Трое пловцов и образованный бакалейщик

 

Большую часть года канавы были сухими, но весной вода в них бурлила и клокотала. Едва растаивал снег на Сьерра-Неваде, рвы наполнялись гомоном и бог весть откуда прибывали сюда лягушки, черепахи, водяные змеи и рыбы. Весной вода торопилась, а вместе с ней и сердце, но по мере того, как цвет полей менялся от зеленого к желтому, соцветия сменялись плодами, а солнечное тепло — дерзкой жарой, реки текли медленнее и сердце наполнялось ленью.

Обычно мальчики в одиночку или группами стояли на берегу и подолгу смотрели на воду, а потом кто-нибудь, соблазнившись, скидывал одежду, бросался с разбега в воду, задыхаясь выныривал и переплывал на другой берег. Если мальчишка бывал не один, то остальные вскоре следовали его примеру, чтобы не возвращаться домой посрамленными. Вода не просто была холодная, а слишком занятая, что ли, не до мальчишек ей было. Весенняя вода вела себя крайне недружелюбно.

Однажды в апреле я отправился к Томсонову рву с моим двоюродным братом и его дружком Джо Беттенкуртом, португальцем, который больше всего на свете любил свободу и свежий воздух. На занятиях в классе он делался туповатым, неловким. Но как только он оказывался вне школы, он становился весьма добродушным, искренним и хорошим товарищем. Джо не был остолопом, просто он не желал получать образование.

Стояло яркое солнечное утро. У нас было по два бутерброда с копченой колбасой и десять центов на троих. Мы решили отправиться ко рву с таким расчетом, чтобы добраться туда к полудню, когда станет потеплее. Шли мы вдоль железной дороги, ведущей к Кальве, по прямому шоссе на Малагу, а потом восточнее, через виноградники.

Говоря о Томсоновом рве, мы имели в виду определенное место. Оно находилось на пересечении проселочных дорог с деревянным мостом и шлагбаумом. Южнее моста находилась заводь. С западной стороны было огороженное пастбище, где пощипывали траву коровы и лошади, на востоке проходила проселочная дорога. Дорога и канава много миль тянулись вместе. Вода текла на юг, следующий мост находился в двух милях. В летнее время удовольствие не считалось полным, пока не спустишься по течению до другого моста, а там выйдешь на берег, отдохнешь немножко на травке и потом поплывешь обратно против течения. Это была отличная тренировка.

Когда мы добрались до Томсонова рва, ясное утро омрачилось, сменившись по-зимнему хмурым днем, и стала надвигаться гроза. Вода заклокотала, небо посерело и быстро чернело, воздух стал холоден и неприветлив, местность казалась заброшенной и необитаемой.

— Я проделал весь этот путь для того, чтобы искупаться, — сказал Джо Беттенкурт, — и будет дождь или нет, а я собираюсь поплавать.

— Я тоже.

— Тебе-то придется подождать, — сказал мой кузен Мурад. — Мы с Джо посмотрим, что и как. Если все будет в порядке, ты тоже можешь поплавать. Ты вправду умеешь плавать?

— А, заткнись, — сказал я.

Так я говорил всегда, когда мне казалось, будто кто-то ненароком обижает меня.

— Ну а все-таки, — сказал Джо Беттенкурт, — умеешь ты плавать?

— Ясное дело, умею.

— Если спросить его, — сказал мой кузен Мурад, — так он все умеет, да еще и лучше других.

Оба они и понятия не имели, насколько смутно я себе представлял, умею ли я плавать достаточно хорошо, чтобы нырнуть и пересечь толщу холодной ревущей воды. Сказать по правде, когда я увидел темный, грохочущий поток, мне стало страшно и в то же время меня как будто оскорбили, бросили вызов.

— А, заткнись, — сказал я воде.

Я вытащил свой завтрак и откусил от бутерброда. Мой кузен Мурад стукнул меня по руке, и я едва не уронил бутерброд в воду.

— Завтрак после купания, — сказал он, — Ты что, хочешь, чтобы тебя свело судорогой?

Я совсем забыл об этом. И все потому, что был испуган и взбудоражен.

— Какие там судороги от одного бутерброда?

— Лучше после купания, — сказал Джо.

Он был добрый парень. Он знал, что я испуган и просто блефую. Я знал, что он тоже боится, но все же соображает получше меня.

— Слушайте, — сказал он. — Переплывем на тот берег, отдохнем там, вернемся назад, оденемся и позавтракаем, и если грозы не миновать, то сразу пойдем домой. А не то еще поплаваем.

— Гроза будет точно, — сказал мой кузен Мурад, — так что если мы хотим поплавать, надо поторопиться.

Джо быстренько разделся, мой кузен Мурад тоже, и я — тоже. Мы голышом стояли на берегу и смотрели на недружелюбную воду. Она явно не звала нас прыгать в нее, но другого почетного способа оказаться в воде не существовало. Если в воду войдешь, а не прыгнешь, то, ясное дело, что ты не пловец. Если прыгнешь ногами вниз, то это уже не позор, это всего только плохой стиль. С другой стороны, вода была уж слишком незаманчивая, слишком негостеприимная, недружелюбная и зловещая. Скорость потока делала расстояние до другого берега больше, чем оно было на самом деле.

Не говоря ни слова, Джо прыгнул в воду. Без дальнейших проволочек прыгнул и кузен Мурад. Мгновение, другое между всплесками показались мне долгими днями в каком-то зимнем сне, потому что я был не только напуган, но и в придачу ужасно озяб. С кучей невысказанных слов в моем смятенном мозгу я бросился в поток.

Следующее, что я помню — а произошло это тремя секундами позже, — были вопли Джо, моего кузена Мурада и мои собственные. А дело было в том, что, прыгнув, мы угодили по самые локти в грязь, и каждый из нас выбрался с большим трудом, терзаемый тревогой, что сталось с двумя остальными. Мы стояли среди ревущей воды по колено в мягком иле.

Хорошо, что мы попрыгали в воду стоймя.

Если б мы с разбега нырнули вниз головой, то воткнулись бы в грязь по самые лодыжки и застряли бы там до лета, а то и дольше.

С одной стороны мы, конечно, были малость испуганы, а с другой стороны — счастливы, что остались в живых.

Пока мы торчали в канаве, разразилась гроза.

— Вот что, — сказал Джо, — чем под дождем мокнуть лучше уж останемся пока в воде.

Мы дрожали от холода, и все-таки нам казалось, что самое разумное сейчас — поплавать. Вода не достигала и трех футов глубины, однако Джо ухитрился выскочить из тины и переплыть поток туда и обратно.

Плавали мы, должно быть, не больше десяти минут, хотя нам показалось, что довольно долго. Потом мы вылезли из воды, оделись и, став под деревом, принялись за бутерброды.

Дождь зарядил с новой силой, и мы решили отправляться домой.

— Можно бы поехать, — сказал Джо.

На всем пути до Малаги проселочная дорога была пустынной. В Малаге мы вошли в магазин и посушились около печки, потом скинулись и купили банку консервированных бобов и французскую булку. Владельца магазина звали Даркус, но он был не иностранец. Он вскрыл нам консервную банку, разделил бобы на три части, разложил по бумажным тарелкам, дал каждому по деревянной вилке и нарезал хлеб. Он был старик, но показался нам молодым и очень забавным.

— Вы где были, ребята?

— Плавали.

— Плавали?

— Ну да, — ответил Джо. — Мы показали этой реке!

— Пускай меня боронуют, — сказал бакалейщик. — Как она там?

— Глубина — фута три.

— Холодная?

— Как лед.

— Пусть меня возделают! И что же, повеселились?

— Как по-твоему? — спросил Джо моего кузена Мурада. — Повеселились мы?

Джо не знал, повеселились мы там или нет.

— Не знаю, — сказал Мурад. — Когда мы прыгнули в воду, по самый пояс застряли в грязи.

— Не очень-то просто было из нее выбираться, — сказал Джо.

— Пусть меня подрежут! — сказал бакалейщик.

Он вскрыл вторую банку бобов, отправил себе в рот солидную порцию, а остальное разделил на трех бумажных тарелках.

— У нас нет больше денег, — сказал я.

— А теперь скажите мне, ребята, что вас заставило это сделать?

— Ничего, — ответил Джо с лаконичностью человека у которого имеется слишком много причин, чтобы так вот взять да и выложить их.

— Ладно, пусть меня соберут в кучу и сожгут, — сказал бакалейщик. — Теперь, ребята, скажите мне, откуда вы родом. Калифорнийцы или иностранцы?

— Мы все калифорнийцы, — сказал Джо. — Я родился на Джистрит во Фресно. Мурад родился на Ореховой улице, или где-то на той стороне Южной Тихоокеанской дороги, и его кузен, по-моему, тоже где-то там поблизости.

— Пусть на мне пророют оросительные каналы! А сейчас ответьте мне, ребята, какое у вас образование?

— Образование? Никакое.

— Что ж, пусть меня сорвут с дерева и упакуют в ящик. А теперь вот что я хотел бы знать — на каких иностранных языках вы говорите?

— Я говорю по-португальски, — ответил Джо.

— И ты еще заявляешь, что у тебя нет образования. Хоть у меня и диплом Йейльского университета, мой мальчик, а говорить по-португальски я не умею. А ты сынок, как обстоит дело с тобой?

— Я говорю по-армянски, — сказал мой кузен Mypaд.

— Отлично! Пусть меня сорвет с виноградной лозы и съест по ягодке молоденькая девушка… Я ни слова не говорю по-армянски, а ведь я кончил колледж, выпуска 1892 года. А тебя, скажи, сынок, как тебя зовут?

— Арам Гарогланян.

— Га-ро-гла-нян, так ли я уловил?

— Так.

— Арам, — сказал бакалейщик.

— Да, сэр.

— А на каких иностранных языках говоришь ты?

— Я тоже говорю по-армянски. Это мой кузен. Мурад Гарогланян.

— Ого! Пусть меня боронуют, обработают, подрежут соберут в кучу, сожгут, сорвут с дерева — дайте-ка я подумаю, что еще? Бросят в ящик, сорвут с виноградной лозы, и пусть меня съест по ягодке молоденькая девушка. Да, сэр, именно так, если это не слишком много. Вам не встретились рептилии?

— Какие еще рептилии?

— Да змеи.

— Ни одной не видали. Вода была слишком уж черная.

— Ах вот оно что! А водилась там какая-нибудь рыба?

— Не видали мы никаких рыб, — сказал Джо.

Перед магазином остановился «форд», из него вышел какой-то старик и по деревянному настилу перед крыльцом вошел в помещение.

— Открой мне бутылочку, Эббот, — сказал человек.

— Судья Гармон, — сказал бакалейщик, — я хочу представить вам трех самых храбрых калифорнийцев.

Бакалейщик указал на Джо, и тот представился:

— Джозеф Беттенкурт, я говорю по-португальски.

— Стефан Л. Гармон, — ответил судья. — Я немного говорю по-французски.

Бакалейщик показал на моего кузена Мурада, и Мурад сказал:

— Мурад Гарогланян.

— На каком языке вы говорите? — спросил судья.

— На армянском, — ответил мой кузен Мурад.

Бакалейщик открыл и подал судье бутылку, тот поднес ее к губам, сделал три глотка, ударил себя в грудь и сказал:

— Я чрезвычайно горд, что познакомился с калифорнийцем, который говорит по-армянски.

Бакалейщик указал на меня.

— Арам Гарогланян, — сказал я.

— Вы братья? — спросил судья.

— Двоюродные.

— Все равно. Теперь, Эббот, разрешите узнать, по какому поводу эта пирушка и ваше поэтическое волнение, если только это не бред?

— Вот эти ребята только что пришли сюда после того, как показали той старой реке, — пояснил бакалейщик.

Судья сделал еще три глотка, три раза неторопливо ударил себя в грудь и переспросил:

— После чего?

— Они только что явились после купания.

— И никого из вас не знобит? — спросил судья.

— Знобит? — сказал Джо. — Мы не больны.

— Больны? — бакалейщик громко расхохотался. — Судья, эти ребята голыми ныряли в черную зимнюю воду и пришли сюда пылающие летним теплом.

Мы доели бобы и хлеб. Нам очень хотелось пить, но мы боялись показаться назойливыми, попросив по стакану воды. Я, во всяком случае, боялся, но Джо не стал долго думать.

— Мистер Эббот, — сказал он, — можно нам воды?

— Воды? — спросил бакалейщик. — Вода существует для того, чтобы в ней плавали.

Он достал три бумажных стакана, подошел к маленькому бочонку с краном и наполнил стаканы светлой золотистой жидкостью.

— А это вам, ребята, пейте на здоровье. Пейте солнечный, еще не бродивший сок золотого яблока.

Судья налил бакалейщику из своей бутылки, после чего поднес ее к губам и сказал:

— Ваше здоровье, джентльмены.

— Да, сэр, — оказал Джо.

Мы выпили.

Судья закрыл бутылку, сунул в задний карман, внимательно посмотрел на нас, словно собирался запомнить на весь остаток своей жизни и сказал:

— До свидания, джентльмены. Суд открывается через полчаса. Мне нужно вынести приговор человеку, который говорит, что он не украл, а позаимствовал у другого лошадь. Говорит он по-испански. А тот другой, который утверждает, что лошадь была украдена, говорит по-итальянски. Итак, до свидания.

— До свидания.

Одежда уже почти высохла, но дождь все лил.

— Большое спасибо, мистер Эббот, — сказал Джо, — нам надо идти домой.

— Не за что, — ответил бакалейщик. — Это вам спасибо.

Какая-то странная молчаливость нашла вдруг на этого человека, который всего лишь минуту назад вел себя так шумно.

Мы тихо покинули лавочку и стали опускаться вниз по шоссе. Дождь теперь только чуть-чуть накрапывал. Я не знал, что и думать обо всем этом. Первым заговорил Джо.

— Этот мистер Эббот, — сказал он, — стоящий человек.

— На вывеске его фамилия Даркус, — сказал я, — Эббот — его имя.

— Имя там или фамилия, не знаю, — сказал Джо, — одно точно, что человек он стоящий.

— И судья тоже, — сказал мой кузен Мурад.

— Образованный, видно, — сказал Джо. — Я бы и сам выучился французскому, да только с кем потом говорить?

Мы молча продолжали путь. Через несколько минут черные тучи расступились, проглянуло солнце, и вдали на востоке над Сьерра-Невадой мы увидели радугу.

— Мы и правда показали той старой реке, — сказал Джо. — А он был сумасшедший?

— Не знаю, — сказал мой кузен Мурад.

Мы добрались до дому только через час.

Мы всё думали о тех двоих и еще о том, был ли бакалейщик сумасшедшим. Лично я был уверен, что нет, но в то же время мне казалось, что он вел себя как чокнутый.

— Пока, — оказал Джо.

Он пошел вниз по улице, но, пройдя метров двадцать, обернулся и сказал что-то словно сам себе.

— Что? — крикнул Мурад.

— Именно! — сказал Джо.

— Что — именно? — крикнул я.

— Он сумасшедший!

— Откуда ты знаешь?

— Как же можно, чтоб тебя сорвала с лозы и съела по ягодке молоденькая девушка?

— А хоть бы и сумасшедший, — сказал мой кузен Мурад. — Ну и что же?

Джо сжал подбородок рукой и задумался. Теперь солнце светило вовсю, стало тепло, и мир наполнился светом.

— Нет, все-таки, не сумасшедший! — прокричал Джо.

И двинулся дальше своей дорогой.

— Самый что ни на есть сумасшедший, — сказал кузен Мурад.

— А может быть, — сказал я, — он не всегда бывает такой.

Мы решили больше не говорить об этом до тех пор, пока снова не отправимся купаться, а тогда заглянем еще раз в лавочку и посмотрим, как там идут дела.

Когда через месяц мы снова пришли в лавку после того, как выкупались в канаве, вместо Эббота Даркуса там хозяйничал другой мужчина. Он тоже был не иностранец.

— Чего вам? — спросил он.

— Колбасы на десять центов и одну французскую булку, — сказал Джо.

— А где мистер Даркус? — спросил мой кузен Мурад.

— Уехал к себе домой.

— А где его дом?

— По-моему, где-то в Коннектикуте.

Мы сделали себе бутерброды с колбасой и стали есть.

Под конец Джо не выдержал:

— Он был сумасшедший?

— Ну, — сказал молодой человек, — трудно сказать. Сначала я думал, что он псих. А потом решил, что нет. Способ, каким он вел дела в своей лавке, наводил на мысль, что он не в себе. Он больше отдавал даром, чем продавал. В остальном с ним все было в порядке.

— Благодарю вас, — ответил Джо.

Лавка была теперь в полном порядке и стала довольно скучным местом. Мы вышли оттуда и отправились домой.

— Он сам ненормальный, — сказал Джо.

— Кто? — спросил я.

— Этот парень, что стоит сейчас за прилавком.

— Тот малый?

— Угу… тот парень, у которого нет никакого образования.

— По-моему, ты прав, — сказал мой кузен Мурад.

Всю дорогу мы вспоминали образованного бакалейщика.

— Пусть меня возделают, — сказал Джо, расставаясь с нами и уходя вниз по улице.

— Пусть меня сорвут с дерева и бросят в ящик, — сказал мой кузен Мурад.

— Пусть меня срежет с лозы и съест по ягодке молоденькая девушка, — сказал я.

Несомненно, то был замечательный человек. Спустя двадцать лет я решил, что он, наверное, был поэтом и держал бакалейную лавку в этом маленьком захудалом поселке ряди поэзии, которая нет-нет да и попадалась там, а вовсе не ради презренных денег.

 

Локомотив 38, оджибвей

 

Однажды к нам в город приехал человек верхом на осле и стал являться что ни день в публичную библиотеку, где я тогда проводил почти все свое время. Это был высокий молодой индеец из племени оджибвеев. Он сказал что его зовут Локомотив 38. В городе все считали, что он сбежал из сумасшедшего дома.

Через шесть дней после того, как он к нам прибыл, на Туларе-стрит троллейбус сбил и серьезно ранил его осла. На другой день на углу улиц Марипоза и Фултон животное подохло, вероятнее всего от внутренних повреждений. Осел упал на тротуар, придавил индейцу ногу, застонал и сдох. Индеец высвободил ногу, поднялся, прохромал в аптеку на углу и заказал телефонный разговор на дальнее расстояние. Он звонил своему брату в Оклахому. Вызов стоил ему больших денег, которые он по требованию телефонистки опустил в щель аппарата так, словно для него это было обычное дело.

Я сидел в это время в аптеке и ел банановое мороженое с толчеными орехами.

Выйдя из телефонной будки, он увидел, что я сижу у стойки с газированной водой и ем это фантастическое кушанье.

— Хелло, Вилли, — оказал он.

Он знал, что мое имя не Билли — просто ему нравилось называть меня так.

Он прохромал к буфету, где продавалась жевательная резинка, и купил три пакета с фруктовыми соками. Потом вернулся и спросил:

— Что ты ешь? Это выглядит довольно привлекательно.

— Особое банановое. С толчеными орехами.

Индеец взобрался на соседний стул.

— Дайте мне того же, — сказал он девушке, торгующей содовой.

— Нехорошо очень вышло с вашим животным, — сказал я.

— В этом мире для животных нет больше места. Какой бы мне купить автомобиль?

— Разве вы собираетесь купить автомобиль?

— Вот уже несколько минут я думаю об этом.

— Я и не подозревал, что у вас водятся деньги. Мне казалось, что вы бедны.

— Просто я произвожу на людей такое впечатление. И еще им кажется, что я сумасшедший.

— Что до моих впечатлений, то вы не показались мне ни сумасшедшим, ни богачом.

— Да, я богатый.

— Хотел бы и я быть богатым.

— Для чего?

— Да вот уже три года, как у меня мечта съездить в Мендоту на рыбалку. А для этого нужно снаряжение и хоть какая-нибудь машина.

— Ты умеешь водить машину?

— Я все умею водить.

— А ты когда-нибудь пробовал?

— Нет еще. Потому что у меня никогда еще не было автомобиля, а украсть его не позволяет наша религия.

— Ты хочешь сказать, что достаточно тебе сесть за руль, как машина у тебя поедет?

— Да, сэр.

— Вспомни, о чем я толковал тебе на днях около библиотеки.

— Это про век машин?

— Вот именно.

— Я помню.

— Индейцы рождаются на свет с инстинктом скакать на лошади, править веслом, удить рыбу, охотиться и плавать. Американцы рождаются с инстинктом гонять машину.

— Я не американец.

— Знаю. Ты армянин. Я прекрасно помню. Я спрашивал, и ты говорил мне. Ты армянин, родившийся в Америке. Тебе четырнадцать лет, и ты уже знаешь, что стоит тебе сесть за руль, и ты поведешь машину. Ты типичный американец, хотя и смуглый, как я.

— Управлять машиной проще простого. Легче, чем ехать на осле.

— Отлично. Пусть будет так. Если я сейчас выйду и куплю машину, ты согласишься ее водить?

— Еще бы!

— А за какую плату?

— Вы хотите сказать, что будете платить мне за вождение?

— Конечно.

— Это очень любезно с вашей стороны, но мне не нужно никаких денег.

— Некоторые поездки могут продлиться долго.

— Чем дольше, тем лучше.

— Тебе что, не сидится на месте?

— Я родился в этом маленьком городишке.

— Он тебе не нравится?

— Мне нравятся горы, реки и горные озера.

— А бывал ты когда-нибудь в горах?

— Пока нет. Но когда-нибудь побываю.

— Ясно. Как ты считаешь, какой мне купить автомобиль?

— Как насчет фордовского «родстера»?

— Это самый лучший?

— Вам надо непременно лучший?

— Почему бы и нет?

— Не знаю. Может потому, что лучший стоит кучу денег.

— Какой из них лучший?

— Некоторые считают, что «кадиллак». Другие предпочитают «паккард». И тот, и другой хороши. Трудно даже сказать, который лучше. «Паккард» просто великолепен на автостраде, но и «кадиллак» тоже. Я их много перевидал на шоссе — чудо что за машины.

— Сколько стоит «паккард»?

— Около трех тысяч. Или чуть побольше.

— Мы можем сейчас купить его?

Я встал со стула. Он выглядел помешанным, но я знал, что это не так.

— Послушайте, мистер Локомотив, вы и в самом деле сейчас же покупаете «паккард»?

— Ты же знаешь, мой осел только что сдох.

— Я видел, как это случилось. Они арестуют вас в любую минуту.

— Они меня не арестуют.

— Арестуют, если есть закон, запрещающий оставлять на улице дохлых ослов.

— Ничего они не сделают.

— Почему же?

— В этой стране очень уважают деньги, а их у меня много.

«Пожалуй, он все-таки чокнутый», — подумал я.

— Откуда они взялись у вас?

— У меня есть земля в Оклахоме. Около пяти тысяч акров.

— Они чего-то стоят?

— Нет. Кроме двадцати акров, остальное ничего не стоит. У меня нефтяные скважины на этих двадцати акрах. У меня и у моего брата.

— Как вы, оджибвеи, оказались в Оклахоме? Мне всегда представлялось, что вы живете на севере, вокруг Великих озер.

— Верно. Мы обычно живем у Великих озер, но мой дед был пионером. Когда всех потянуло на запад, и он туда подался.

— О! Ну тогда, я думаю, вас не станут беспокоить из-за вашего дохлого осла.

— Меня ни из-за чего не станут беспокоить. И не только потому, что у меня есть деньги. Но и потому, что меня тут принимают за сумасшедшего. В этом городе никому, кроме тебя, не известно, что у меня водятся деньги. Ты не знаешь, где бы нам сейчас же купить такую машину?

— Агентство «Паккард» находится на Бродвее, как раз через два квартала от библиотеки.

— Если ты уверен, что не откажешься водить для меня, пошли покупать этот самый «паккард». Хорошо бы яркого цвета. Ну, скажем, красный, если найдется. Куда ты предпочел бы поехать для начала?

— Вам бы не хотелось съездить половить рыбки в Мендоте?

— Охотно проедусь. Посмотрю, как ты рыбачишь. Где можно приобрести для тебя снаряжение?

— За углом, у Хомана.

Мы пошли к Хоману, и индеец купил мне рыболовное снаряжение за двадцать семь долларов. Потом мы отправились на Бродвей в агентство «Паккард». Красного «паккарда» у них не было, но имелась чудесная зеленая машина. Светло-зеленая, цвета молодой травы. Она стояла там с 1922 года. Это была чудесная спортивная модель для путешествий.

— Ты и в самом деле думаешь, что сможешь водить эту прекрасную большую машину?

— Я знаю, что смогу.

Полиция нашла нас в агентстве «Паккард» и хотела арестовать индейца из-за дохлого осла на улице. Индеец показал им какие-то бумажки, полицейские извинились и сказали, что сами уберут животное и очень сожалеют, что побеспокоили его.

— Пустяки, — сказал индеец.

Он повернулся к директору агентства Джиму Льюису, который на каждых выборах выставлял себя на пост городского мэра.

— Я беру эту машину, — сказал индеец.

— Сию минуту оформлю вам документы, — сказал Джим.

— Какие документы? Я сразу плачу за нее.

— Вы хотите сказать, что платите наличными три тысячи двести семнадцать долларов шестьдесят пять центов?

— Да. Вот именно. Она готова для езды, не так ли?

— Разумеется. Я велю ребятам, пусть пройдутся по ней тряпкой, чтобы не осталось ни пылинки. Пусть проверят также мотор и нальют в бак бензину. Это займет не больше десяти минут. Если вы зайдете ко мне в контору, я быстро оформлю сделку.

Джим и индеец ушли в контору.

Через несколько минут Джим подошел ко мне, потрясенный до глубины души.

— Арам, — сказал он, — кто такой этот парень? Я раньше думал, что он псих. Я сказал Джонни, чтобы он позвонил в Юго-восточную Тихоокеанскую компанию, и там ответили, что его банковский счет переведен откуда-то из Оклахомы. Они говорят, на его счету свыше миллиона долларов. А я-то думал, он чокнутый. Ты его знаешь?

— Он сказал, что его зовут Локомотив 38, — ответил я. — Это не имя.

— Это перевод его индейского имени, — сказал Джим. — В документах у нас записано его полное имя. Ты знаешь этого человека?

— Я с ним разговариваю ежедневно с тех пор, как он появился в нашем городе верхом на осле, который сдох сегодня утром, но я никогда не думал, что у него водятся деньги.

— Он говорит, ты будешь водить его машину. Ты уверен, сынок, что ты именно тот человек, которому под силу водить эту прекрасную большую машину?

— Минутку, мистер Льюис, — сказал я. — Не пытайтесь разлучить меня с моей удачей. Я могу водить эту прекрасную большую машину не хуже любого другого в нашем городе.

— Да я и не пытаюсь тебя ни с чем разлучать. Я только не хочу, чтобы ты выехал отсюда и задавил шестерых или семерых ни в чем не повинных людей и, может быть, даже разбил машину. Полезай-ка в нее, я дам тебе несколько указаний. Ты что-нибудь знаешь о переключении скоростей?

— Ни о чем я ничего не знаю, но скоро узнаю.

— Ладно. А теперь разреши помочь тебе.

Я открыл дверцу и сел за руль. Джим уселся рядом со мной.

— Теперь, сынок, я хочу, чтобы ты отнесся ко мне, как к другу, который отдаст тебе последнюю рубашку. Я хочу поблагодарить тебя за то, что ты привел ко мне этого индейского джентльмена.

— Видите ли, я всегда с ума сходил по «паккарду». Что мне теперь надо делать?

— Ну, давай начнем.

Он посмотрел на мои ноги:

— Господи, сынок, да твои ноги не достают до педалей!

— Не беда. Вы объясните переключение скоростей.

Пока его ребята вытирали пыль, проверяли мотор и наполняли бак бензином, Джим мне все объяснил. Когда индеец вышел из конторы и сел сзади, там, где по-моему, он и должен был сидеть, мотор у меня был уже на ходу.

— Он говорит, что знает, как водить машину, — сказал индеец Джиму Льюису. — Он знает это инстинктом, я верю ему.

— За Арама не беспокойтесь, — сказал Джим. — Он хорошо водит. Расчистите дорогу, ребята, освободите ему место.

Я медленно развернул большую машину, переключил скорости и вылетел из агентства со скоростью пятьдесят миль в час. За мной бежал Джим Льюис и кричал:

— Эй, полегче, не жми на всю скорость, пока не выберешься на шоссе. Скорость для города — двадцать пять миль в час.

Индеец и бровью не повел, хотя я порядком его растряс.

Но я делал это не нарочно. Я просто плохо себе представлял, что такое эта машина и как с ней справляться.

— Ты прекрасно водишь, Вилли, — сказал индеец. — Совсем так, как я предполагал. Вы, американцы, рождаетесь с инстинктом на технические новинки, вроде этой.

— Минут через пятнадцать мы будем в Мендоте, — сказал я. — И вы увидите, как здорово там ловится рыба.

— Сколько до Мендоты?

— Около тридцати миль.

— Тридцать миль — слишком большое расстояние, чтобы проехать его за пятнадцать минут. Считай лучше час. Тут будут красивые места, которые мне хотелось бы рассмотреть.

— Ладно. Но главное для меня — это поудить рыбу в Мендоте.

— Ну что ж, — сказал индеец. — Если тебе так хочется, можешь на этот раз ехать быстро, а как-нибудь в другой раз поедешь медленно, так чтобы я мог полюбоваться видами. А то все так и проносится. Я даже вывески не успеваю прочесть.

— Хотите, я и сейчас поубавлю скорость?

— Нет, езжай, как получается.

До Мендоты мы добрались за полчаса. Я мог показать и лучшее время, если бы не грязь на большей части дороги.

Я пригнал машину прямо на берег реки. Индеец спросил, знаю ли я, как опускается верх, чтобы можно было смотреть из машины, как я ужу. Как опускается верх, я не знал, но все же опустил его. На это у меня ушло двадцать минут.

Я удил рыбу три часа, дважды плюхался в реку и поймал наконец одну маленькую рыбешку.

— Ты не знаешь первейшего условия рыболовства, — сказал индеец.

— А разве что-нибудь было не так?

— Все было не так. Ты когда-нибудь раньше удил?

— Нет. Что же я делал неправильно?

— Особенных ошибок ты не допускал. Только удишь ты примерно с такой же скоростью, с какой гонишь автомобиль.

— Это плохо?

— Не очень, но только эдак мало что выудишь и к тому же не раз плюхнешься в реку.

— Я не плюхался, это рыбы тащили меня за собой. Они ужасно сильно тянут. Да и трава страшно скользкая. Просто не за что уцепиться.

Тут мне попалась еще одна рыбка. И я осторожно вытянул ее. Потом спросил, не пора ли нам ехать домой.

— Если хочешь, вернемся, — сказал индеец.

Я убрал свое снаряжение вместе с двумя рыбками, сел за руль, и мы поехали в город.

Я водил большой «паккард» этого индейца из племени оджибвеев по прозвищу Локомотив 38 все время, пока он жил во Фресно, то есть в течение всего лета. Жил он все время в отеле. Я попытался научить его водить машину, но он сказал, что об этом не может быть и речи. Целое лето гонял я «паккард» по долине Сан-Хоакин с индейцем на заднем сидении, который сжевал не то восемь, не то девять пачек жевательной резинки. Он позволял мне ехать куда мне заблагорассудится, поэтому я выбирал места, где можно удить рыбу или поохотиться. Он утверждал, что я ничего не смыслю ни в ужении, ни в охоте, но ему приятно видеть, как я стараюсь. За все время, что я его знал, он ни разу не засмеялся, кроме одного случая. Это было, когда из 12-калибрового ружья с ужасной отдачей я выстрелил в зайца и убил ворону. Он все твердил мне тогда, что так оно для меня и нормально — выстрелить в зайца, а убить ворону.

— Ты типичный американец, — сказал он. — Иначе разве ты свыкся бы так с этой огромной машиной.

Однажды в ноябре в город приехал его брат и, зайдя на следующий день за ним в отель, я узнал, что он уехал в Оклахому.

— А где «паккард»? — спросил я.

— Они его забрали, — ответил служащий отеля.

— Кто же повел машину?

— Индеец.

— Оба они индейцы. Который из братьев?

— Тот, что жил у нас.

— Вы уверены?

— Я только видел, как он сел в машину на переднее сиденье и уехал. Вот и все.

— Вы хотите сказать, что он умел переключать скорости?

— Похоже, что так, — сказал служащий. — По мне, он был опытный водитель.

— Благодарю вас.

На обратном пути домой я нашел всему объяснение. Индеец заставил меня поверить, будто он не умеет водить, чтобы я мог гонять машину и получать удовольствие. Он был просто-напросто молодой человек, которого занесло к нам в город со смертельной скуки или еще с чего, и он воспользовался случаем поразвлечься с мальчишкой, тоже смертельно скучавшим в своем маленьком городке. Вот единственное объяснение, какое я нахожу, если не принять всеобщей теории насчет того, что он был сумасшедший.