з) Реакционный характер большевизма

Г о с у д а р с т в е н н о е р а б с т в о — таков был кульминационный пункт большевистского коммунизма. А когда эксперимент не удался, то не осталось ничего иного, как вернуться к г о с у д а р с т в е н н о м у к а п и т а л и з м у, в котором для России нет ничего нового, ибо капитализм в России искони существовал лишь милостью государственной власти.

Легкость, с которой большевизм проделал этот новый поворот, как, впрочем, и все свои прежние повороты, чрезвычайно характерна для его оппортунизма. Для него важно не осуществить определенные принципы, а лишь во что бы то ни стало удержаться у власти, и для этой цели он готов пожертвовать, не задумываясь, любым принципом. Но не менее характерна для большевизма и та легкость, с которой он сделался сторонником трудовой повинности.

Сказанное нами в прошлой главе о стимулах к труду при социалистическом строе не представляет собою, конечно, ничего нового для человека, знакомого с социалистической литературой. И если мы все эти старые истины повторили, то только для осведомления тех новичков, которые могут оказаться в затруднении перед большевистской фразой.

Но большевики с легким сердцем пустили насмарку всю прежнюю работу социалистической мысли и, недолго думая, обратились к самому первобытному средству для преодоления всяческих препятствий, к грубому насилию. Вернув Россию в техническом отношении вспять от эпохи крупного машинного производства к веку ручного ремесла и кустарничества, большевики лишь увенчали бы свое реакционное дело, если б вернулись и к крепостному праву.

Эта тактика большевиков была возможна только потому, что они потеряли всякое уважение к человеческой личности, к жизни и свободе индивидуума.

Презрение к личности является отличительной чертой большевизма. Неуважение к личности своих собственных сторонников, которых они рассматривают лишь как орудия и пушечное мясо. И уж, конечно, презрение ко всем тем, которые не дают себя использовать в качестве послушного орудия и которых большевики, не делая никаких различий, рассматривают как врагов, по отношению к которым позволены все средства.

В зародыше такое отношение к людям жило в душе многих вождей заговорщических организаций. Но только в ужасных условиях России зародыш этот мог развиться до таких размеров, как у Нечаева. Но понадобилось все ожесточающее влияние мировой войны и затем ряда гражданских войн для того, чтобы нечаевские методы мышления и тактика осмелились выйти из потемок тайных кружков на широкий простор общественной арены и претвориться там в ужасы чрезвычаек, и чтобы сделались возможными литературные произведения, восхваляющие терроризм, как книга Троцкого.

Все оправдание Троцкого сводится к следующей истине:

“Враг должен быть обезврежен; во время войны это значит — уничтожен” (стр. 39).

Но с этой точки зрения правительства центральных держав, как и Антанты должны были бы расстрелять во время войны не только всех циммервальдцев, но и всех пацифистов. А между тем спартаковцы подняли невероятный шум, когда германское правительство подвергло “предупредительному аресту” Меринга, Розу Люксембург и др. Боролись против этого и мы. Но мы были логичны, большевики же нет. Ибо германское правительство поступило бы совершенно но их рецепту, если бы не только арестовало, но и расстреляло всех этих людей.

Троцкий говорит далее:

“У с т р а ш е н и е является могущественным средством политики, как международной, так и внутренней... Подобным же образом (как война) действует и революция. Она убивает отдельных людей, устрашая тысячи. В этом смысле красный террор не отличается принципиально от вооруженного восстания, прямым продолжением которого он является. Государственный террор революционного класса может “морально” осуждать лишь тот, кто принципиально (на словах!) отвергает всякое насилие вообще, — следовательно и войну, и восстание. Для этого надо быть просто лицемерным ханжой” (стр. 43).

Других методов политики, кроме грубого насилия, Троцкий не знает. И он насмешливо заявляет мне, что и я, несмотря на все свои исследования о питании человеко-обезьян,

“все же не могу найти в истории никакого другого средства для того, чтобы сломить классовую волю врага, кроме целесообразного и энергичного применения насилия” (стр. 40).

Согласно этому чисто военно-министерскому пониманию истории все историческое развитие есть ни что иное, как вечная гражданская война. Он, по-видимому, совершенно забыл, что в распоряжении современного пролетариата имеются и другие средства и методы помимо вооруженного восстания. Энгельс, например, в 1895 г. совершенно сдал в архив вооруженное восстание (для Западной Европы), а тем не менее продолжал рассчитывать на победу революции.

И действительно, вооруженное восстание в настоящее время возможно лишь в исключительных случаях. В большинстве случаев оно может привести лишь к поражению пролетариата. Последнему поэтому надо научиться побеждать без восстания.

Но даже и те социалисты, которые верят во все спасающее значение вооруженного восстания, вряд ли согласятся с тем, что террор является прямым продолжением восстания и ничем от него принципиально не отличается.

Восстание направлено против правительственных войск. Вооруженные люди борются против других вооруженных людей. Т е р р о р ж е у б и в а е т б е з о р у ж н ы х. Он подобен у б и й с т в у п л е н н ы х на войне. Но может быть, и такое убийство является “прямым продолжением” войны? Рискуя быть объявленным “лицемерным ханжой”, я это категорически отрицаю.

В заключение Троцкий сам поднимает вопрос, который невольно напрашивается на уста каждому читателю его книги:

“Но чем же в таком случае ваша тактика отличается от тактики царизма? — спрашивают нас попы либерализма и каутскианства.

Вы этого не понимаете, ханжи? Мы вам объясним. Террор царизма был направлен против пролетариата. Царская жандармерия душила рабочих, боровшихся за социалистический строй. Наши же Чрезвычайные Комиссии расстреливают помещиков, капиталистов, генералов, стремящихся восстановить капиталистический строй. Уразумели вы этот оттеночек? Да? Для нас, коммунистов, его вполне достаточно”.

Что и говорить, оттенок хоть куда! Каждая гнусность превращается в геройский подвиг, если ее совершает коммунист. Каждое зверство дозволено, если оно делается во имя пролетариата! Так и испанские конквистадоры творили свои кровавые деяния в Южной Америке во славу Христа.

Не будет преувеличением сказать, что книга Троцкого является хвалебным гимном во славу бесчеловечности и близорукости. Да, и близорукости, ибо не надо обладать особенной дальновидностью, чтобы понять, что троцковское оправдание насилия прокладывает путь для всех зверств реакции. Ведь тезис, что целесообразное и энергичное применение насилия необходимо для того, чтобы сломить классовую волю врага, не теряет своей силы и в тех случаях, когда “классовым врагом” является пролетариат.

И если террор является “прямым продолжением восстания”, то разве он перестает быть им, если этим вооруженным восстанием свалено б о л ь ш е в и с т с к о е правительство?

Нужно признать, что при всем том Троцкий все же не может отделаться от некоторого чувства стыда и старается хоть немного прикрыть свою наготу. Когда он говорит о терроре, он все время ссылается на обстоятельства, вызванные с о с т о я н и е м в о й н ы. Но ведь теперь-то Россия уже целый год не ведет больше войн? Он говорит также лишь о расстреле “помещиков, капиталистов, генералов, стремящихся восстановить капиталистический строй” и ни словом не упоминает о преследовании социалистов и пролетариев, гораздо искреннее стремящихся к социализму, чем нынешний Троцкий.

Впрочем, Троцкий, когда писал свою книгу, не мог, конечно, предвидеть, что не пройдет и года, как в числе лиц, стремящихся к восстановлению капитализма, окажется сам Ленин. В настоящее время в России капиталистов уже расстреливают, а встречают с распростертыми объятиями. Террор же продолжается в прежнем объеме.

Террор является самым ярким, но не единственным проявлением того презрения к человеческой личности, которое присуще большевизму и которое в той же мере ставит его в резкое противоречие ко всем тенденциям развития современного общества и к интересам пролетариата, как и его презрение к демократии.

Этим объясняется то отталкивающее влияние, которое большевизм все больше и больше начинает оказывать на широкие массы рабочих, некогда восторженно приветствовавших большевиков, как Мессию, призванного спасти всех униженных и оскорбленных. Они увлекались большевизмом благодаря заманчивым обещаниям, которым большевизм без сомнения и сам тогда верил и за выполнение которых он взялся с необычайной энергией.

При этом в Европе тогда, благодаря полной отрезанности от России, не видели всей той жестокости, с которой все это делалось, и всего того презрения к действительности, которое при этом проявлялось. Слухи, которые об этом проникали за границу, были до такой степени перемешаны с ложью, что все это принималось за буржуазную клевету. Но теперь все грубое насильничество московских правителей все более и более становится видным и массам, и они с возмущением отворачиваются от этой ужасной головы Медузы.

Совсем другое отношение было к Парижской Коммуне 1871 г. несмотря па то, что она во многих отношениях была еще гораздо более несостоятельной, чем большевистский режим. Но Коммуна была от первого момента до последнего проникнута духом величайшего уважения к человеческой личности. Даже к личности врага, не говоря уже о друзьях. А другом и товарищем считался всякий, кто работал в том же направлении, хотя бы и другими методами. В Коммуне было три различных направления: якобинцы, бланкисты и интернационалисты (по большей части прудонисты). Они зачастую очень сильно боролись между собою, причем каждое течение стремилось к победе своих методов, но ни разу ни одной из этих партий и в голову не пришло захватить в свои руки всю власть путем насильственного подавления других партий.

Большевики же с самого начала проповедовали необходимость уничтожения всех других социалистических партий всеми средствами, вплоть до клеветы и пулеметов, смотря по обстоятельствам.

Коммуна представляла собой наиболее прогрессивную социалистическую массовую мысль своей эпохи. Маркса тогда еще никто не понимал, хотя он и был уже тогда довольно известен. Об историческом материализме никто и не говорил. А между тем, когда совместно работавшие в Коммуне бланкисты и прудонисты под давлением обстоятельств оказались вынужденными с4юрмулировать определенную программу, то программа эта оказалась такова, что Маркс счел для себя возможным ее признать и взять под свою защиту.

Гибель Коммуны повлекла за собой гибель прудонизма и перерождение бланкизма, который стал все больше и больше приближаться к марксизму. Через 20 лет после Коммуны марксизм оказался победителем во всем интернационале; все рабочие партии были практически, если и не всегда теоретически, построены на марксизме.

И вот теперь, спустя полвека после Коммуны, является большевизм и вкладывает такое толкование в термины и понятия марксизма, которое возвращает нас назад, к временам Вейтлинга и Бланки, к сороковым годам XIX века.

И не случайно то, что, благодаря применению домарксистских методов мышления, большевики оказались в политическом и экономическом отношениях отброшенными к условиям докапиталистической эпохи.

Вот этот-то явно р е а к ц и о н н ы й характер большевизма, проникающий всю его теорию и практику и ведущий не в направлении к социализму, а от него, и является, наряду с б р у т а л ь н о с т ь ю и в л а с т о л ю б и е м большевиков, основной причиной, отталкивающей от них все более широкие круги пролетариата. Все это приводит к тому, что они уйдут, не оставив от себя ничего, кроме развалин и проклятий.

Были и до большевизма случаи, когда пролетарии слишком рано приходили к власти, в условиях, когда эту власть нельзя было удержать. Но они оставили по себе славную память, они нам дороги все, от анабаптистов до парижских коммунаров.

Большевизм же останется темной страницей в истории социализма. Уже теперь широкие массы международного пролетариата с ужасом отворачиваются от братоубийства, совершаемого большевиками исключительно из-за жажды власти. Но если большевики продержатся долгое время, не изменив своей тактики, то нам, быть может, еще суждено будет увидеть, как большевики рука об руку с капиталистами Запада будут вести войну против борющегося за свою свободу пролетариата России.

Тогда процесс развития большевизма будет завершен.