетворяет первый момент в законе оплодотворения, однако же важнейшее место в нем он необходимо должен уступить матери. Она уделяет ребенку в чреве своем часть собственной плоти и собственной крови своей; она в продолжение девяти месяцев влияет непосредственно своею духовною жизнию на всю будущность нового существа и, наконец, страданиями родов искупает и облагораживает всю низость и презренность чувственных наслаждений, от которых мужчина никакими страданиями и лишениями не очищается.

Мужчина творит бессознательно, слепо предаваясь одним чувственным своим побуждениям; женщина же дает жизнь новому существу в полном сознании ее высокого призвания. Посему, естественно, народ, поклонявшийся жизненной силе плодородия, обоготворил в женщине высший идеал закона оплодотворения, оставляя мужчине олицетворение физической силы плодородия, граничащей большею частью с безнравственностью любострастного приапизма.

Богинею женского плодородия у северозападных славян считалась Жива — Цица; у вендов — Цицара; у поляков — Дзидзилия; наконец у русских, по Кайсарову и Чулкову, — Дидилия, считаемая, напротив, другими мифологами богинею бесплодия. Этому божеству поклонялись все бесплодные и беременные женщины: оно покровительствовало свободному развитию зародыша и благополучным родам.

Сюда же принадлежат, вероятно, и сербские Додола, Дода, Донда, и это тем более можно предположить, что значение этих слов по производству на других языках указывает назначение их как богинь женского плодородия. У хорутан и краинцев слово Донда означает куклу-игрушку; у поляков детковать, дудковать, дунки и, наконец, даже русское слово дутки, все это намекает на что-то детское, которому и самое слово дитя совершенно соответствует; если же мы припомним, что Дидилия как богиня родов в то же время покровительствовала и воспитанию младенцев, то будет очевидно тесное сродство этого слова с богинею родов. Что же касается до Додоле или Дедоле, которую мы также встречаем под именами Донды, Додо, Дунды и пр., то она, вероятно, также была сначала покровительницею младенчества и только позднее сделалась покровительницею девства; наконец, по сходству и одноименности понятий как богиня лета человеческой жизни, т. е. юности, перешла в богиню лета в собственном смысле слова, или понятия, и считалась у сербов богинею земного плодородия. Но за всем тем она не вышла из круга девических верований и забав, а сохранилась в одних лишь девических песнях и хороводах.

Мы уже выше сказали, что Цица была богинею женского плодородия. Этому божеству в первую эпоху нашего мифа соответствовало понятие чешской Бабы, которое в собирательном значении лесных и полевых духов, крадущих грудных младенцев, еще доныне существует по преданиям в Богемии. Баба на всех славянских наречиях выражает старую, замужнюю и, следовательно, опытную женщину-бабушку. В сельском быту бабушка или старая опытная женщина до сих пор исполняет у молодых родильниц должность повивальной бабки; посему легко предположить, что это имя перешло в язычестве и на духов или божеств, помощи которых человек приписывал благополучные роды. Это подтверждает самое поверие богемцев, что злые бабы крадут грудных детей. Таким образом объясняется, быть может, русское божество золотой бабы, которой кумир находился, по сказанию иностранных писателей, в стране Обдорской при устье реки Оби. Она держала одного мальчика на руках, а другого, называемого жителями тех мест ее внуком, вела за руку.

Здесь должно еще упомянуть о рюгенском кумире Поренуте, представляемом германскими летописцами с четырьмя головами и пятою на груди; ему приписывают сохранение зародыша (эмбрио) в чреве матери. Но это неизвестно и весьма сомнительно.

До сих пор мы говорили о богах женского плодородия, покровительствующих свободному развитию зародыша. Теперь мы перейдем к богам плодородия человеческого в его зрелом возрасте. В этот период жизни человека религиозная идея плодородия облекается в поклонение нравственным понятиям любви и брака; но эта любовь, хотя, конечно, чувственная, облагораживается в глазах человека изящным пониманием телесной красоты и высоким уважением девственной целомудренности. Вот почему в религиозном олицетворении этого понятия преобладает женская форма богини любви, соединяющей в себе, по-видимому, противоречащие понятия девственности и плодородия, украшающей их третьим понятием соблазнительной прелести женской красы. В таком понятии богини любви Жива или Сива почти у всех славян принимает название Дзиевы или Девы, к которому у иных племен нередко присоединяется какое-нибудь качественное прилагательное; отсюда красная дева или красопани, заменившая, например, у чехов собственное имя богини.[58] Самое название богини любви Дзиева — Диева — Дива — Дева заключает в себе не только понятие девственного целомудрия, но и прелестной красоты, что доказывается сходством корней и слов дева и диво, девица и дивиться (удивляться, глядеть).

Темный отголосок поклонения Деве, быть может, остался и в России в имени Купидона Дидо, выдуманного русскими мифологами прошлого столетия. В самом деле, в этом припеве ясное противоречие между мужеским названием Дидо и женским Лады вполне бы уничтожилось, если бы вместо Дидо мы стали читать Дива или Дева-Ладо, и, таким образом, в самом соединении этих слов Дева явилась бы нам переводом неславянского имени Лады. Самый переход в в д допустить не трудно, тем более что самое окончание слова Ладо могло к этому способствовать. Вероятно, однако же, существовало в нашем мифе и имя Дида, или Деда, только в другом значении, что также могло быть причиною искажения слова Дива или Дева; на этом же основании перехода д в в переделывает Гануш ДидоЛадо в Видо-Ладо или Ладо-вит.

К имени Сивы или Дивы принадлежит, быть может, и скандинавская богиня любви Фрея из рода Ванадов или Винидов, т. е. славян, как доказывает Шафарик. Карамзин упоминает о югославянской богине Фрихии, которую он почитает тождественною с Фреею; по словам Суровецкого,[59] Фрея называлась также Vanasif и писалась руническими знаками Sieba или Tsiba, которая ясно намекает на нашу Живу или Дзеву; Сиф же имя второй супруги Тора — знаменитой своею красотою; эти все имена богини любви имеют, без сомнения, у скандинавов тесное, хотя теперь почти неопределенное отношение к нашим божествам плодородия; ибо, кроме сходства Vanasif с нашею Сивою, легко еще доказать, что приведенная Вацерадом[60] чешская богиня Прия не что иное, как Фрея; потому что губные п, в, б, м и ф заменяются одна другою весьма часто, как видели выше.

Приступая теперь к полуславянской, полулитовской богине Ладо, известной нам из одних только припевов и песен, мы встретим бесчисленное множество имен и припевов, имеющих своим корнем две буквы: л и д, соединенные с различными гласными; эти имена суть следующие: Дид — Дед — Дидо — Дидоле — Додоле — Додона — Дунда — Дюндо — Деда — Додо — До да — Дуда — Дяда — Дюдо — Колядо — Коледник — Ладо — Лада — Ляда (Lieda) — Leila — Ленда — Ллойда — Laila — Лиеда — Леля — Леда — Лед — Лель — Полель — Ладон — Лядон — Лядо — Лалка — Ладоле — Лидо, — и припевы: люли, ей люли, ляли-лелом, лалом, лилуа. Сюда должно отнести еще литовские имена Лада — Ляда — Лейма и латышские Лигга или Лоигга.

Из этого лабиринта однородных названий и звуков, терявших часто всякое значение, до сих пор наши критики и мифографы ничего не могут вывести положительного и только напрасно истощаются в разных гипотезах и предложениях, которые часто вовсе не соответствуют ни народному духу, ни религиозным понятиям славянина и которые посему только еще более затемняют и затрудняют путь для их последователей. По нашему мнению, встречаются здесь названия и слова совершенно различных значений, которые должно сначала отделить друг от друга, чтобы облегчить себе разбор этих сродных звуков. Так, во-первых, имена Додолы, Доды, Донды и пр. принадлежат к понятию вышеупомянутых богинь родов и детского возраста человека Дзидзилии, Дидилии и Цицерлы; во-вторых, имена Лед, Коледник — к водяным богам, точке замерзания (льда); в-третьих, Дид, Дидо — или к понятию Девы — Живы, или к особенному разряду божеств, соответствующих мужеской форме понятия Бабы, в каковом значении являются у нас водяные и лесные духи или дедушки, совершенно тождественные с понятием колдунов или ведьм мужеского пола; в-четвертых, Лад, Ляд, Ладонь — имена славянского бога согласия и примирения, происходящего от корня ладить; в-пятых, Лада и Лейма — литовские богини любви; наконец, в-шестых, древние славянские слова Лель и Полель, постольку лишь входящие в имена мифологические, поскольку они как прилагательные богов любви и лели, т. е. нежности, выражают это качество. Начнем с последних.

Вообще мифологи принимают, что Лель и Полель, два почти одинаковые существа, выражающие собою или понятие дружбы Кастора и Поллукса, или различные оттенки любви и страсти, как в Греции Купидон и Амур. В этом отношении слово Лель встречается под разными формами Лиели — Леля — Лейла — Лила — Лиоли (Ляля); с переменою же второго л на д переходит он к именам зимнего Коледника и богини любви Лиеды — Ленды — Лиды — Лайды — Лиады — Ляды и пр. Все эти слова суть не что иное, как переливы одного главного звука ие-ия, т. е. первоначального значения буквы е, которая, будучи составлена из звуков I и е, переходит в русском выговоре в чистое е, у малороссов в и, у хорутан же выговаривается, наоборот, ей, и только в польских и чешских языках она удерживает свое первое выражение iе (так у нас немец, у малороссов нимец, у хорутан nejmec и, наконец, у чехов niemec). То же видели мы и в именах богинь Девы-Дзиевы или Дивы (Живы) и Севы (от слова сеять) — Севы — Сивы — Sieva и Сейвины.

Таким образом, Лель (с буквою е) является нам древним существительным именем, понятие которого сохранилось у нас в глаголе лелеять (в значении нежности). Отсюда наши припевы ой леля, леля, ой лели полеля объясняются здесь путем чисто филологическим и не имеют в себе ничего мифологического, тем более что полель не что иное, как усиленное лель, подобно словам мешать и тешить, которых первоначальные существительные меха и теха, сохранившиеся только в усиленных выражениях помеха и потеха, теперь не употребительны.

Наименования бога примирения и согласия Лад — Ладник — Ладонь (от ладони руки как знака примирения) ясно происходят от славянского корня лад — ладить, который, вероятно, перешедши у литовцев в понятие любви и дружбы, возвратился к нам под формою Лады как богини любви. Что Лада не была собственно славянскою богинею, но перешла к нам из Литвы, это доказывает нам, во-первых, то, что имя ее встречается только у славян, живших в соседстве с литовским племенем, во-вторых же, что в нашем языке имя ее не оставило ни одного слова, выражающего любовь и счастие, тогда как, напротив, у литовцев слова нежность, любовь, наслаждение и даже название непотребных женщин происходят от имени Лады или Лаймы, подобно как в Курляндии корень лигга означает всякого рода удовольствия и радости. Наконец, доказывает еще переход в литовском мифе богини Лады в богиню любви и то, что Лада, слившись в Литве с прусско-латышскими именами Лаймы — Лайки или Лигги, перенесла эти неславянские звуки и в наш миф под формами Лайлы — Лайки — Лойды и Лалки; подобное же происхождение имеет и наше слово люлька, так же как и припев ей люли, которые, вероятно, произошли от латышской богини веселия, покровительницы качелей, даже до сих пор еще в Курляндии они носят ее имя (lighotnis — качели, lighotces — качаться) и составляют главную забаву простолюдинов в весенние праздники, т. е. время, посвященное Лигге как богине юности и весны человека.

Что касается до самой Лады в нашем мифе, то она как богиня любви является у нас олицетворением девственности и плодородного брака и вообще счастия в любви. Но как любовь часто бывает причиною горя и даже смерти, то она нередко принимает и значение несчастной любви, семейного расстройства и развода, так, например, в песне:

Но мне несчастие злое дало их на муку,

У меня сестра Лойда, у меня брат Лало (Ладо).

В наших песнях вообще Ладо (Лель) с различными видоизменениями ее имени имеет в припевах значение не только богини в смысле любимого лица, но вообще часто даже синонима любви; так говорят русняки о человеке, женившемся без любви, что он не с Ладою женился. Иногда Ладо имеет значение и даже заменяет имя невесты, как это видно в песне:

По той траве Ладо шла,

За Ладой муж бредет,

Ой люли, шелковая!

Ты постой, Ладо моя,

Ты подожди, Ладо моя.

Ой люли, шелковая!

Я, сударь, не твоя,

Я родимого батюшки,

Ой люли, шелковая! и пр.

Здесь Ладо является вместо имени прелестной девицы. Далее в сербской песне:

Тебе Ладо.

Святой боже.

Ладо Ладо.

Выслушай Ладо.

Ладо является уже божеством; но таких песен весьма мало, и они могли быть произведением позднейшего времени.

К богам производительной силы человека в ее мужеском моменте зарождения принадлежат еще приапические изображения Тура, Ярыла или Яруна и Припекала (Прилегала). Но мы видели выше, что мужской элемент плодородия всей природы вообще принадлежит богам неба и солнца, посему и боги производительной силы мужчины-человека непременно подчиняются этим своим первообразам; самый символ этой силы и главный атрибут этих богов олицетворяет скорее общее понятие силы плодородия, чем значение бесстыдного разврата чувственности и сладострастия, приданное им при упадке язычества. Такое понятие этого символа облагораживает самое значение богов мужской плодотворности и вместе подает нам мысль о возможности великого распространения приапизма между славянами, обоготворяющими в нем одну лишь природную силу производительности и творчества.[61]

Имена-синонимы Тура и бога весеннего солнца Яра, Яровита или Ярыла слились у нас в одно слово Яр-Тур, и посему положительно можно сказать, что Яр-Тур в первоначальном своем значении был богом весеннего солнца и только позднее, сделавшись богом весны, перешел в народном понятии в олицетворение силы плодотворности, наиболее выступающей во всей природе в весеннее время.

Праздники Ярыла и Тура совпадают у нас с тем временем года, когда природа в мае месяце начинает оживляться. Они празднуются обыкновенно после Троицына дня, или на Всесвятской неделе; в других же губерниях день Ярыла бывает позднее и совпадает с Петровским заговением или даже еще позднее — с Петровым днем. Вероятно, что семик есть остаток праздников Тура или Яр-Тура, которые при упадке язычества обратились в буйные разгульные пиршества, нередко оскверняющиеся самою развратною потехою и сохранившиеся отчасти до сих пор в Костромской, Тверской, Нижегородской, Рязанской, Тамбовской и Воронежской губерниях.

У нас есть довольно подробное описание этих праздников Ярила. Обыкновенно во Всесвятское заговение или во Всесвятское воскресение, а у некоторых на другой день Петрова дня женщины и мужчины собирались в каком-нибудь месте, где предавались пьянству и пляскам до захода солнца, потом выносили на улицу соломенное чучело мужеского пола со всеми его естественными частями и клали в гроб. Женщины, разгоряченные вином, подходили к чучелу с громким воплем и рыданиями и произносили: помер он! помер! Мужчины сходились на этот вопль, поднимали чучело и, потрясая его, говорили: эге, баба, не бреше! вона знае, що ий солодче меду. В Галиче и Кинешме (Костромская губерния) молодые девушки потешались над упоенным стариком, изображавшем Ярилу, и в это время хороводные игры сопровождали эту забаву. В Твери парни и девушки на речке Лазуре собирались в честь Ярилы плясать под балалайку танец — бланжу, похожий на кадриль. В Воронеже одного мужчину наряжали в пестрое шутовское платье, навешивали на него бубенчики и раскрашивали ему лицо разными фантастическими изображениями. Этот шут представлял Ярилу. Вокруг него стекались гуляющие, начинались пляски и другие невинные игры, наконец, отсюда переходили к молодеческим играм, которые нередко оканчивались смертоубийством. В селе Иакимцах Рязанской губернии до сих пор празднуется день Ярилы ярмаркою (в июне месяце); таковая же ярмарка в честь Ярилы существовала недавно еще в Можайском уезде Московской губернии. Сюда же принадлежит как по времени празднества, так и по буйному веселью, пьянству и наряжанию праздник рагузского Бамбеля, описываемый Аппендини[62] и празднуемый 1 мая.

Эти соломенные чучела и наряженные богами шуты служат ясным доказательством полного развития у всех славян бога мужской силы плодородия, перешедшего как кумир в бога буйного и часто не совсем приличного веселья. Подобное же значение придают немецкие летописцы полабскому Припегалу или Припекалу, которого имя хотя и происходит от Пекольника, бога ада у чехов и вендов, однако же легко предположить, что оно заменило в тех краях нашего Ярыла, которого имя там в смысле приапа не встречается.

По дуалистическому свойству нашего язычества принадлежат еще к богам человеческой производительной силы понятия отрицания этой силы, т. е. понятия слабости и бесплодия, болезни и смерти; притом если понятие развития плодородной силы относилось к детству и молодости человека, то понятие бесплодия и бессилия принадлежит преимущественно старости. Таким образом, распадается жизнь человека, подобно жизни всей природы, на две главные половины: Живы и Моры, плодоносной весны и бесплодной осени человеческой жизни, вот почему и недаром говорит наша народная пословица, что «старость не радость». Вообще в понятии славянина главное предназначение человека — плодотворная сила, почему как скоро исчезает в нем эта сила, жизнь его теряет и цель и значение; от этого-то наши предки считали главным несчастьем и главною болезнью человека потерю его физических сил, не столько еще в отношении полевых работ и хозяйственных занятий, как в отношении бесплодия и ослабления органов плодородия. Ясным доказательством этому служит в народном понятии выражение «здоровый человек». Оно означает собственно человека сильного, изобилующего производительною силою, но часто вовсе не вполне здорового.

Итак, понятия старческой дряхлости и болезненного бессилия были для славян побочными признаками родового их понятия бесплодия, выраженного в нашем мифе в образы Корста, Хорста или Хворста. Эти имена происходят от слова хворый — хворать, которое, вероятно, прежде служило именно выражением этого понятия дряхлого бессилия и до сих пор еще сохранило некоторый оттенок сего понятия, хотя почти слилось с понятием болезни; тогда как, напротив, корень жив-жива, по замечанию Бернгарда,[63] носит в себе понятие не только жизни, но здоровия и благоденствия, на что, по-видимому, и намекают производные слова: зажило, заживление, живительно, зажиточный и пр. Посему почти положительно можно сказать, что Корст или Хворст, упомянутый Нестором, был богом хворости, дряхлости, болезни и бесплодия; но когда человек, устрашась болезни, стал отделять личность Хорста от понятия, им выражаемого, стал сооружать ему храмы и молиться его кумиру для отвращения зол, то Хорст, естественно, сделался из олицетворения болезни ее владетелем и посему как распорядитель ее, по народному верованию, преобразился вскоре в кумир здравия. В этом значении Кайсаров и другие называют его русским Эскулапом.

Через мазурское племя этот Хорст перешел и в прусско-литовский миф, где, по словам Моне, он под именем Курха является каким-то богом осеннего плодородия, может быть, в значении бога осени человеческой жизни или просто окончания годового плодородия земли. Под его охранением находились также пища и напитки, вероятно, в отношении их к здоровью человека. Наконец, прибавляет Моне, был он веселым богом пиршеств, это и намекает на то, что Хорст перешел к литовцам в эту эпоху его развития, когда из бога болезни он перешел в бога здоровия и силы. В древней Пруссии все религиозные праздники оканчивались пиршествами, обычай же пить за здоровье издревле существовал у всех народов; посему весьма естественно принять, что подобные пиры могли совершаться в честь бога здоровья Курха, вовсе не утверждая, что Курхо был богом веселия и пьянства.

По аналогии превращения Курха из Эскулапа в Вакха можно предположить, что и киевский Корша в эпоху упадка славянской мифологии сделался, по-видимому, богом пиров, иначе нельзя бы было объяснить, на каком основании многие мифографы почитают его за русского Вакха. Такое мнение подтверждается еще тем, что бога скотного падежа словаков Корчуна, или Крачуна, как увидим впоследствии, празднуют доселе еще в Карпатских горах веселыми пиршествами. Этот же праздник Крачуна, совпадая с самым холодным временем зимы (24 декабря), намекает, по-видимому, на то, что и праздник Хорста, вероятно, совершался зимою, как соответствующей ему эпохи зимнего бесплодия.

К понятию Хорста как разрушительного предзнаменователя смерти могли относиться также некоторые из неопределившихся качественных названий богов зла, как Злебог — Худичь — Злодий — Крвник и Бедай, из которых только последний у хорватов получил определенное значение и празднование, совершенно тождественное с карпатским Крачуном.

Наконец, следует здесь еще упомянуть, что особенные большие болезни и эпидемии олицетворялись в народной фантазии отдельными образами и именами. Так изображалась, например, чума в виде белой девы. Пока Чума, Джума или Дзума царствует, все деревни пустуют, петухи не поют и собаки не лают. Один крестьянин, увидев ее однажды в белой одежде с распущенными волосами, взбиравшуюся по лестнице на высокий забор для спасения от собак, подбежал и стряхнул ее с лестницы; она упала и с угрозами исчезла. Войчицкий[64] называет ее Povietrze (поветрием)[65] и рассказывает, что она выбирает себе одного мужчину, на плечах которого обходит всю Россию. Он один между общею смертностью остается здоровым и несет ее по городам и селам; все от них бежит и где ни повеет она платком, там все погибает. Наконец, увидя издали свое родное село, где его жена, его дети, крестьянин решается бросить ее в реку Прут; но она поднялась на воздух и улетела в лес, а он погиб в реке. По другим народным сказкам она разъезжает в колеснице, запряженной привидениями.

ГЛАВА IV ДОМОВЫЕ ДУХИ

В предыдущей главе мы рассматривали богов общего закона плодородия, теперь нам остается еще исследовать ряд частных злых и добрых духов индивидуальной жизни человека, в особенности понимаемых у нас под общим, но весьма неопределенным названием домовых. Эти божества разделяются на две главные категории: духов субъективной внутренней жизни человека и ларов[66] его семейного домашнего быта; славянин, обоготворяя в своем религиозном миросозерцании все явления внешней природы, необходимо должен был обоготворить в своем религиозном понятии проявления своих личных индивидуальных ощущений, постигаемых им через самосознание своей внутренней духовной жизни. Поставленный в вечной коллизии между совестью и страстями, он естественно принял их таинственные голоса за высшую силу божеств, управляющих его внутреннею жизнию, и, стыдясь невольных чувств страха, робости и всяких низких побуждений, охотно стал их приписывать независимой от него, таинственной, сверхъестественной власти злых духов. Таким образом выразилась в нашем мифе эта внутренняя борьба совести со страстями и духа с телом в двойственной форме двух гениев добра и зла, сопутствующих каждому человеку от его рождения до самого гроба. Об них доселе сохранилось поверие, что у каждого человека в правом плече сидит его добрый гений, а в левом злой дух его жизни.

Когда ребенок родится, его будущая судьба записывается в книгу рода, или, у хорватов, в книгу рожденник, и все, что на роду написано, того ему не миновать; в небе является его звезда, а на земле его роженица (роиеница), ведогона, сорка или братек — гений, сопутствующий ему во всей его жизни. Роиеницы известны в преданиях хорутан и хорватов, а в России встречаем их под именем рожаниц, в «Слове Христолюбца»:[67] «молятся и роду и рожаницам», также и в «Вопрошаниях Кирика»:[68] «а же сей родуй рожанице крают хлебы и сыры и мед». У черногорцев и сербов эти гении известны под именем ведогон. Они во время сна человека выходят из него и хранят его имущество от воров и жизнь от неприятелей или других ведогон. Между собой ведогоны страшно дерутся, и, когда ведогона убита, то и человек умирает. Замечательно, что, когда ветер срывает листья с деревьев и они, колыхаясь, несутся по воздуху, в народе говорят: «дерутся ведогоны». В Белоруссии верят, что каждый человек получает при рождении сестрицу, или сорку, каждая девушка братца, или братека, которые охраняют их от несчастий и искушений. В марковском ономастиконе краинских божеств, приведенном Венелиным, встречаем мы также название братека с переводом genius.

Большая часть духов внутренней самосознательной жизни человека относится к дурным и постыдным его качествам и наклонностям, что весьма естественно, ибо человек добрые свои поступки любил приписывать самому себе, дурные же охотно слагал на других.

Боги мрака и смерти, смешавшись в воображении человека, по причине их грозной таинственности, с неприятными ощущениями тревожного сомнения и невольного смущения, вскоре перешли в его религиозном понятии в олицетворения самых ощущений его душевного страха и треволнений; и хотя позднее они отчасти возвратились из этого таинственного мира субъективных ощущений, однако все-таки удержали свое частное значение страшилищ и пугалищ человека. Такое значение имеют у нас ведьмы, привидения и все враждебные и тревожные духи ночи и сна. Робость и малодушие олицетворялись в духах страха; отсюда страшники, Страшило, польское Страшидло, у Венелина страшницы или дражницы, которых он называет славянскими фуриями, тогда как Стредовский этим именем переводит чешских тассани или драчиц; наконец, принадлежит сюда еще и Трас, являющийся в одной из песен кроледворской рукописи:

(Тут погнал их с тылу Тряс могучий.

………………………………………….

В ту же пору Тряс на сопостата.

Налетел из-за деревьев частых.)

У Моне встречаем между польскими домовыми имя Slotraz, вероятно злой Трас. Сюда примыкает как изображение ощущения страха русское выражение: мурашки по коже дерут. Это слово мурашки не что иное, как уменьшительное Мура или Мора, богиня смерти, которая в субъективной жизни славянина получила значение духа тревожного сна; быть может, это было аллегорическое изображение укоризны и нечистой совести, какое, по крайней мере, значение у всех славян имели Мара, Мура, Мора и Кикимора. Более в благородном значении этого чувства совести является она в нашем русском слове моркотно — грустно, тяжко, которое легко могло произойти от духов этого имени, тем более что в литовском мифе мы встречаем почти подобное название лесных маркот или маркопет. Мурашки и марашки, переходя в рарашки, сделались аллегорическим выражением денег, — рарашки так малы по народному поверию, что всякий человек носит своих рарашек в кармане, вот причина, почему они являются духами счастия и несчастия, в особенности в игре; эта же мысль выразилась у нас в поверье, что лешие играют между собою в карты и проигрывают друг другу дичь и зверей своих лесов. Почти такое же значение имеют, судя по названию, и наши матохи, мехи или махи, беспокойные духи, производящие всякого рода беспорядки в домашней утвари и всякого рода суматохи в семейных делах человека, — это ясный намек на лень и беспечность человека, причиняющие денежное расстройство и вообще всякие неприятности.

Отсюда переходим мы к пугалищам человечества. Они известны у чехов под названием Бобак или Бубак, при котором нельзя не заметить нам странной аналогии корня этого слова боб с именем бабы, хотя Бобак и нигде в женской форме не встречается; в Дубровне Бамбел; у поляков Bobon или Бука; литовское Буббулис, которого настоящее значение для нас совершенно утрачено; но собственно же привидением и грозным вампиром является у сербов Вуколак, Валколак, или Вулкодлак,[69] т. е. человек, в которого через 40 дней после его смерти входит нечистый. По истечении этого срока он во время ночи оставляет свой гроб и ходит сосать кровь и мозг сонных людей; посему когда народ подозревает какого-либо покойника в этих ночных прогулках, его выкапывают из могилы, бьют кольями и, наконец, сжигают. В России, замечает Д. Языков,[70] существует и доныне почти тот же обычай относительно умерших чародеев и колдунов, в сердце которых из предосторожности вбивают осиновый кол. По имени же своему Вулкодлак или происходит от какого-нибудь поверил о древнем волхве, или принадлежит к общему южноевропейскому поверию о морском волке, означающем также человека, в которого ночью вселяется бес.

Переходя теперь к злым духам внешнего мира, ведьмам и колдунам, мы необходимо должны заметить, что в этих повериях, кроме чисто мифических созданий испуганной фантазии простолюдина, смешиваются еще и искаженные исторические предания о волхвах и чернокнижниках, которых мы считаем, как заметили уже выше, за древних священников язычества в России. Имея, вероятно, некоторые сведения о физике, астрономии, медицине и в особенности некромантии, они легко приобрели между суеверным и необразованным народом славу знахарства и чародейства, которыми они старались воспользоваться для обращения новых христиан к богам язычества, с которыми связывалась и прежняя их власть над народом. Здесь было бы слишком долго и вне цели этой книги распространяться более насчет этого предположения, но, читая внимательно предания о новгородских, ростовских и пр. волхвах, сообщенные нам нашими церковными летописцами, мы найдем в них полное подтверждение этого мнения, отделяя при этом в рассказах самое предание от колорита, приданного ему христианскими летописцами, смешивающими из ненависти к недавно искорененному язычеству мифические понятия древних богов с понятием адской силы демона. По примеру жрецов западных славян можно допустить, что волхвы занимались пророчеством, истолкованием гаданий и небесных знаков, почему они и встречаются у южных славян исключительно под именем ведомцев,[71] которым соответствует и русское их прозвание Вещий, Вещун, Ведовед и все вообще происходящие от слов вещать, ведать, перешедшие у простого народа в синонимы колдунов, чародеев, знахарей и пр.

Может быть, даже существовали в нашем язычестве волхвы женского пола, жрицы и оракулы, как было это в Греции, Риме, Германии и Галлии, и от которых могло произойти наше поверье о ведьмах, сербских вещих и вещинах. В России славятся ведьмы киевские, разгуливающие, подобно германскому поверью о Блоксберге, в особенности в ночь перед Купалом на Лысой горе. Главная из ведьм знаменитая Яга-баба:

Баба Яга, Костяная нога,

В ступе едет,

Пестом погоняет,

След помелом заметает.

Перейдем теперь к пенатам и ларам древних славян. Сюда могут быть отнесены отчасти почти все полевые, лесные и даже речные духи плодородия первых эпох нашего мифа, как частные хранители полей, огородов и палисадников каждого крестьянина. Дом же, изба или хата принадлежит особенному покровительству собственно домовых: у чехов Господаринок, или, по Стредовскому, Скрыток и Ссетек, по хорватскому ономастикону Сидек и Скритек или Shkzateh, у сербов Мома, дух спокойного сна и отдыха, которому противоположны давящие (наваливающиеся) домовые, моры и кикиморы; почти подобное значение имели, вероятно, наш Ослад или Услад и польская Ниега (Нега), быть может, боги чувственных наслаждений.

Сюда же принадлежат еще и некоторые частные поверия о Змоках или лучше Цмоках, от слов чмокать, цмокать — свистеть, подобно звуку поцелуя; они прилетают к своим приверженцам под видом кур, ящериц или огненных змеев и дают им деньги. Также считаются домовыми и все боги, хранители разного рода скота или домашних зверей и птиц, о которых упомянем при богах животного плодородия.

Наконец, Ваструха и Чур, или Пан Чур (переделанный у нас в невежливое слово Чурбана), олицетворяют понятие права собственности и владения имуществом. В этом значении примыкают к ним боги земных кладов и вообще богатства, как: Эмоло, Дзиедка, Рарашка и латышская Земма. Ваструха живет в доме и караулит воров. Ничто не утаится от ее острого слуха, и потому поверье — где она живет, там ничего пропасть не может; даже девическое целомудрие, как честь и клад дома, естественно подлежит ее охранению. Пан Чур одним своим появлением в какой-нибудь дом изгоняет из него всех нечистых духов, которые всегда при входе в доме чурются, чтоб узнать присутствие в нем или отсутствие Чура. Вот почему при появлении беса или домового стоит только назвать Чура (зачураться), и призрак тотчас исчезнет; как хранитель имущества является Пан Чур у многих славян богом границ. Имя Чура живет до сих пор во всех славянских наречиях во множестве слов, как чуроватъ, чуритъся и пр. и приговорок: чур ми, чур ти, чур не трогать, не делать, наконец и в поговорке: чур ти на язык — все это показывает ясно добрую силу, приписываемую язычеством благодетельному богу, охраняющему не только всякое вещественное имущество, но даже, как показывает пословица, духовные тайны и мысли человека как собственную его принадлежность.

Польские и сербские писатели сохранили нам, кроме этих домовых духов и божеств, еще множество других имен, которые отчасти, быть может, и в самом деле принадлежат нашему язычеству, но между которыми, однако же, многие или по неславянскому звуку своих имен, или по натянутости своих названий и значения легко могут быть подозреваемы в действительности их существования в религии древних славян. Поэтому мы здесь ограничимся выпиской этих имен, оставляя в стороне всякий критический разбор, излишний здесь по самой очевидности сомнений, возбуждаемых этими названиями и понятиями.

Сюда принадлежат польские домовые духи, упоминаемые Ткани[72] и Моне: Алгис — посланник богов (Меркурий); Крикстос — хранитель крестов на дорогах; Бенкис — бог путешествий, отыскивающий спутников и сохраняющий от всяких несчастий; Трититас и Кирбиксту тушат свечи и хранят от пожара; Пригиститис — хранитель тишины в доме, малейший шум его оскорбляет; Будни-таи будит заспавшихся; Аспеления живет в углу хаты и охраняет ее жителей; Убланичь хранит домашнюю посуду; Дугна — хранительница теста; Поленгабия и Выгорек смотрят за домашним очагом; Датанс и Товалс — боги изобилия в доме; Лигичь и Дерсинтус — примирители ссор и хранители семейного счастия; Пизи и Гонду — боги любви и брака.

Наконец, к этому разряду относятся еще имена совершенно неизвестного значения: Tikli, Sola, Slotraz, Birsuli, Atleibos, Siricz, Klamals, Dvargunth, Raugusemapath, Matergabia и Luibegeld. Также и частные божества городов, областей и семейств: Devoitis, Velustis, Guboi, Tverdicos, Kirnis, Simonait, Sidzi (Дзидзилия?), Rekiczov и пр. В Богемии Текта, дочь Крока, обожала кумир Климбы; князь Пржимысл — Дирзу, князь Банка — Kuhalo (Купало?), князь Недомысл — Красотину и княгиня Людмила — Красину, вероятно Красопаню, т. е. Живу. У сербов встречаем мы понятия муз — Грации, Фортуны, Купидона, Вакуны и Минервы под именами: Марливки, Милиты (Милита — Милуша — Милииа), Среча, Любичек или Срдичек, Намарнеза или Помарнеза и Мадрица или Мудрица.