Перед лицом социального протеста

 

Итак, движение социального протеста молодежи, особенно студенчества, в Соединенных Штатах доставило за истекшее десятилетие много забот не только родителям и властям — от администрации университетов до федерального правительства, — но и американским социологам, тем более что именно студенты департаментов социальных и гуманитарных наук с самого начала играли в нем ведущую роль.

Кто, как не социологи, по мнению общественности, были призваны в первую очередь научно (или хоть сколько-нибудь правдоподобно) объяснить как причины, так и характер этого движения, кстати, заставшего врасплох их самих, предсказать его дальнейший ход, а также определить свое моральное и политическое отношение к нему. В обоих случаях драматическое развитие событий требовало от них быстрого ответа и решения, а острота положения предполагала его недвусмысленность. В то время как официальная Америка и консервативно настроенная часть родителей с едва сдерживаемым гневом восклицали: «Чему же вы учите нашу молодежь?» — нетерпеливая студенческая аудитория настойчиво вопрошала их: «С кем же вы теперь, наши профессора?»

Социальный протест молодежи тем самым оказался весьма серьезным испытанием как теоретической зрелости, так и политических убеждений американских социологов. И теперь мало кто среди них решается утверждать, что они его достойно выдержали. Надо сказать прежде всего, что для подавляющего большинства социологов массовый социальный протест молодежи, начавшийся в середине 60-х годов в США и распространившийся, подобно лесному пожару, в другие страны, явился полнейшей неожиданностью. Ведь сравнительно недавно, буквально накануне так называемых «студенческих беспорядков» в Калифорнийском университете (Беркли), положивших начало этому движению, либерально настроенные профессора, отважившиеся противостоять волне маккартизма в 50-е годы, снисходительно отзывались о студенческой молодежи как о «молчаливом поколении» и даже сетовали на то, что она, мол, всецело поглощена заботами о приобретении профессиональных знаний и последующим устройством на хорошее место в жизни.

Подобные представления, казалось, прекрасно вписывались в модную среди социологов теорию «деидеологизации» и постепенного увядания социальных конфликтов на Западе. И лишь немногие из них, вроде Райта Миллса, смогли предвосхитить близкий конец «конца идеологии» и возрождение радикальных настроений среди студенческой молодежи. Незадолго до смерти он обратился к ней со своим ставшим знаменитым «Письмом к „новым левым“», в котором не только разоблачил концепцию «деидеологизации», но и сформулировал многие программные положения леворадикального движения на Западе. Это письмо Миллса, к сожалению, стало и его завещанием. И кто знает, скольких политических ошибок и идейных заблуждений удалось бы избежать «новым левым», если бы он остался в живых, а студенческое движение в США не подпало бы под идейное влияние его сомнительных душеприказчиков и псевдомарксистских теоретиков вроде Маркузе.

Итак, в своем подавляющем большинстве американские социологи оказались явно неудачливыми пророками в отношении молодежи, как, впрочем, и в целом ряде других вопросов. По авторитетному свидетельству видного социального психолога Кеннета Кенистона, никто из социологов в США не мог в период с 1950 по 1960 год предвидеть массовое движение протеста молодежи просто потому, что, как они считали, распространение высшего образования и связанные с этим перспективы «вертикальной социальной мобильности» устранят основные причины для недовольства. Любопытно, что знаменитый американский футуролог Герман Кан, откровенно бахвалящийся своими пророческими способностями, даже в 1967 году все еще снисходительно третировал студенческое движение протеста, зародившееся на его глазах в Калифорнийском университете, как «реакцию избалованных детишек». В его многочисленных сценариях, которыми заполнена книга «Год 2000-й», это движение не нашло никакого места. И в этой связи французский социолог Люсьен Жирарден справедливо замечает: «Книга была опубликована в 1967 году. Четыре года спустя, принимая во внимание продолжающиеся неурядицы из-за Вьетнама, Камбоджи и Лаоса, можно сделать вывод, что речь идет вовсе не о „детских капризах“, а о глубинном, серьезном процессе. Не предусмотреть такую возможность, ставшую ныне реальностью, означает, что созданная автором панорама 2000 года может завести нас в тупик значительно раньше намеченных им рубежей».[113]

Американские коммунисты высоко оценили протест радикальной молодежи в США, рассматривая его как составную часть общедемократического движения в стране. «Массовое восстание молодежи, которое мы наблюдаем в США уже более десяти лет, — это важное явление нашего времени… Именно благодаря молодым радикалам десятилетие назад была пробита брешь в душной атмосфере самодовольства и конформизма. Именно молодые радикалы своей радующей глаз свежестью, энергией, воображением и смелостью выступили против истэблишмента на тысячах различных фронтов», — отмечает деятель Компартии США Джил Грин в книге «Новый радикализм».[114]Вместе с тем американские коммунисты отмечали серьезные идейные заблуждения «новых левых», а также их политические просчеты.

Движение протеста американской молодежи, подобно своеобразному общественному катализатору, значительно ускорило наступление социального и политического кризиса в США, объективные предпосылки для которого исподволь складывались по мере накопления неразрешимых противоречий капиталистической системы на протяжении послевоенных десятилетий. Активные выступления молодежи не только обнажили эти противоречия, но и придали драматический характер многим политическим событиям 60-х годов. Все это не могло не привести к глубокому теоретическому и политическому размежеванию среди самих американских социологов, как, впрочем, среди либерально настроенной интеллигенции вообще. Значительное большинство американских социологов под влиянием антивоенного движения студентов подписало в свое время призывы о прекращении бомбардировок Северного Вьетнама, а опросы выявили, что 70 % преподавателей департамента социологии Колумбийского университета, как и многих других академических учреждений, выступало за вывод американских войск из Вьетнама еще до заявления Джонсона об отказе выдвинуть свою кандидатуру на второй срок.

«Непредвиденный бунт молодежи» явно задел как профессиональную честь, так и политическую совесть американских социологов. Однако для многих из них (в основном рядовых преподавателей, ассистентов и молодых профессоров) оказалось гораздо легче присоединиться к своим студентам в движений протеста, принять участие в демонстрациях и других активных выступлениях, чем теоретически осмыслить его социальные причины и политические перспективы.

Между тем социологи, цеплявшиеся за привычные либеральные взгляды, больше всего заботились о спасении собственной научной репутации. Оказавшись неудачными пророками, они ориентировались на правящие круги и старались теперь восстановить свой престиж, главным образом умаляя социальное значение движения молодежи, подчеркивая его политическую бесперспективность и не останавливаясь перед его намеренной компрометацией в глазах общественного мнения. Массовый протест молодежи объяснялся ими либо традиционным «конфликтом поколений» (Л. Фойер), либо стечением преходящих обстоятельств (С. М. Липсет), либо досадными ошибками и недальновидностью университетской администрации (3. Бжезинский и др.).

По выходящим в США социологическим журналам любопытно проследить, как многочисленные исследования, посвященные «конфликту поколений», «отклоняющемуся от нормы поведению» и «отчуждению» молодежи, наводняли отдел рецензий и постепенно поднимались в иерархии социологических тем с последнего места на одно из первых. Но хотя за последние пять лет в США было издано больше социологических работ о молодежи, чем за предшествующие пятьдесят, они нисколько не приблизились к научному объяснению связанных с ней проблем. И этому вряд ли приходится удивляться, сокрушается, например, профессор Джон Р. Сили из университета Брендис: «Ибо, вероятно, никогда в истории человеческих конфликтов не имели место столь острые разногласия между столь многими учеными-социологами и не обнажалось столь очевидно, что весь социологический научный аппарат представляет собою, в сущности, сомнительную охранную грамоту от пристрастных аргументов и прочих злоупотреблений во имя защиты партикулярных интересов».[115]

На исходе 60-х годов американская социология, рассматриваемая в целом, обнаружила поразительную даже в собственных глазах теоретическую беспомощность и растерянность перед лицом социального протеста молодежи. Прежде всего, рухнул миф об извечном «конфликте поколений». Даже извлеченные для его подкрепления из древнеегипетских папирусов и средневековых фолиантов сетования на молодежь, которая «не желает слушаться родителей» и бросает вызов «авторитету старших», не могли выдержать сопоставления с результатами многочисленных опросов американских студентов, активно участвовавших в радикальном движении, которые неопровержимо установили, что подавляющее большинство их жило в мире и согласии со своими родителями. Эти опросы скорее подтвердили обратное, а именно совпадение радикальных воззрений студентов с недовольством и разочарованием их родителей американской социальной системой, о чем писал Чарлз Рейч: «…на самом деле, именно настроения родителей являются главным источником настроений молодежи».

Что касается рассуждений об эдиповом комплексе, об «отчуждении молодежи» и прочих психологических интерпретациях движения протеста, то, как остроумно заметил Сэмюэл Любелл, они выглядят столь же невразумительными, как загадочная «черная Африка» в описаниях путешественников XIX века.

Столь же несостоятельными, как выявили различные исследования, были и попытки объяснить протест студенчества «досадными недоразумениями» с администрацией университетов. В подавляющем числе случаев движение студентов начиналось выступлениями против войны во Вьетнаме и выражениями солидарности с движением за гражданские права негритянского населения. Столкновения же с университетскими властями, как правило, возникали в дальнейшем, после того, как они пытались воспрепятствовать политическим выступлениям студентов, обращаясь за помощью к полиции.

По мере того как социальный протест молодежи приобретал повсеместный характер и затрагивал все более широкий круг проблем, беспокоящих широкие слои населения, становилось ясно, что это радикальное движение не локальное, но общенациональное явление, а позиция молодежи не может быть сведена к чисто «негативному» анархистскому бунту. Речь, стало быть, шла не о «нигилизме», свойственном молодежи, а о социальном кризисе американской системы, порожденном глубокими причинами. Такое восприятие событий сопровождалось кризисом либеральных взглядов среди социологов, заронило сомнение в теоретических и методологических основах их науки.

Многие из них, еще в недавнем прошлом разделявшие либерально-реформистские установки, пришли к убеждению в их ограниченности и бесплодности перед лицом социальных и политических проблем, с которыми столкнулись Соединенные Штаты. Они стали выражать сначала свою моральную солидарность с радикальным движением студенчества, а затем усматривать в нем позитивное общественное содержание.

Под влиянием социального кризиса в США определенную эволюцию претерпели и взгляды Дэниела Белла. В своей статье «Неустойчивая Америка» он в отличие от Бжезинского сравнивает мятежных студентов с луддитами уже не для того, чтобы приписать им «ностальгию» по прошлому, а чтобы подчеркнуть, как и Кенистон, предстоящее перерастание этого протеста в мощное общественное движение: «…мятежные студенты сегодня — это, упрощенно говоря, начало классовой борьбы в послеиндустриальном обществе, подобно тому как в период 1815–1840 гг. луддиты и бунт против машин предвосхищали классовые конфликты в индустриальном обществе». В книге «Сопоставление. Мятеж студентов и университеты» Белл подвергает резкой критике провокационную статью Бжезинского, посвященную протесту студентов в Колумбийском университете, очевидцем которого мне самому довелось быть в мае 1968 года. Усматривая причину этих «беспорядков» в нерешительности действий университетской администрации, в ее запоздавшем обращении за помощью к властям и в политической близорукости, выразившейся в неумении применить полицейский кнут по отношению к революционному авангарду и реформистский пряник по отношению к умеренным, Бжезинский, по мнению Белла, обнаружил не только непонимание природы социального протеста молодежи, но фактически стал на путь макиавеллизма, объективно призвав к расправе над протестующими студентами. Радикальное движение молодежи, подчеркивает Белл, — это лишь одно из проявлений глубокого общенационального кризиса, свидетельствующего об идейном и политическом банкротстве либерализма и ставящего под сомнение правомерность существующего строя в Америке.[116]

Одним из первых выступил в поддержку социального протеста молодежи Кеннет Кенистон, профессор Йельского университета, автор неоднократно переиздававшегося исследования об американской молодежи «Неприкаянные». В своей книге «Молодые радикалы. Заметки об активной молодежи», изданной в 1968 году, он писал: «Несмотря на непрактичность некоторых их взглядов, они порой кажутся единственно трезвыми и здравомыслящими людьми в обществе, которое в массе своей все еще отказывается замечать существование глубоко укоренившегося разрыва — в плане личном (между моральными принципами и практикой) и в плане государственном (между национальными идеалами и политикой)». Не ограничиваясь моральным сочувствием, он также подчеркнул необходимость теоретического осмысления этого движения, заслугой участников которого является уже то, что «они поставили центральные проблемы нашего времени и сформулировали эти проблемы более прямо и четко, чем большинство из нас».[117]

С 1970 года К. Кенистон вместе с Ф. Риссменом, А. Этциони, Р. Беннетом, Н. Чомским и рядом других ученых и деятелей культуры, симпатизирующих движению «новых левых», начали издавать журнал «Сошиел полиси», который поставил своей целью идейно сплотить демократически настроенные круги творческой интеллигенции и студенчества вокруг позитивной программы «радикальных социальных изменений» американского общества. Хотя журнал, как провозгласили его издатели, отражает различные оттенки во мнениях, «мы убеждены, что политические, экономические и культурные провалы американского общества коренятся в самой его структуре. И мы тем самым посвящаем наш журнал поискам радикальных социальных преобразований, убежденные в том, что они могут быть осуществлены только тогда, когда этого потребует массовое общественное движение».

Чтобы выработать такую программу, журнал открыл на своих страницах своего рода заочный симпозиум, вернее дискуссию, обратившись к представителям разных радикальных течений с просьбой выска-заться по пяти проблемам, связанным с поисками новой стратегии для достижения коренных демократических изменений американского общества. Сформулированные редакцией вопросы кратко сводились к следующему:

1) Представляет ли собой интеллигенция общественный класс? И какой класс, если не она, является главной силой радикальных преобразований в США?

2) Какие новые производительные силы или основные структурные условия могут способствовать этим преобразованиям? Находимся ли мы уже в «послеиндустриальном обществе» изобилия?

3) Каково ваше отношение к утверждению Маркузе, что «в рамках статус-кво может быть достигнуто устранение материальных лишений, но не устранение отчужденного труда и достижение мира и радости»?

4) Какие новые элементы стратегии и тактики вытекают из вашего анализа и что вы, в частности, думаете о лозунге «великого похода через учреждения» Дучке, об опасности левого сектантства и правого оппортунизма?

5) Является ли культурная революция важной составной частью революционной стратегии или же она отвлекает в сторону от основных задач? Можно ли считать, что в отличие от прошлых эпох, когда обновление культуры происходило вслед за политическими революциями, ныне «контркультура» является тем чревом, в котором зарождается новое общество?[118]

Перечисленные вопросы, несомненно, представляют интерес, причем не только с чисто познавательной точки зрения (какими проблемами озабочена сейчас интеллигенция в США), но и в теоретическом отношении, для понимания некоторых особенностей и исторических перспектив общедемократического движения в современной Америке. Марксистский анализ этих проблем, как известно, содержится в недавно принятой новой программе Компартии США.[119]Дискуссия страницах «Сошиел полиси», в которой до сих пор выступили С. Ароновиц, Р. Беннет, Б. Бергер, Э. Фриденберг, Р. Флэкс, А. Пирл и С. Пирл, а также К. Кенистон, скорее отражает идейно-теоретическое смятение во взглядах американских радикалов и симпатизирующих им представителей творческой интеллигенции. Их высказывания на страницах «Сошиел полиси» в лучшем случае носят эклектический характер и заслуживают внимания не столько в своей позитивной части, сколько в качестве красноречивого свидетельства быстрого роста социально-критических тенденций и политической оппозиции по отношению к правительству среди широких кругов Интеллигенции в США.

Эта дискуссия, еще далекая от завершения, уже выявила известное единодушие ее участников в том, что новые производительные силы так называемого «послеиндустриального общества» не могут ни получить простора для своего развития, ни привести к материальному изобилию для всех в рамках существующих в США экономических отношений и традиционных социальных учреждений. Большинство участников симпозиума предостерегало об опасности, которую для радикального движения в США представляла бы попытка воспринять программу социал-демократов в Западной Европе, ибо их опыт, как отмечал, например, Беннет, «с поразительной очевидностью свидетельствует о бесплодности постепенных, нарастающих реформ». Ни демагогический лозунг Дучке о «великом походе через учреждения», ни призыв к созданию так называемой «контркультуры», представляющие собой, в сущности, нелепую попытку перенести «китайскую тактику на американскую почву», не получили поддержки в качестве основной стратегии для достижения глубоких преобразований в обществе. Обоснованному сомнению была подвергнута концепция об интеллигенции как «особом социальном классе», отвергнуто мнение о «реакционности рабочих» в современной Америке и многие другие политические предрассудки, получившие хождение среди «новых левых» с легкой руки Маркузе. В целом ряде выступлений явно обнаружилось стремление воспринять отдельные марксистские положения применительно к сложившейся ситуации в США. Однако речь шла скорее о теоретических симпатиях к марксизму, чем о сколько-нибудь серьезных намерениях перейти на его позиции.

Статья Кенистона «Возвращаясь к неприкаянным», представляющая собой выдержки из его новой книги «Молодежь и разногласие», которую он готовил к публикации, во многом подводит первые итоги симпозиума. Она представляет интерес отнюдь не радикальностью взглядов автора (в ходе дискуссии имели место несравненно более крайние высказывания), а в первую очередь содержащимся в ней резким осуждением либерализма в политике, а также красноречивым признанием теоретической и методологической несостоятельности исходных положений, господствовавших в американской социологии на протяжении нескольких десятилетий. Именно эта критическая и во многом самокритичная позиция автора придает его выступлению в известном смысле характер поучительного исторического документа, свидетельствующего о серьезных, необратимых сдвигах в сознании творческой интеллигенции в США.

«Ни одна проблема не вызывает сегодня столь глубокого расхождения среди общественности и интеллигенции, как отношение к „контркультуре“, „новой культуре“, к Сознанию III, то есть к тому, что я назвал бы новой молодежной оппозицией», — пишет Кенистон.[120]Одни при этом (Г. Кан, 3. Бжезинский, Л. Фойер, Н. Глейзер) ополчаются на нее как на ретроградное, антидемократическое и даже контрреволюционное движение; другие же (Т. Роззак, Ф. Слейтор, П. Гудмэн, Ч. Рейч) готовы рассматривать ее в качестве чуть ли не единственной революционной силы современности. Отвергая эти обе крайние оценки социального протеста молодежи, Кенистон считает их отражением объективных противоречий, раздирающих американское общество в целом, а академический мир, университеты — в особенности. По его мнению, речь идет о процессе социального расслоения и идейного размежевания среди интеллигенции и работников, занятых в быстро расширяющейся сфере научной деятельности, образования и культуры, производства и распространения всякого рода информации и знания.

Движение молодежи, продолжает он, выявило несостоятельность либеральных социологических теорий, изображавших развитие общества как эволюционный процесс накопления и приспособления, третировавших социальные конфликты как аномалию и уповавших на постепенные реформы, классовый мир и манипуляцию сознанием как факторы прогресса. Эти теоретические постулаты особенно импонировали той привилегированной части интеллигенции, которая восприняла интересы государственно-монополистического истэблишмента и претендовала на роль интеллектуальной «элиты» нового «технологического общества». Легко понять их возмущение социальным протестом молодежи, разбившим вдребезги эти тщательно разработанные социологические концепции, ибо это подорвало не только их научный авторитет, ко и их престиж в глазах истэблишмента.

В своей статье Кенистон осуждает не отдельные ошибки и заблуждения либералов, а либерализм в целом как систему теоретических и политических взглядов, которая в качестве господствующей формы буржуазной идеологии в американском обществе со времен Рузвельта нанесла ему в послевоенные десятилетия колоссальный ущерб. В Соединенных Штатах, конечно, никогда не было недостатка в критике либерализма, однако, как правило, она исходила справа, со стороны консервативных кругов и различных «ультра» (достаточно вспомнить Голдуотера!). Теперь же с острой критикой либерализма выступают те, кто долгие годы следовал в его русле и усматривал в нем чуть ли не панацею от социальных конфликтов и экономических потрясений, связывал с ним надежды на лучшее будущее для Америки. Историческое банкротство либерализма в США влечет за собою крах пресловутого умеренно реформистского «согласия», на котором не одно десятилетие спекулировали лидеры демократической партии. Вместе с тем оно означает, что на смену центростремительным тенденциям в политической и идеологической жизни страны ныне пришла нарастающая поляризация общественных сил, предвещающая все более острые социальные конфликты, идейные столкновения и политическую борьбу.

В этой борьбе молодежи и, в частности, студенчеству предстоит сыграть важную историческую роль. Ведь уже сейчас количество студентов в колледжах и университетах США значительно превысило численность самодеятельного населения, занятого в сельском хозяйстве, а к 2000 году оно, возможно, приблизится по численности к так называемым «синим воротничкам» в обрабатывающей промышленности. И тем не менее молодежь сама по себе ни сейчас, ни в будущем не в состоянии радикально преобразовать общество, даже если бы и имела перед собой ясную цель.

Отношение к социальному протесту молодежи как к якобы «контрреволюционному движению» со стороны одних и его оценка как прогрессивного общественного явления — со стороны других в настоящее время, по мнению Кенистона, выходит далеко за рамки теоретических расхождений между социологами по какому-то отдельному вопросу и превращается в политическое размежевание во взглядах на исторические перспективы развития Соединенных Штатов в современном мире.

Хотя обе концепции апеллируют в подтверждение своих крайних, взаимоисключающих взглядов к науке и к истории, в сущности, иронизирует он, все их веские доводы и сильные стороны исчерпываются взаимной критикой. «Если отвергнуть утверждение об исторической неизбежности, — пишет Кенистон, — то как „контрреволюционную“, так и „революционную“ теории следует рассматривать лишь как попытки оправдать их представителями ряд своих специфических интересов путем предписывания им свойств исторической неизбежности, как своего рода упражнения в пророчестве, попытку убедить людей в истинности пророчества и тем самым сделать его самоподтверждающимся. Эндрю Грили сравнил Чарлза Рейча с ветхозаветным пророком, ибо сходство между ними очевидно. Хотя большую часть академических повествований Бжезинского, Фойера или Беттлхейма вряд ли можно сравнить с Ветхим заветом, тем не менее в них также дают о себе знать подобные пророческие тенденции. Но в каждом случае утверждения, что Бог или его современный эквивалент — История, Технология и Культура — находятся на нашей стороне, следует рассматривать как просто призыв, с которым пророки обращаются к людям, чтобы сплотить их, обеспечить поддержку и держаться, вопреки враждебным силам».[121]

Ни теоретический экстремизм Маркузе, скорбно провозглашающего: «чем лучше, тем хуже», ни консервативный оппортунизм Липсета, заверяющего: «чем хуже, тем лучше», теперь уже никого не удовлетворяют. Больше того, подобные лозунги убедительно выявляют, что крайности в политике часто сходятся, причем самым неожиданным образом для их сторонников. В самом деле, выдвигая лозунг «чем лучше, тем хуже», Маркузе намерен был подчеркнуть, что перспективы революции в США связаны только с ухудшением материального положения и с глубоким кризисом, то есть чем лучше экономическое положение масс, тем, стало быть, хуже для революции. Однако журнал «Тайм» воспроизвел прямо противоположное мнение Липсета, согласно которому ухудшение экономического положения в стране в результате кризиса должно, напротив, способствовать умиротворению политических страстей, ибо озабоченным своим трудоустройством студентам будет не до революции.[122]Марксисты всегда отвергали лозунг «чем хуже, тем лучше», выражающий мелкобуржуазное отчаяние всякого рода экстремистов перед лицом неподвластных им объективных факторов революции, складывающихся в ходе нарастания неразрешимых противоречий антагонистического общества. И если теперь к аналогичному лозунгу начинают прибегать консервативно настроенные теоретики, то это, в свою очередь, свидетельствует об их неспособности справиться с обстоятельствами, предотвратить или разрешить социальный кризис.

Революционные перемены в нашу эпоху, как сознают передовые представители американской интеллигенции, в том числе и социологи, предполагают болезненную переоценку социальных ценностей, пересмотр идейного и теоретического наследия прошлых десятилетий, выработку нового взгляда на общество, его движущие силы и идеалы. «Подобный взгляд с очевидностью ведет от либерализма к марксизму», — весьма определенно заявляет Кенистон.[123]В устах социолога, не собирающегося порывать ни со своим классом, ни со своим мировоззрением, это лаконичное признание столь красноречиво, что не нуждается в пространных комментариях. Но слишком глубоко, по-видимому, укоренились в общественном мнении США различные антикоммунистические предрассудки, чтобы такие заявления не влекли за собой опасность подвергнуться идейному остракизму. И не потому ли это утверждение сопровождается сомнительными рассуждениями, призванными амортизировать его значение? В самом деле, говоря о необходимости «критического восприятия марксизма», Кенистон ссылается на то, что социальные конфликты, о которых писал Маркс, ныне якобы в основном канули в прошлое. Однако двумя абзацами ниже он, противореча себе, констатирует, что эти конфликты решены лишь потенциально, то есть могут быть решены при достигнутом уровне производительных сил общества, если будут произведены глубокие социальные преобразования. Отвергая либеральную интерпретацию протеста молодежи как якобы «контрреволюционного» движения, а также выявляя необоснованность авангардистских претензий «новых левых», в частности поборников «революционной контркультуры», Кенистон справедливо замечает, что позитивное содержание обеих концепций исчерпывается их взаимной критикой. Тем большее недоумение вызывает, что выход из теоретического кризиса в социологии он усматривает в некоем синтезе этих двух точек зрения. Но подобный «теоретический синтез», к которому призывает Кенистон, оказался бы сочетанием именно слабости обеих концепций и в конечном счете мог бы привести лишь к поверхностному обновлению либерализма более или менее радикальной фразеологией.

В этом с очевидностью дает о себе знать классовая ограниченность Кенистона и других американских социологов, выступающих с критикой государственно-монополистического истэблишмента. Они оказываются не способны понять, что движение молодежи социально неоднородно не только в тех узких рамках, о которых упоминает Кенистон, но и в общенациональных масштабах освободительного движения и классовой борьбы в США. Социальный протест молодежи далеко не сводится к студенческому движению, и его перспективы, как справедливо отмечается в новой программе Компартии США, связаны с совместной борьбой рабочего класса и всех трудящихся и угнетенных масс против государственно-монополистического капитализма. Это сознают и сами передовые представители американской молодежи, в чем можно было убедиться во время их встречи с представителями советской молодежи, состоявшейся в Минске летом 1972 года.

В поисках конструктивной программы социального обновления идеологи «новых левых» обращаются к марксизму, ищут в теории научного коммунизма идеалы лучшего будущего для человечества. И это вполне закономерно, ибо марксизм содержит в себе наиболее последовательную программу социальных преобразований нашей эпохи, органическое единство научно-технической революции и освободительного движения трудящихся.

Кеннет Кенистон приводит мнение утешающих себя либералов, согласно которому общественный шторм, вызванный «протестом молодежи», — скоропреходящее явление, и к 2000 году все снова вернется в привычную социальную колею. В подобные «утешительные» прогнозы сейчас, конечно, мало кто верит. Общественный прогресс необратим. Каковы бы ни были исторические перипетии социальной и политической борьбы в предстоящие десятилетия, будущее Америки, как, впрочем, и остального мира, бесспорно, принадлежит молодежи. Подавляющее большинство конгрессменов и сенаторов, губернаторов и руководителей корпораций, редакторов газет и президентов университетов будет состоять из лиц, которым сейчас 20–30 лет.

В демографическом смысле, следовательно, молодежи не приходится беспокоиться, за кем будет будущее, если только в самом ближайшем будущем не изобретут эликсир бессмертия. Собственно говоря, в этом смысле будущее всегда было за молодежью. Но, увы, в социальном отношении это плохая гарантия. Ибо остается открытым самый важный вопрос: каким окажется это будущее? В конце концов, и начало 70-х годов двадцать лет назад было всего лишь весьма отдаленным будущим для не столь уже молодых ныне людей. Однако многие ли в Америке желали для себя такого будущего, каким для них оно стало в настоящем? Наверное, если провести социологический опрос, то оказалось бы, что такого будущего в свое время почти никто не желал. Вот почему, с социологической точки зрения, «конфликт поколений» из-за того, кому будет принадлежать будущее, явно бессмыслен, но в отличие от него принципиальное значение имеет проблема совместной исторической ответственности всех поколений за то, чтобы это будущее не обмануло надежды и соответствовало социальным идеалам тех людей, которые его создадут и будут в нем жить.

 

 

III