Маркино. Братская могила. Памятник.

Правда, прежде чем навестить Ксению Максимовну, посетил братскую могилу в селе Маркино.

И тут не обойтись без "критического натурализма". Дело в том, что, собираясь в эту поездку, я заранее связался и с областной администрацией (она, как уже сказано, помогла мне увериться в точности места гибели отца и опубликовать в областной газете "Орловская правда" мои стихи, посвященные памяти погибших - 21 июля 2001 г.) и с районной администрацией, а также с директором Маркинской школы Марией Петровной Хохловой. Но она, к сожалению, оказалась в вынужденном отъезде. Но предупредила, что меня смогут встретит клубные работники. Однако, клуб оказался на замке. Как потом выяснилось, работники как раз повезли в районный центр школьную художественную самодеятельность на конкурс. А ждали меня здесь два весёлых эпизода. Во-первых, перед самым входом в клуб на кочковатой редко-травной обочине возлежал крепко спящий с утра накушавшийся спиртного мужичок. Во-вторых, первым попавшимся на улице оказался с давно небритой щетиной мужчина. И тоже – изрядно поддатый. Он охотно согласился сопроводить меня до братской могилы - тридцать лет назад я не смог там побыть...

Я пришёл на Шахтёрский Бугор

Поклониться отцовскому праху,

Посочувствовать вражьему страху -

Пусть трясёт их она до сих пор!

Пусть навеки поселиться страх

В душах тех, кто стремится к чужому...

Наша верность отцовскому дому

Крепнет здесь, на шахтёрских буграх...

Мой “гид” охотно рассказывал о том, как школьники заботливо ухаживают за могилой, как часто приезжают в село родственники (дети и внуки) похороненных здесь бойцов. А нынешним утром возле захоронения состоялся небольшой митинг, посвящённой знаменательной дате. Его до отъезда проводила директор школы. Скорее всего, после этого мужички и помянули погибших, приняв на грудь – святое дело. Оказалось, сопровождающий - мой ровесник. И тоже рос без отца. "Пропал без вести", - сообщил он и тут же добавил, что потом матери кто-то передавал: очень похожего на него человека видели в дальнем селе той же Орловской области.

Мне подумалось: до конца жизни люди способны верить – их родные живы! И как часто – безнадёжно!

* * *

КОЛПНЫ. ОРЛЯТА УЧАТСЯ ЛЕТАТЬ…

Продолжая путь по памятным местам, остановился на дороге, разделяющей село Павловку и поле перед ним, который называют здесь Шахтёрским бугром. Именно на нём вместе с сотнями русских бойцов погиб отец… Помолчал…

А в районном Дворце (это действительно – Дворец, по внешнему виду, и как затем прояснилось, по внутреннему содержанию) меня ждал праздник души. Здесь проходил традиционный смотр-фестиваль “Тебе поём, крылатый город!” – конечно же, имеется в виду город Орёл, который ежегодно 5 августа отмечает День освобождения от фашистов. Ах, как это здорово, по-отечески правильно посмотреть на юные таланты, порадоваться, простите за пафос, всмотреться в будущее нашей Родины! Будущее – прекрасно: дети талантливы, дети искренне любят своих близких, свою школу, свои селенья, свою страну… И всё же, беспокоясь за наше будущее, выразил сожаление о том, что некоторые юные дарования наивно копируют дурные вкусы нынешней телевизионной шоу-эстрады. И дети в этом не повинны – наставников к русской культуре приобщать надо.

Но… Не будем о грустном. По возвращении судьба одарила меня ещё одной чудесной встречей. У Андреевского источника, в котором по совету Людмилы Андреевны мы с водителем искупались в ледяной купели, действительно, получив заряд бодрости, видимо, уже по традиции справляли свадьбу молодожёны из ближнего села Саша и Люба Коробецкие. Особенно порадовало, что сопровождающая их свита из молодых людей была совершенно трезва, весела и великодушна. С таким вот ощущением светлого завтра покидал я Орловщину.

И конечно – с новыми стихами. Об отце, об Отчизне…

* * *

ПО ПРОЗВАНИЮ КУТУЗОВ...

Из рассказов об отце

Почти каждый год ребята из Маркинской школы Колпнянского района Орловской области ко Дню Победы присылали нам с мамой и братом поздравительные открытки и приглашали к ним приехать. Итак, побывал я там, в Маркине, весной 1975 года. Встречался с некоторы­ми следопытами школы. К сожалению, поездка была нечаянной, да не знал я тогда точно, там ли, у сельца Павловка на Шахтёрском бугре, действительно, погиб мой отец Степанов Дмитрий Сергеевич 3 февраля 1943 года... И, конечно, почти ничего не мог рассказать об отце ни ребятам, ни учительнице Ксении Максимовне Калгановой, приютившей меня в Павловке. Наоборот, сам слушал рассказы павловцев о том бое.

Как понимаю, всё было до ужаса просто. Должно быть, передовой линии русских был дан приказ идти лавиной на врага, и бойцы пошли.

В Павловке на углах условного треугольника с выступом на хуторе через шоссе на чердаках изб засели три фашиста с пулемётами.

Вместе с Калгановыми в их погреб влез и захватчик-старик, вероят­но, чей-то ординарец. Всю ночь никто не спал, а перепуганный старик молился и молился. "Боишься?" — не без ехидства спрашивали его хозяева. И он на ломаном русском языке объяснял, что не смерти он боится, а русского солдата. И показывал то, что видел днём: как русские шли напрямик, напролом вперёд, словно не видя и не слыша ничего - ни огненных взрывов, ни треска оружия, ни крови, ни трупов своих товарищей, ушедших раньше в бой. "Какой человек! Какой человек!" - вскрикивал он, путая молитвы. А "человек" был такой. Утром вдруг в морозной тишине над погребом Калгановых раздались хриплые "Ура!" вперемешку со словами, которые не принято печатать. Ах, как ласкали слух павловцев эти безобразные ругательства! Временный командный пункт наступающих располо­жился в избе Калгановых. Командир попросил хозяйку покормить бойцов горячими блинами - мешок муки был с ними. Командир отбирал группу смельчаков, усаживал за стол. Они всласть наедались и шли дальше, в бой. И ещё отряд. И ещё взвод. И сколько ж их полегло тут же, уже на другом бугре, на подступах к селу Маркино!

Но мой отец не отведал калгановских блинов - он сложил свою голову раньше.

Где же его могила? На Шахтёрском бугре? Уже обратной дорогой из Павловки я нечаянно разговорился с женщиной из хутора, тётей Лидой. На одном из чердаков сидел фашистский миномётчик. Она рассказала, что хоронили погибших уже весной. Убитых было страшно много - вместе лежали русские и немцы. Иные совсем раздетые -дикие звери зимой срывали с них одежду. Тётя Лида (жаль, не узнал фамилию) говорила, что они, девчонки, складывали убитых в "бомбёжные" ямы. Сначала положили русских, а сверху - так получилось бессознательно — немцев. Но вдруг опомнились. И ну, перекладывать: немцев, пусть даже мёртвых, вниз, а русских - сверху! "Не быть над ними никакому врагу даже здесь!" - даже несмышлёные девчонки решали так!

, * * *

Обидно мало узнал я тогда о том, как гибли наши отцы. Как-то маркинские следопыты обращались ко мне, к сыну одного из бойцов, освобождавших их землю от фашистской нечисти, рассказать о моём отце. Дети мои родные! Поймите, как нелегко мне это сделать... Ведь я родился в июне 1941 года, и отец ушёл на фронт

раньше, чем я появился на свет. Он знал, что я есть и, как вспоминает мама, просил сберечь меня, надеялся увидеть меня. Не увидел. Погиб на колпнянской земле, оставив в наследство красивое, богатырское отчество, Дмитриевич.

Я помнил просьбу ребят и часто расспрашивал маму об отце. И тут, юные друзья, многого я не разузнал. Моя мать - простая русская крестьянка, обо всём судит попросту, по-житейски. "Уважительный, говорит, он был. Работал в колхозе мельником. Так тому, кто победнее, молол без очереди..." Или так рассказывает: "Насмешник он был. Собирались тогда на конный двор, как нынче в клуб, женатые мужики. Курили, байки рассказывали. Так он про каждого какой-нибудь смешной случай придумывал. А товарищи подговорятся, и давай про него какие небылицы складывать. И он вдруг притихнет, глаза закроет и всхрапнёт даже - смейтесь, мол, себе на радость, а мне и дела до того нет. Вот и отстанут от него".

* * *

По рассказам мамы и сельчан-старожилов я понял, что мой отец любил фантазировать и даже проказничать. Ну, скажем, многие в селе помнили: любимой его песней была:

Мотоцикл цыка-цыкал,

Недоцыкал, перецыкал

И рассыпался...

Мать рассказывала: отец рвался ещё на "финляндскую". Вспоминала: влез на печь и матюкнулся: "Не берут на войну. Что я - недоносок, что ль какой?!"

А в мае 41-го по пьяни ломал в военкомате стулья, срывая обиду за это. За то и был осуждён на полтора года тюрьмы. Оттуда и угодил на войну в штрафную “гвардию”!

* * *

...Я часто думаю об отце, которого не знаю, о котором узнаю по рассказам людей. По этим рассказам домысливаю, додумываю его. Какой он был? С чудинкой. Простой. Бескорыстный, безалаберный. Рубаха-парень. Озорник. Насмешник. Конечно, не герой, которых нам иногда представляют обязательно суровых, могучих и с посто­янными мыслями о том, что бы совершить этакое. Я допускаю даже, что и в тот бой под Павловкой он побежал с какими-нибудь прибаут­ками и незлобной насмешкой над товарищами. Не исключаю, что для храбрости опрокинул себе 100 наркомовских грамм спиртного (по словам мамы, он любил её, милую и проклятую. Может, матюкнулся по-солянски беспрерывной закруткой на минутку. Может быть, даже и не кричал: "За Родину! За Сталина!". Так кричали все. А он, может быть, загорланил: "Эх, мотоцикл цыкал-цыкал, не доцыкал, перецыкал, и рассы..." И упал замертво, скошенный фашистским (финном по происхождению!) пулемётом на белый-белый снег Шахтёрского бугра... Как все... За Родину! Мой отец по прозвищу Кутузов...

О довоенной жизни отца выпытывал я у земляков, знавших его.

* * *

...Вольносолянского объездчика Антона Филатова недаром прозывали "Сам Филат". Потому что строг он был до невероятности. К людям и к себе. Одно возьмите. Говорят, уже во время войны умер от голодухи - хотя как объездчик, был всегда при хлебе, при продуктах. Но никогда ни грамма не позволял отрывать от других, от фронта. И другим не позволял. Потому в прозвище его была, похоже, и доля недовольства его жёсткой строгостью.

До войны дело было. Урожай хлебов выдался богатый, и тем строже с ним обращались после нескольких неурожайных лет. Спеша убрать хлеб без больших потерь, зерно сначала ссыпали на крытых токах, что выстраивали перед жатвой на краях полей. И тут было важно выбрать момент, когда хорошо высохнет на току. И вот однажды по этому поводу здесь заспорили колхозники. Одни говорили, что хлеб готов, и надо везти на элеватор, а другие считали: надо подсушить ещё денёк. Вот тут и появился верхом на коне объездчик Сам Филат. С ним считались, его побаивались, поэтому сторонники вывоза тут же поднесли ему горсть с умыслом отобранного с краю зерна и спросили, что делать. Антон сказал, как отрезал: "Сей же час грузите в подводы и в путь!" Так сказать, оппозиция осмелилась возразить, подсовывая комиссару зерно из середины рассыпанного вороха — оно, в основном, было ещё влажным. Филатов был членом колхозного правления, сверху торопили поставки зерна, и он, возможно, выполнял волю правления. Отъезжая, распорядился категорично о вывозе: "Если узнаю, что кто-то один ослышался, пеняйте на себя!" Рассказывают, что порядки тогда были архижёсткие: ослушников - под суд! Бригадир Пётр Павлович Оленин затужил: "Нельзя же такую мокроту в закрома - загубим не только это зерно, от него прель на весь сусек пойдёт..." Но и он побаивался Самого Филата. Вот тут-то, как мне рассказали, и выскочил со своим предложением Митька Кутузов.

- Слыхали, что объездчик сказал? Если только один ослушается... А почему один? Нас вон сколько - ого-го... Вот давайте сцепимся за руки и пойдём все вместе так вплоть до правления. И докажем, что к чему...

Рассмеялись колхозники, но, поразмыслив, так и порешили, как Кутузов предлагал. Идут с крытого тока цепочкой, ровно в "кандалы закованы" играют, а навстречу председатель колхоза Пожаров с объездчиком на лошадях едут. Председатель тоже был строгим руководителем, но рассудительнее и гибче. Вернулись на ток все вместе, ещё раз проверили на влажность зерно, и правдой оказалось мнение большинства колхозников.

И за ослушание никто не поплатился. Потому что, как говорил мне бывший бригадир Пётр Павлович Оленин, пошли все, как один, за Кутузовым...

* * *

...Работал одно время Дмитрий Степанов-Кутузов на ферме. И вот как он однажды помог заведующему фермой Алексею Никитовичу Чуркину разоблачить воришку-везуна.

Обстановка была такая, что к весне на сеновале каждая былинка была на счету. И стал замечать заведующий, что кто-то из конюхов крадёт корм. Почему конюх? Потому что сразу помногу, вязанкой или в мешке столько не унесёшь. У каждого конюха своя закреплённая только за ним лошадь, телега и упряжь.

Долго думал-гадал Чуркин, кто так бесстыдно обкрадывает колхозную скотинку. Никак не определит. И по ночам сторожил, подкарауливал. И подводы по утрам осматривал. Никаких подозрений. Но кто-то ж ворует.

Ну и однажды в шутку поддел Степанова: "Не ты ль, брат, шалишь, больно уж ты весёлый да проворный..."

Тот не обиделся, а также со смехом предложил:

- Хочешь, беде твоей помогу?..

- Как?!.

На другое утро заведующий подошёл к одному из конюхов и прямо сказал:

- Если сейчас же не привезёшь, что нынешней ночью увёз, суда не миновать...

Тот сначала отнекивался. Но когда Алексей Никитович подвёл его к месту стоянки подвод и показал бороздку перед колёсами, тот сдался, повинился и вернул ворованное сено.

Это Митька Кутузов придумал: каждый вечер перед тележными колёсами проводить по земле бороздку. Там, где эта полоска примята колёсами, там и вора ищи. Там он вор, за чертой совести...

* * *

...Об этом часто рассказывала покойная мать Марина. Когда мне было три месяца от роду, ранней морозной зимой сорок первого года, повезла она меня в Ульяновск. Повезла туда, чтобы показать отцу – в Ульяновске он со дня на день ждал отправки на фронт. Не сызранским, более коротким и прямым путём, а через Чишму, кружной, с пересадкой, дорогой поехала она туда -через Сызрань шли военные эшелоны. В обратную сторону – пустые, грузовые – их тогда “телячьими” называли. Впрочем, пустыми они не были – всеми правдами-неправдами их заполняли пассажиры, эвакуированные с запада страны.

Мать всегда с тёплой слезой говорила о стайке московских студентов, взятых тогда надо мной шефство – они и баюкали и подкармливали меня. А главное: не давали замерзать, закутывая поверх домашних пелёнок своими пальтишками.

В Ульяновск прибыли на третьи сутки ночью. На пропускном пункте войсковой части матери сказали, что подразделение отца отправляется на фронт через несколько часов. Из-за этих сборов устроить специального свидания нет никакой возможности – посоветовали дождаться выхода солдат строем. Недолгий срок ожидания пролетел незаметно, пока нашёлся уголок для ночлега.

Бойцы вышли колонной. Мать выкрикнула в темноту, что мы здесь. Голос отца спросил:

– Кто – вы? Маня – с тобой?

Надо сказать, что отец больше других любил мою старшую сестру Марию, которая тогда оставалась с другим моим братом.

Узнав, что мать приехала со мной, новорождённым, прокричал:

Покажи мне его!

Да как же?!, -растерялась мать. И всё-таки подняла меня, закутанного в одеяла, над собой.

– Видишь? — спросила.

Ответа его она не услыхала. То ли порыв ветра отнёс его голос, то ли от волнения вообще ничего не мог сказать отец.

Об участниках боевых сражений в борьбе против немецких фашистов написано очень много. Может быть, правильно, что это больше, чем о фронтовом тыле, о тружениках тыла. О таких, как моя мать-колхозница, оставшихся дома без мужей с малыми детьми. О детях, которые, не поднявшись выше конной телеги, впряглись во взрослую крестьянскую работу. О стариках и инвалидах, не обладающих большими физическими силами, но своим опытом и волей управляющих большими делами.

О них, их работе, их быте считаю долгом рассказать по воспоминаниям моей матери и моих односельчан. А больше других рассказывала об этом тётя Ариша Долматова....

* * *