Глава 15. Баррикады (продолжение)

– Будет чертовски обидно, если пойдут бомбить с самолета, – майское утро было прохладным, и Жанна подняла воротник ветровки. Ее щеки и кончик носа порозовели, дымчато-серые глаза были изрядно сонными, – Вдруг по Нотр-Дам попадут?
– Не пойдут и не попадут, – уверенно ответил Эжен-Оливье. – Ситэ-то – пятачок. Вот именно, если по нему лупить, во что-нибудь да попадешь. А сколько у них всякого добра в Консьежери, во Дворце Правосудия, везде? Они не применят даже артиллерии, до той поры, покуда не обнаружат, что у нас она есть. Горстка повстанцев таких потерь не стоит, ведь они все одно нас вышибут за сутки. Знай они главное, да, никаких бомб бы не пожалели, никаких снарядов, да узнать раньше времени им неоткуда.
– Да, здорово, что Нотр-Дам снова станет взаправду Нотр-Дамом, – просияла Жанна. – Думаю, будь собор человеком, он захотел бы ради одного такого дня умереть. Я бы на его месте захотела.
Они шли мимо Дворца Правосудия, шли среди бела дня, во всяком случае, среди раннего утра, беспечно шли с Калашниковыми через плечо по самому-самому центру французского ислама, и ветерок шевелил пушистые волосы Жанны. Ради одного этого мне не жаль умереть десять раз, подумал Эжен-Оливье. Значит, стоит ли жалеть о соборе? Она права. Собор не просто мог бы чувствовать то же самое, будь он человеком, он и сейчас так чувствует, его камни не могут быть уж вовсе неживыми. Около здания Европола громоздилась батарея ящиков со «Стингерами»: среди хлопотавших вокруг макисаров Эжен-Оливье, конечно, увидал нескольких знакомых, например Мориса Лодера, угрюмого даже в такое веселое утро парня, в прошлом году потерявшего в гетто мать, когда их семью взял в оборот местный имам. Тогда-то он и подался в Маки, до того мать же и жалел. Сам он в тот день уцелел чудом, накануне угодил в местную больничку с аппендицитом. Кажется, у него еще младший брат был, пропал, конечно. Наверное Эжен-Оливье не знал, расспрашивать не принято, у каждого свои утраты, нету такого человека, у кого б их не было.
Эжен-Оливье махнул рукой. Морис не заметил, он внимательно следил за инструктажем.
– Хорошо, как летом на курорте, – уронила Жанна. – Как думаешь, долго еще нам так вот загорать в тишине?
– Часа два, не меньше, – не сразу ответил Эжен-Оливье. – Сейчас они ничего не предпринимают, понятно, опешили. Надо думать, просто оцепили подступы к мостам, а сами совещаются до полного протирания штанов. На всех уровнях.
– Месса должна начаться раньше полудня, а сейчас половина девятого. Знаешь, а может, и не так много наших положим, может статься, и мессу в Нотр-Дам спокойно поглядим. Ох, если б сарацины раньше часа не раскачались штурмовать!
Как это, оказывается, просто, разговаривать с ней и идти рядом. И глупо было нарочно сочинять, о чем бы таком загнуть, надо просто быть самим собой. Идти бы так сто лет, но навстречу уже бежит Жорж Перну, старший по подразделению.
– А ты чего груши околачиваешь, Левек?
– Так Ларошжаклен поставил патрулировать вторую линию баррикад.
– Сейчас снимаем половину народа с баррикад, не слыхал, что ли, про загвоздку? Уцелевшие флики засели как раз в соборе, в самом здании и на квартире имама. Простреливают подступы, в том числе с крыши.
– Дерьмо!
– Кто спорит. Дуй под начало Роже Берто, они вправо от главного входа. А ты, Сентвиль, оставайся при баррикадах. Да, возьми вот мобильник, обращаться умеешь?
– Шикарный, – Жанна поймала на лету телефон. – С флика снял?
– Ну. Пинкода вроде нет, но на всякий случай ты его не отключай. Если начнут стягиваться к штурму, набери Ларошжаклена, его номер я там первым поставил.
– Заметано, – Жанна, на бегу подбрасывая на ладони новую игрушку, помчалась вприпрыжку в сторону Нового моста.
– Ты того, не слишком там выпендривайся! – не удержавшись, крикнул вдогонку Перну. – Горе с ней.
Эжен-Оливье хмуро кивнул, не добавлять же вслух, что с таким горем и не нужно никакого счастья.
– Ну сделайте же что-нибудь!! Как будто нельзя снести эти баррикады?! Кто вообще такое допустил?! Высадите десант, подведите, что ли, флот, кафиры сейчас пойдут на нас штурмом! Да скорее же вы там, не понимаете, что ли?!
– Делается все, что возможно, почтеннейший Мовсар-Али. Но Вы ведь не хотите случайно пострадать от наших необдуманных действий?
– Я не хочу пострадать и от вашего обдуманного бездействия! Я ни в каком случае не должен пострадать, я вам не кто-нибудь, а имам мечети Аль-Франкони! Офицер, Вы понимаете хотя бы, чем лично для Вас чревато не уберечь меня?!
– Делается все возможное. Выходите на связь при всех изменениях обстоятельств.
Касим с облегчением положил трубку. Высокий голос имама продолжал звенеть в голове, словно она превратилась в удерживающую эхо пещеру.
Штаб, на скорую руку обустроенный в Центре распространения Благочестивой литературы, который многие из конвертитов по привычке еще называли меж собой «магазин Шекспир и Компания», находился совсем близко к Малому мосту. Близок локоток, да не укусишь. Что б ни вопил в истерике почтенный имам, которого едва не без помощи телефона можно сейчас услышать, а дело его дрянное.
Двое молодых лейтенантов, пользуясь перерывом между очередной порцией совещаний, пили кофе из термоса, без особого почтения рассевшись на картонных пачках душеполезных книг. Надо думать, сейчас ни один наставник за километр не сунется, небось уже прослышали про Мовсара-Али. Хоть и в таком вот нелепом положении, а приятно ощутить себя раз в кои веки настоящей властью. Около двери тоскливо отирался посыльный, то вытаскивая из кармана плохо подогнанного мундира пачку сигарет, то запихивая ее обратно, пугливо озираясь на офицеров. Касим смотрел вчера личное дело этого новичка. Как его, Абдулла, кажется. Был шофером при Абдольвахиде, теперь вот сюда приткнули. Из гетто, недавно обращенный. Ишь, ежится, недоволен, что угодил из теплого местечка в пекло. Вот уж действительно дерьмо не тонет. Родня, надо думать, в могильнике, от Абдольвахидовой головы ошметка со спичечный коробок не осталось, а этот небось и сейчас при штурме уцелеет.
Да я– то чем лучше этой вот жалкой твари, разве я спас Антуана, ох, только бы сейчас забыли про гетто… Но не случись этого немыслимого восстания, быть может, сегодня Антуан был бы уже там же, где и семья этого труса Абдуллы. Но Антуан не ненавидит меня, по голосу было слышно, так и не возненавидел. Едва ли родня этого подонка, когда их везли в могильник, а его -в шариатскую зону, быть может, одновременно от дверей дома, так же прощала, как простил бы меня перёд смертью Антуан. На самом деле все объяснимо. Когда я принимал в двенадцать лет ислам, родители Тото всего лишь начинали разоряться. Еще так далеко было до выбора между жизнью и смертью.
Но я и сейчас против, зачем убивать всю необратившуюся часть семьи? Ведь на таких условиях выбор делает только подонок, чего уж закрывать глаза. А иначе бы шла и сейчас нормальная молодежь, просто соотнося различия жизненных перспектив. Значит, сейчас уже не идет сюда нормальная молодежь? В нашей юности шла, а теперь идут недоноски типа этого Абдуллы. Гайки все закручиваются, закручиваются, закручиваются. Оставят сейчас гетто в покое или нет – нормальной французской молодежи все равно не жить.
Ах да, еще такое небольшое различие. В моей юности не требовалось «свидетельствования кровью». Пусть мой брат и может презирать меня, но этот, может статься, своего какого-нибудь брата-кузена вообще зарезал, раз в деле запись, что из семейства обращен один.
Ах, будь все неладно! Да еще этот, в мечети, оборался до мокрых штанов.
– Чего прилип к косяку! – раздраженно крикнул Касим. – Сбегай мне за сигарами, да какими угодно, плевать. Только проваливай, слышишь?!
Имам Мовсар-Али в отчаяньи прислушивался к гудкам в трубке. Звучали они противней некуда, но все равно не хотелось класть, словно своей рукой оборвать ниточку связи с нормальным упорядоченным миром.
Но нельзя же бесконечно стоять столбом с трубкой в руке, особенно когда на тебя так раздражающе таращатся полицейские и благочестивые стражники, успевшие стечься в мечеть. В их глаза имам мог сейчас смотреться как в зеркало, если бы ему пришло в голову поинтересоваться, на что он похож со стороны. Но почтеннейшему Мовсару-Али, столь озабоченному безопасностью своей важной и ценной особы, было не до глупостей. Положив наконец трубку, он, не говоря ни слова, развернулся на каблуках домашних туфель и резко вышел из просторной комнаты, предназначенной для приема посетителей. Оказавшись в своем кабинете, имам без сил рухнул на диван. Мягкая кожаная подушка сиденья приятно спружинила, принимая тело в объятия. С какой же заботой о комфорте высокопоставленного лица обставлялись эти комнаты, как хлопотали жены, споря между собой и с дизайнерами, торгуясь с рабочими и поставщиками! Когда-то, у кафиров, здесь была выставка музейных экспонатов, очень удобное место, в основное помещение ведет внутренний коридор, что куда как ценно по плохой погоде. Несколько комнат пришлось, конечно, пристроить снаружи, предшественник, дряхлый старикашка, жил в тесноте с последней и уже единственной женой. Хотя дети от старших двух жен уже давно выросли, имаму Мовсару-Али хотелось обустроить все на широкую ногу. И кто мог знать, кто мог подумать, что престижнейшие апартаменты в самом сердце города в один прекрасный момент могут стать опасным для жизни местом, мышеловкой, хлопнувшей крышками мостов!
А уж как он добивался перевода сюда из Старой мечети, сколько приложил усилий! И все это – ради сегодняшнего дня?! Сидел бы сейчас на улице Катрфаж и горя не знал, а здесь бы кто-нибудь другой умолял по телефону этих мерзавцев из внутренних войск поживей поворачиваться! Ну, только пусть все обойдется, уж найдутся способы тебе попомнить – делается, мол, все возможное!
Только пусть все обойдется! Обойдется ли…
Снедаемый волнением, Мовсар-Али прошел на женскую половину. На пути ему попалась только третья жена, Хадиша, игравшая на ковре в кубики с годовалым Асланбеком. При виде мужа ее лицо, и без того испуганное, приняло обыкновенное затравленное выражение. Оно раздражало Мовсара-Али и в куда лучшие дни, чем этот. С третьей женой, не раз признавался самому себе имам, не повезло. Можно сказать, зря осчастливил, прикрыл своим статусом семью уж вовсе не ахти какую. Ни выгоды, ни удовольствия. Ребенка, надо отдать должное, она родила крупного, здорового, опять же мальчика, но ведь у него и без Асланбека пять сыновей. Этот всего-навсего шестой. А вот все, что он слыхал в юности о сексуальной резвости скандинавок, оказалось сущей ерундой. Обидно. Ведь ясное дело, первый, а чаще и второй брак мужчина заключает еще в молодых годах, ради упроченья своего положения. А уж дальше можно позволить что-то и для себя, разве это не справедливо? Хотелось, конечно, не просто свежую девочку лет пятнадцати, но и бойкую, прыткую. Младшей жене всегда перепадает больше подарков, но разве она не должна их отрабатывать на совесть? В конце концов разве у нее нету своего интереса уметь угодить мужу? Какое там. В постели – бревно-бревном, только что не хнычет в открытую, можно подумать, насилуют ее (Здесь хотелось бы адресовать читателя к недавно вышедшему на экраны Голландии короткометражному фильму «Подчинение». Автор фильма, бывшая мусульманка Хирси Али, повествует о положении женщины в мусульманской семье. Режиссер фильма Тео ван Гог убит 2 ноября 2004, сегодня я услышала об этом по телевизору, который работал, когда я сидела над правкой этой книги). Ковыляя к сооруженной матерью башенке, ребенок споткнулся, но не ушибся и не заплакал, хотя предпочел продолжить свой путь на четвереньках. Какая-то смутная мысль приковала взгляд имама к его светленькой головке. Слишком беспечно жили, вот и нечем защититься в черный день. Деды бы мигом отыскали, где взять заложников. Лучше бы всего – вот таких вот, маленьких. Лучше бы нескольких, чтобы одного убить у кафиров на глазах для острастки, а торговаться уже за оставшихся. А ведь Асланбек похож на кафирского ребенка, особенно издали, на нем же не написано, что правоверный. Ну, надо соображать дальше, никто не позаботится о твоем спасении лучше тебя самого. Что, если приказать полицейским, пусть заявят кафирам, есть, мол, заложники, несколько детей из гетто. И чтоб показали им Асланбека. Пусть дадут выйти из Ситэ имаму с семьей, ну, пусть с сопровождающими. Но ведь в любом случае тогда придется либо оставлять сына в их руках, как-то они еще отреагируют на такой розыгрыш? Он бы, выставь его таким дураком, уж наверное расшиб щенку голову о ближайшую же стену. Но может и хуже сложиться, в таких случаях никогда не скажешь заранее, до какой черты придется дойти… Может, и самим придется ребенка пристрелить. Эх, будь в доме хоть у прислуги дети, так нет!
Хорошо, будем рассуждать здраво. Шестой сын от жены из невлиятельной семьи. Даже если придется им рискнуть, сильно рискнуть, ведь это все равно, что отдать в шахматах пешку за короля. Дети – священная собственность отца, и разве он слюнтяй, чтобы не проявить, когда необходимо, надлежащей силы воли? Да почтенные предки ему бы в лицо плюнули за такую слабину! (Мне самой не по себе писать эту книгу. Вчера днем, 11 октября, мне пришел в голову этот эпизод. Спрашиваю себя – не подтасовываю ли? Как-то чересчур. Тем же вечером слышу анонс новостей программы «Время»: «Террористы на Северном Кавказе пытались использовать собственных жен и детей в качестве живого щита»). Предки… Как никогда быстрые мысли имама обратились в прошлое. Высоко же его семья поднялась за последние полвека, они ведь не из потомков Пророка, всего-то навсего чеченцы. А какими были жалкими бедняками, так, шестерки при Басаеве… Приподнялись на том, что в начале века отдали общим счетом пять дочерей в лагеря для подготовки шахидок. Не такие уж и большие деньги, а легли в основу благосостояния. Опять же и праведно. Ну а потом уж посчастливилось оказаться по нужную сторону зеленого занавеса вслед переведенным вовремя капиталам. Там уже, как родственники праведных дев, породнились через удачные браки с арабскими семьями. Да, высоко в гору пошли. Но ведь не будь тех шахидок, ему, Мовсар-Али, сидеть бы сейчас в Чечне, среди этих отщепенцев, что разрешают дочерям работать на телевидении и в театрах, тьфу, шлюхи, да и вообще живут бок о бок с неверными! Или был бы он тут, в евроисламских странах, бедным рабочим. Нет, все верно. На чем приподнялись, то пусть и вывозит.
– Слушай ты, козел!
Остолбеневший имам перевел взгляд на жену. Ухватив первое, что попалось под руку – антикварные тяжелые щипцы для орехов, она одной рукой подхватила ребенка с ковра, другой угрожающе замахнулась, отскочив от мужа подальше.
– Только подойди к моему ребенку, убью, Аллах свидетель, убью!
– Ты рехнулась, женщина? С кем ты говоришь? И что такое, вообще, твой ребенок? Что здесь твоего?
– Ты мне зубы не заговаривай, мерзавец! – Хадиша продолжала размахивать своим жалким оружием. – Ты чего затевал, когда смотрел на мальчика?! Какую ты пакость надумал? Я ведь по твоей поганой роже читать умею как по буквам!
– Ишь ты, как запела, негодяйка! – Мовсар-Али рассвирепел. – Ты только погоди, ох ты у меня поплатишься, когда кафиров перебьют!
– Да может, еще кафиры тебя самого убьют прежде, благослови их Аллах, если так!
Вопреки неслыханной наглости жены, гнев вдруг растаял. А ведь могут, еще как могут. Нет, надо думать, надо искать выход. С этой чумной датчанкой он вправду будет разбираться, только если, самое главное, уцелеет сам. Можно, конечно, все-таки отобрать у нее ребенка, не самому, убить не убьет, но уж кусаться и царапаться будет как тигрица, только все равно помощники ее одолеют. Но хлопотно и долго. Но где же взять другого ребенка, не в гетто же за ним ехать, было б можно попасть в гетто, только бы проклятые макисары его здесь и видели!
Ах, дурачина, вовсе мозги отшибло! Мовсар-Али шлепнул себя ладонью по лбу. Дело-то проще простого! Напрочь забыв о жене, он понесся назад в приемную, к самому близкому телефону. Конечно, конечно, обратив его внимание на младшего сына, Аллах подсказал самый беспроигрышный вариант! Пусть шлют автобусы в ближайшее гетто, пусть привезут сотню, нет, несколько сотен, всех детей, какие там найдутся! Пусть их выстроят по набережной, вокруг всего Ситэ, и начнут убивать! У макисаров полно родни в гетто, ясное дело, они первым делом тут же согласятся выпустить с острова имама с его приближенными, а потом… да какая разница, что потом, это все его уже не касается, он уже будет в загородном особняке, во Вьё-Мулен, на берегу пруда!
Мовсар– Али, торопясь, запустил номер последнего соединенного абонента. Трубку взял тот же противный капитан, ну да неважно.
– Офицер! Слушайте меня внимательно, офицер!
– Я Вас слушаю. Есть изменения?
– Не в том дело! Надо срочно, слышите, срочно…
Имам тряхнул трубку. Еще тут связь обрывается, когда каждая минута на счету! Гудков не было.
– Эй, Ибрагим, принеси немедленно радиотелефон! Он вроде валялся в моем рабочем кабинете!
Молодой благочестивый помощник искал недолго, но, когда вошел с трубкой в руках, лицо его было еще перепуганнее.
– Кажется, связь оборвалась, господин. Похоже, ее сумели повредить макисары.
– Дурни! Дети шайтана! Дайте кто-нибудь мобильник, неужто так трудно сообразить?!
– Мы ведь всего-навсего городская полиция, почтеннейший, – угрюмо отозвался здоровяк в форме. – У нас положено по одному мобильнику на пятерых человек, штука все-таки недешевая.
– Ну и что с того?! – Драгоценные секунды таяли, как мороженое на солнцепеке. – Вас тут около пятнадцати человек, остолопы!
– Так-то оно так, – полицейский глядел на него с каким-то недостаточным почтением, – но вот мобильника нет ни у одного.
Рехнешься с ними!
– Ибрагим, найди тогда мой мобильник, он тоже в кабинете, быстро!!
– Господин, Вы ведь велели вчера отвезти его на гарантийный ремонт. Я отвез. Но у них чего-то там не было на складе. Очень извинялись, обещали доставить сегодня на дом, к девяти утра… Ну и…
Имам Мовсар-Али тяжело опустился на пол и, закрыв ладонями лицо, тоненько заскулил.
Штаб повстанцев обустроился в здании Европола. Бриссевиль не пожалел отвлечь двух парней, Малезьё и Гаро, на то, чтобы стереть информацию во всех компьютерах. Прямой необходимости не виделось ни малейшей, но недоумения не вызвало. «Что русскому здорово, немцу смерть» – непонятно прокомментировала его распоряжение София Севазмиу, держа в руке не папиросу и не револьвер, а всего-навсего картонную чашку чаю. Смотрелось это почти противоестественно.
– Алло! Ларошжаклен! – Анри поднял трубку. – Да, Лаваль, что у вас там творится?
Пьер Лаваль как раз руководил группой эвакуаторов в самом крупном гетто – Пантенском.
– Да у нас-то все лучше некуда, на все гетто оставалось не больше пяти фликов! Народ прочухался, на сей час спустили под землю больше четырехсот человек. Одна беда, женщины уж больно много сувениров в узлы набивают – фотографии там, книги, посуда прабабкина… Оно понятно, конечно, но ох…
Ох будет потом, невольно подумал Ларошжаклен. Разместить в катакомбах больше десяти тысяч человек, да затем переправлять мелкими партиями из Парижа… Но это хорошо, очень хорошо.
– А в Аустерлице что?
– Да тоже вроде все нормально идет. Ладно, отключаюсь, хоть и защищенная линия, а мало ли… Привет!
– Десять минут десятого, – отец Лотар кусал губы. – Софи, сколько времени понадобится на то, чтоб заминировать?
– Если работать будет человек пять – управимся меньше чем за час. Но больше двух часов нужно на то, чтоб их оттуда выбить. И это в самом лучшем случае, крепко засели, сукины дети.
– И час нужен нам, тоже не меньше, поглядеть, что с алтарем, переосвятить… Софи, мы не укладываемся в каноническое время.
– А что это значит, Ваше Преподобие, каноническое время? – не удержался Бриссевиль, – Я вроде бы о таком ничего не слышал.
– Неокатолики служили мессу в любое время суток, когда хотели, – хмуро ответил отец Лотар. – Это стало легко потому, что они отменили литургический пост. По канонам священник не должен есть и пить перед мессой.
– И как долго?
– С полуночи.
– Так Вы…
– Ну, это-то ерунда, я человек привычный. Не поймите меня превратно, я могу хоть до вечера терпеть без воды, как это у нас в Великую Субботу и приходится делать. Но начинать мессу после полудня я все равно не могу, пил я или нет, неважно. Это нельзя, и все.
– Да ладно, горевать-то покуда не о чем, – София поднялась с присущей ей юной резкостью движений, подняла раму окна с матовым непрозрачным стеклом: молодой каштан рядом с ним, казалось, сгибался под тяжестью неимоверного количества своих ярко-розовых цветочных пирамидок. – Мы не потеряли до десятого часа утра ни одного человека. Надо сказать, у нас и безо всяких мятежей выдаются куда худшие дни. Сутки держать остров – для нас это максимум, но они-то наших планов не знают. Они должны считать сутки нашим минимумом, иначе у них вовсе резьба соскочит, ради чего такое затеяно. Что скажете, Анри?
– Скажу, что штурмовать собор я бы не хотел. Они заложили окна чем подвернулось, легко их не снять, а все пространство вокруг здания – голое, хоть шаром покати. Даже деревья давно вырубили, высадили свои дурацкие цветочки, как знали, канальи. Слишком много народа ляжет, ах, досада, ну кто же знал, что брать надо сперва не Дворец Юстиции, не Европол даже, а сам собор!
– Ну чего теперь волосы рвать? Со мной все согласны, что с наименьшими потерями мы возьмем их под утро?
– Потери все же будут, хотя и меньше, – свел брови Ларошжаклен. – Но все-таки не по душе мне, что у одного из этих сволочей, того, что засел на крыше, похоже, снайперская винтовка. Чего, Левек?
– Ребята перекусили-таки хвост телефону, – весело доложил Эжен-Оливье. – Еще бы, конечно, знать, чего у них там с мобильниками. Но телефонной связи больше нет.
– Молодцы! Выпей сока, тут весь холодильник набит. И ребятам отнесешь холодного.
– Не откажусь, – Эжен-Оливье погрузился в недра огромного рефрижератора. – Томатный есть, здорово.
– Так что с винтовкой? – Бриссевиль тяжело, с хрипами, закашлялся.
– Я наверное не поручусь, – продолжил Ларошжаклен. – Но что-то мне кажется, что у их снайпера СБ-04 с инфракрасным видением. Шикарная вещь, ее в России в десятых годах разрабатывали. Но откуда такая роскошь у полицейского?
– Да это ж необязательно флик, – усмехнулась София. – Не всех же мы перебили, кто-то из Европола мог пробраться в собор, да и вообще несомненно, что по Ситэ прячется по углам десяток-другой неплохо вооруженного народу, и мы не заметили этого лишь потому, что они не хотят себя обнаружить раньше штурма.
– Это как пить дать, – Бриссевиль все кашлял, кровавя носовой платок.
– Ну ладно, пусть даже у снайпера на крыше собора винтовка с инфракрасным прицелом. Все равно ночные потери несопоставимы с дневными. Так что не хотите ли чаю, Ваше Преподобие?
– Благодарю, Софи, – отец Лотар не сумел удержаться от смеха. – Вы всегда умеете на редкость изящно закруглить мысль. А я именно сейчас как раз не настолько привередлив, чтобы отказаться даже от того, простите, напитка, который Вы хлещете последние полчаса.
– Хотя он пахнет сушеной рыбой в керосине, – подхватил Ларошжаклен.
– Не могу предположить, что я попала в общество гурманов, – София вытащила из стопки еще одну чашку и принялась наливать чай, заваренный прямо в электрическом чайнике. – Это настоящий «Лапсунг Сушонг», у меня завалялось в карманах полпакета. Но, может, я впустую от сердца отрываю, а, отец Лотар? Не стесняйтесь, если предпочтете сок.
– Нет, горячий настой лучше, будь это хоть белена, – отец Лотар с нескрываемым удовольствием принял чашку.
– Левек, передай Берто, что собор будем освобождать ночью.
– Хорошо.
Эжен-Оливье вышел, нагруженный ледяными пакетами.
– Значит, загораем до ночи, – Роже Берто вскрыл ананасовый нектар. – С охлажденными напитками по вкусу, как на Лазурном берегу. Вот только одно хотел бы я знать, что начнется раньше. Мы пойдем штурмовать собор или те пойдут штурмовать Ситэ. Хоть тотализатор устраивай и принимай ставки. Все одно делать не фига. Разве что шезлонги тут расставить.
– Тут не стоит, – у Эжена-Оливье все не шла из головы винтовка, что видит в темноте. – Ты не знаешь, где сверху-то гад засел?
– Да где-где, на галерее, в середке, прямо над окном-розой.
Можно, конечно, двигаться от апсиды по стенам, увидит гад оттуда людей прямо у дверей или нет? Если б знать. Но ведь вовсе прижиматься к камню не придется, двери-то выламывать надо. Кого-нибудь да может зацепить. Ну чего бы такое придумать, чтоб его не было? Давно он не видел Нотр-Дам так близко. Две башни, коронами воздетые в небеса, круг исполинской розетки, три двери, с замазанными известкой следами сбитых изображений. А ведь он помнит их названия: вот эта, левая, Портал Девы, в центре – Портал Страшного Суда, а последняя – Портал Святой Анны. Только вот не у кого спросить, зачем дверям названия, и почему такие, а не другие. Как, впрочем, не у кого, а отец Лотар? Надо будет к нему подойти, когда он не занят.
Еще немного потерпи, Нотр-Дам, это ведь, как говорят старики, невыносимые муки долгой болезни, а потом – легко и светло, значит, смерть пришла освободить от страданий. Потерпи еще чуть-чуть.
– Ух ты, глянь, Левек, ты только глянь! – Роже чуть присел, звонко хлопнув ладонями по коленям. – Нет, ну молодец Ларошжаклен, ну умница! Все как по нотам!
В безоблачном небе кружили лопастями черные стрекозы вертолетов, еще совсем маленькие, но довольно быстрые в своем стрекозином росте.
– Десант хотят высаживать! Гадом буду, десант!
– Десант!! Сюда летят военные вертолеты, сейчас высадят десант! – Ибрагим вбежал в маленький кабинет, куда забился имам Мовсар-Али, не желая никого ни видеть, ни слышать.
– Что?! – Мовсар-Али подскочил в кресле. – Откуда тебе, дурья башка, знать, что они высаживают десант?! Ну как, напротив, стрелять станут или бомб каких накидают, да прямо по нам! С чего ты взял, говори!
– Так офицер сказал! Офицер сказал, будет, значит, высадка десанта!
Ну, спохватились наконец! Могли бы и раньше сообразить. Хвала Аллаху, стало быть, теперь им надо только просидеть тут, взаперти и в безопасности, еще часок-другой, словом, покуда не обезвредят всех макисаров. Мовсар-Али облегченно вздохнул. Пожалуй, за этот день он похудел килограммов на пять, в баню не ходи.
Морис Лодер вытащил из ящика «Стингер».
Поль Герми ждал, чтобы последовать его примеру.
Слободан, который сразу не счел для себя необходимостью присутствие в штабе, изготовился четко, с той скупостью движений, словно воевал последние десять лет.
Огромная стрекоза с черно-зеленым брюхом вдруг подпрыгнула по-лягушачьи, а в следующее мгновение ее не стало. Просто не стало, даже трудно было как-то связать исчезновение гигантского насекомого с не таким уж и безумно громким хлопком, что ему предшествовал.
– Что, не ждали, гады, не знали, какие тут у нас хлопушки запасены? – счастливо шептала Жанна, наблюдая, как рассыпаются вертолеты как идет в бешеный пляс исполинская водная воронка на месте падения, между мостами
«Только бы никого не задело осколками, насмерть ведь сразу, – подумал отец Лотар. – Хотя два вертолета вроде бы упали в Сену, я почти уверен».
– У нас вновь небольшой тайм-аут, – иронически выделяя американизм, сказал Ларошжаклену Бриссевиль. – Даже если они и успели подготовиться к штурму, теперь переиграют. Решат вооружиться получше.

ГЛАВА 16. ЗАТИШЬЕ

– Малютка Валери не напрасно так сердилась на нас, – говорил отец Лотар, идя в черной своей сутане вместе с Софией и де Лескюром между молодыми каштанами, ярко горевшими розовыми свечками. – Слишком уж долго мы не могли решить простую задачку, со слишком очевидным для ее ребяческого ума ответом. Если не можешь уберечь святыни, лучше своими руками уничтожить ее, чем оставить на поругание.
– Ну, что поделаешь с дураками, – улыбнулась София.
Отец Лотар с изумлением заметил вдруг, при золотистом солнечном свете и розовом свете каштановых свечек, что глаза Софии Севазмиу вовсе не черные, как ему всегда казалось. Черным был только зрачок, ничуть не больший, чем у всех нормальных людей. Да и то сказать, зрачок преувеличенного размера – это уже патология зрительной функции, а никак не особенность роковой женщины. Отчего же всегда и всем, он почему-то знал, что всем, кажется, будто у Софии радужка едва не в один цвет со зрачком? А она по внутреннему краю скорее серая, а по внешнему больше уходит в болотно-зеленый. Выходит, что черное пламя, бьющее, как из огнемета, это всего лишь сам взгляд, всего лишь выражение этих невероятных глаз.
– Ну что же, Софи, нет ли у Вас настроения прогуляться немного по Ситэ со мною и месье де Лескюром? – спросил отец Лотар. – Нам хотелось бы кое-что с Вами обсудить. Вы ведь припоминаете, я с самого начала оговорил, что выдвину некоторые условия?
– Да, я помню.
– Проблема в том, Софи, что Нотр-Дам – это уж слишком большая и слишком святая святыня.
– Вы говорите довольно очевидные вещи, – голос Софии сделался напряженным.
– А Вы уж сразу и догадались, что неспроста.
– Послушайте, Ваше Преподобие, что-то у меня какие-то самые идиотские предчувствия. Говорите-ка прямо.
– Я согласился с тем, что бывает и такое, чтоб можно было уничтожить Нотр-Дам. Нужно уничтожить Нотр-Дам…
– Сейчас Вы скажете, что, взорвав Нотр-Дам, нельзя и невозможно дальше жить самому? – София вскинула голову.
– Как это нельзя? – с горечью возразил отец Лотар. – Скажете тоже! Да еще мне пытаетесь приписать такую вот нелепость! Святой Петр предал Спасителя, трижды отрекшись от Него – и то жил дальше! Нотр-Дам – не Спаситель, а лишь одно из тысяч прекрасных отражений Его учения в нашем грешном мире. Да можно ли сравнить тяготу, которая суждена мне, с тяготой Апостола?
– Ну так в чем же дело? Я что, не поняла, что ли, к чему Вы гнете, Ваше Преподобие? Вы не хотите уходить из собора, так?
– Так, – отец Лотар наклонил голову в каком-то мальчишеском упрямстве.
– Что за бред? Вы сами себе противоречите.
– Да. Софи, я сразу, прежде чем Вы это сказали тогда, понял, что одна-единственная Литургия стоит затеянного. Но я сразу ощутил и другое – зная, что он взлетит на воздух, я не смогу из него выйти. Просто не смогу, ноги не послушаются. Даст Бог, я успею отслужить Литургию, народ, который захочет на ней быть, начнет покидать Ситэ через подземку – а я останусь молиться, молиться до конца.
– Вы христианин, Вам запрещено самоубийство! – резко бросила София.
– Быть может, я заблуждаюсь, быть может, я просто слишком слаб духом. Но я все же надеюсь, что Господь не сочтет самоубийством то, что я буду молиться в обреченном соборе. Но Господь милосерд к нашей немощи – вдруг Он и не предоставит мне возможности ухода? Однако если я обрекаю на погибель свою душу из-за слабости – моя ошибка, мне и держать за нее ответ. Софи, во Франции есть кафедралы краше Нотр-Дам, что уж говорить. Он тяжеловат, слишком обременен наследием романики, но без ее суровой простоты. А кафедрал в Реймсе еще неказистее. Но именно в стенах этих двух соборов ощущается дыхание страны, той страны, что была когда-то Возлюбленной Дочерью Церкви. Софи, Нотр-Дам нельзя бросить в беде. Если не можешь ее отвести, надо быть с ним, быть до конца.
– А солдат не бросает своего офицера, – тихо сказал де Лескюр, как поняла София, продолжая уже свой спор с отцом Лотаром. – Место министранта рядом со священником, до конца. Душа нашей нации всегда была феодалкой – покуда у нашей нации еще была живая душа. Я тоже кое-чего не могу. Ну и, кроме того, я просто-напросто уже слишком стар.
– А я, выходит, молоденькая, – хмыкнула София.
– Только вот глупостей сейчас не наговорите, – отец Лотар предупреждающе поднял руку.
– Наговорю умностей, можете не волноваться. Взрывать-то Вас, как-никак, буду я. Так грех или не грех взрыв Нотр-Дам при том раскладе, что мы имеем на руках?
– Грех и не грех.
– С негрехом понятно, но ведь грех увесистый, не так ли? Слишком увесистый, чтобы я навесила его на спину молодняку, которому еще жить да жить. Минировать буду я, возьму только несколько человек на подручные работы. Но вся нравственная ответственность за этот взрыв ложится только на меня. Вы, значит, продумали все самым комфортным для себя образом, а я разбирайся как знаешь? Очень галантно и, главное, очень по-мужски. Да, вижу, что Вы хотите сказать – я это только сейчас придумала, когда узнала о Вашем решении. Но в действительности это ничего не меняет, просто не было времени призадуматься раньше. Но там, в соборе, я все равно бы поняла это. Все, что Вы говорите о невозможности бросить собор применительно к себе, в той же мере касается меня, отец Лотар. Если не в большей, но уж ладно, одну позицию уступлю.
– Софи, Вам кто-нибудь когда-нибудь говорил, что Вы – чудовище? Довольно симпатичное чудовище, надо признаться, но абсолютное.
– Говорили, не сомневайтесь.
– Вот так я и знал, что не оригинален.
– Ох, уж эти мне католические навороты! Вы всерьез, Ваше Преподобие, надеетесь мне зубы заговорить?
– Не всерьез, Софи, – отец Лотар вздохнул. – Но надеюсь.
– Ну, знаете, – глаза Софии весело блеснули, и отец Лотар с изумлением заметил, что они вновь кажутся черными. – В конце-то концов, побойтесь Бога. Я вижу перед собой мальчишку тридцати лет…
– Тридцати трех, с Вашего позволения.
– Существенная разница, ничего не скажешь. Мне-то сколько годков, Вы б хоть приблизительно подсчитали! Да я родилась раньше всемирной сети интернета! Вы такое способны хотя бы вообразить? Ах нет, куда Вам, Вы ведь не помните даже тех времен, когда на европейском интернете фильтров не стояло. Я рядом с Вами стара, как Троя. И, тем не менее, я не спорю с Вами, хотя мне бы очень позволительно поспорить. Ведь не так ли, месье де Лескюр, мы-то с Вами вправе требовать от молодежи, чтобы она жила?
– Перевербовка в стане противника, причем на ходу, – букинист рассмеялся негромким старческим смехом. – Нет, мадам Севазмиу, у меня другое огорчение, даже не связанное с прожитыми летами. Паства останется без своего пастыря.
– Я, благодарение Богу, покуда не единственный священник во Франции! – резко возразил отец Лотар.
– Друзья мои, каждому из нас троих попросту очень хочется переубедить двух других. – Де Лескюр улыбнулся той улыбкой, которую принято называть тонкой, приписывая проницательности пожилых лет. В действительности улыбка стариков тонка потому, что годы сужают губы, подумалось Софии. Верно, и у меня то же самое, признаки лет притворяются признаками ума. Но вот где настоящая проницательность, так это в этих когда-то голубых маленьких глазах, что прячутся под седыми разлохматившимися бровями. Не прост старик, очень не прост, я это еще позавчера заметила. – Разберем лишние карты обратно по рукавам. Для меня-то и Вы, Софи, девчонка. Интернет, подумаешь. Я-то родился, когда каждый компьютер занимал немаленькую комнату. Сделаем так, как подсказывает каждому совесть или сердце. Для нашего отца Лотара есть нечто вроде долга капитана перед кораблем, для меня есть долг министранта-солдата при офицере-священнике, который должен его сопровождать, ну а Вы, Софи… Не в обиду Вам будь сказано, Вы вообще в этой истории с самого начала выступаете как архетип Смерти. Смерть живой не остается, это алогично.
– Вот в чем преимущество опять-таки пожилых лет, так мы успели вволю начитаться книг, после вчистую уничтоженных… Гляньте, месье де Лескюр, как скривился наш дорогой отец Лотар! Он-то вырос в годы, когда они прочно узурпировали образ смерти. «Вы любите жизнь, а мы любим смерть», ну помните, с чего они начинали. А ведь и тут подтасовка. Не смерть они любят, а отсутствие жизни всего лишь. Мертвенность, распад, гниение во всех смыслах этих слов. А я помню, как поколение моих родителей говорило – кто любит жизнь, тому и смерть хороша, кто жизни не любит, тот и смерти боится. Ведь христианин не должен бояться смерти, Ваше загрустившее Преподобие?
– Не должен, Софи, не должен, – отец Лотар, казалось, о чем-то серьезно размышлял, размышлял стремительно – судя по тому, как все время менялось выражение его лица. – Вот что, я согласен с месье де Лескюром относительно Вас, Софи, но опять же есть условие. Даже не условие, пожелание.
– Что Вам угодно? Боюсь, торг сейчас нагнулся в Вашу сторону, скорей всего я соглашусь, хотя по глазам вижу, затеяли какую-то чертовщину.
Отец Лотар расхохотался, так искренне и весело, что к нему, еще не понимая, присоединились София и де Лескю<