Своя шкура на кону: антихрупкость и опциональность за чужой счет

 

Как пускать пыль в глаза. – Посмотрим на добычу. – Некоторым корпорациям иногда жалко людей? – Предсказания будущего и… прошлого

В этой главе мы взглянем на то, во что вляпываемся, когда один человек что-то обретает, а другой – что-то теряет.

Худшая проблема нового времени – это пагубный перенос хрупкости и антихрупкости с одной группы людей на другую; в итоге одни извлекают выгоду, а другие вынуждены мириться с потерями (хотя они ничего не делали). Из-за этого переноса пропасть между этическим и законным все время расширяется. Похожие явления существовали всегда, однако сегодня дела обстоят особенно опасно – современность умело скрывает от нас то, что происходит.

Суть, конечно, в агентской проблеме.

И агентская проблема, конечно же, асимметрична.

Мы становимся свидетелями фундаментальных перемен. Посмотрите на старые сообщества – те из них, которые выжили. Главное отличие между ними и нами – момент героизма; у нас с этим беда, мы перестали уважать – и наделять властью – тех, кто рискует собой ради других. Героизм – полная противоположность агентской проблеме: герой решает принять на себя риск (угрозы для жизни, вреда здоровью или, в более мягкой форме, лишения каких-либо благ) ради других. Мы сегодня видим нечто противоположное: власть сосредоточена в руках банкиров, менеджеров (не предпринимателей) и политиков, лишающих общество права выбора.

Героизм не сводится к восстаниям и войнам. Вот пример обратной агентской проблемы: в детстве меня поразила до глубины души история няни, которая погибла, спасая ребенка из-под колес машины. Я не знаю смерти почетнее, чем смерть, которая спасает чью-то жизнь.

Иными словами, самопожертвование. А жертвы древние не зря именовали священными — такая смерть принадлежит миру святости, отделенному от нашей вульгарной реальности.

В традиционных обществах человек уважаем и ценен настолько, насколько он (или – чаще, куда чаще, чем принято думать, – она) готов (а) пожертвовать чем-либо ради других. Наиболее бесстрашные и доблестные храбрецы занимают высшие посты в иерархии: рыцари, генералы, командующие. Даже мафиозные доны знают, что их положение максимально уязвимо: конкуренты сделают все, чтобы их убить, власти – чтобы покарать. То же относится к святым, к королям, отрекшимся от престола, к тем, кто посвятил себя служению другим – слабым, нищим, обездоленным.

В таблице 7 представлена еще одна Триада: здесь мы видим тех, кто не ставит на кон свою шкуру, но извлекает выгоду за счет других; тех, кто не извлекает выгоды, но и не подвергается риску; и, наконец, великих людей, которые жертвуют чем-то ради других.

 

_{Таблица 7. Этика и фундаментальная асимметрия}

 

 

Позвольте мне, следуя за эмоциями, начать с третьей, правой колонки, в которую попали герои и храбрецы. Неуязвимость – даже антихрупкость – общества зависит от них; если мы и добились чего-то, то лишь потому, что кто-то когда-то рисковал за нас. Храбрость и героизм не означают слепое принятие риска и не обязательно равны безрассудству. Есть псевдохрабрость тех, кто слеп, кто не видит риска – и недооценивает вероятность поражения. У нас есть достаточно примеров того, как те же самые люди становятся трусливыми как зайцы и, столкнувшись с настоящим риском, перегибают палку, то есть ведут себя совсем не как герои. Стоики считали, что благоразумие родственно храбрости – это храбрость, позволяющая нам сражаться с собственными порывами (согласно афоризму самого Публилия Сира, благоразумие есть храбрость полководца).

Исторически героизм эволюционировал, проявляясь как на гладиаторской арене, так и в области идей. В доантичный период героем Гомера был человек, наделенный отвагой вкупе с физической силой, потому что все явления тогда имели физическое измерение. В более позднюю, античную эпоху такие люди, как царь Лакедемона Агесилай, полагали, что по-настоящему счастлив тот, кто погибает в бою – вряд ли иначе, а то и никак иначе. Но для Агесилая отвага связана уже не только с боевым мастерством: теперь это нечто большее. Храбрость часто рассматривали как самоотречение: кто-то жертвует собой ради блага других, ради коллектива, совершает некий альтруистический поступок.

Наконец, родилась новая форма храбрости – храбрость сократика Платона, предельно точно определяющая современного человека: решимость защищать идею и с радостью принять смерть, невзирая на страх, просто из-за привилегии умереть за истину или же защищая некие ценности, – вот наивысшая честь. Никто из людей не обладает таким авторитетом, как два мыслителя, которые открыто и дерзко отдали жизнь за свои идеи, – два жителя Восточного Средиземноморья, грек и еврей.

Когда нам говорят, что счастье — категория экономическая или, во всяком случае, материалистическая, следует задуматься. Можете себе представить, как я расстраиваюсь, когда слышу об очищенных от героизма «ценностях среднего класса», которые по милости глобализации и Интернета проникли повсюду, куда летают самолеты British Air. Среди наркотиков обожествляемого класса – «тяжелая работа» в банке или табачной компании, прилежное чтение газет, покорное выполнение большей части правил дорожного движения (но не всех), рабство внутри корпоративной структуры, зависимость от мнения босса (отчеты о работе хранятся в папке в отделе кадров), законопослушность, вера в инвестиции на фондовом рынке, отпуск в тропиках, а также жизнь в пригороде (и ипотека) с очаровательной собакой и дегустацией вина в субботу вечером. Те, кого постиг успех, становятся частью фотогалереи в ежегодном списке миллионеров, где рассчитывают застрять на какое-то время, пока покупателей удобрений не переманят китайские конкуренты. Этих людей назовут героями, а не счастливчиками. Но успех зависит от случайности, между тем сознательный акт героизма исключает случайность. А члены «этичного» среднего класса могут работать на табачную компанию – и благодаря казуистике считать себя нравственными людьми.

Мысли о будущем человечества расстраивают меня еще больше, когда за компьютером в вашингтонском пригороде я вижу «ботана», который прогуливается в Starbucks и магазин и обратно, может взорвать целый батальон где-нибудь далеко, скажем, в Пакистане, а потом пойти в спортзал покачаться (сравним его с рыцарем или самураем). Усиленное технологией малодушие идеально ложится в общую мозаику: общество хрупко, бал тут правят бесхребетные политики, призывники-уклонисты, страшащиеся избирательных участков, и любящие чушь журналисты. Все они создают взрывоопасный дефицит бюджета и множественные агентские проблемы, потому что хотят комфорта в краткосрочном плане.

Оговорка. Раскладка, представленная в таблице 7, не подразумевает, что те, кто ставит на кон душу, неизменно правы – или что смерть за идею всегда приносит пользу остальным: ряд мессиански настроенных утопистов причинили нам основательный вред. Не обязательна и смерть, о которой раструбят в новостях: многие сражаются со злом незаметно и не похожи на героев; они страдают от неблагодарности общества даже больше, чем кажется, когда СМИ восхваляют псевдогероев, у которых с прессой хорошие отношения. Незаметным героям будущие поколения памятников не поставят.

Получеловек (или, точнее, полуперсона) – это не тот, у кого нет своего мнения, а тот, кто не смеет его иметь.

Как доказал недавно великий историк Поль Вен, в гладиаторы шли вовсе не по принуждению – это легенда. По большей части гладиаторы были добровольцами, желавшими рискнуть жизнью и стать героями – или, проиграв, доказать самой большой толпе в мире, что они способны принять смерть достойно, не ежась от страха. Когда гладиатор проигрывал схватку, толпа решала, пощадить его – или позволить противнику добить побежденного. Те, кто попадал на арену по принуждению, зрителям не нравились: такие гладиаторы не ставили на кон свою душу.

Лучший урок храбрости преподал мне отец. В детстве я до поры восхищался только его эрудицией, но не слишком сильно, ведь эрудиция еще не делает мужчину мужчиной. У отца было фантастическое эго и громадное чувство собственного достоинства; он требовал к себе уважения. Когда шла Ливанская война, во время проверки на дороге отца оскорбил некий ополченец. Отец отказался подчиниться и разозлился на ополченца за неуважение. Когда он уезжал, ополченец выстрелил ему в спину. Пуля оставалась в груди отца до конца жизни, и в любом аэропорту мира он вынужден был показывать проверяющим свой рентгеновский снимок. Вот почему планка храбрости для меня поднята очень высоко: достоинство ничего не значит, если вы не готовы заплатить за него некую цену.

Из античной культуры я вынес понятие «мегалопсихон»[126](из Аристотелевой этики), величественную концепцию, смененную позже «христианским смирением». На романские языки это слово не переводится, в арабском таких людей называют «шхм» – что можно перевести как «не ничтожный». Если вы рискуете и встречаете судьбу с достоинством, ничто не может сделать вас ничтожным; если вы не рискуете, ничто не сделает вас великим, вообще ничто на свете. И когда вы принимаете риск, оскорбления полулюдей (ничтожных людей, которые ничем не рискуют) схожи со звериным лаем: пес оскорбить не может.

 

Хаммурапи

 

Поработаем теперь с элементами таблицы 7 и соединим этику, наше центральное понятие, с комплексной фундаментальной асимметрией (между приобретениями и потерями). Как профессора бизнес-школ и подобные им хрупкоделы (и только они) не могут отделить неуязвимость от экономического роста, так и мы не можем отделить хрупкость от этики.

У некоторых людей возможности и опциональность появляются за чужой счет. И другие люди об этом не знают.

Эффект от переноса хрупкости тем опаснее, что современность производит все больше и больше людей из левой колонки – так сказать, героев наоборот. Очень многие профессии, появившиеся в новое время, становятся более антихрупкими за счет нашей хрупкости: правительственные чиновники на постоянном контракте, члены научного сообщества, журналисты (из тех, что не развенчивают мифы), врачебный истеблишмент, менеджеры фармацевтических корпораций и т. д. Как решить эту проблему? На помощь приходят, как обычно, древние.

Законы Хаммурапи, созданные около 3800 лет назад, предписывают восстанавливать симметрию хрупкости так:

 

Если строитель построил человеку дом и свою работу сделал непрочно, а дом, который построил, рухнул и убил хозяина, то этот строитель должен быть казнен. Если он убил сына хозяина, должны убить сына этого строителя. Если он убил раба хозяина, то он, строитель, должен отдать хозяину раба за раба[127].

 

Как можно видеть, 3800 лет назад люди были мудрее, чем сегодня. Идея этих параграфов состоит в том, что строитель знает куда больше, чем любой инспектор по технике безопасности, особенно о том, из каких материалов делается фундамент. Это лучшее правило управления риском на все времена, ведь фундамент с его отсроченной способностью к разрушению – главное вместилище скрытого риска. Хаммурапи и его советники знали толк в маленьких вероятностях.

Ясно, что цель этого закона – не столько наказывать за разрушившиеся дома, сколько спасать жизни, побуждая строителей всячески избегать причинения вреда кому бы то ни было.

Подобная асимметрия особенно сильно проявляется, когда дело доходит до очень маловероятных событий, то есть до Черных лебедей, – мало кто понимает, что это такое, и скрыть риск тут легче всего.

У Жирного Тони есть два эвристических правила.

Первое: никогда не садись в самолет, если на борту нет пилота.

Второе: убедись в том, что в самолете есть второй пилот.

Первое эвристическое правило соотносится с асимметрией выигрышей и проигрышей, или переносом хрупкости с одного индивида на другого. Ральф Нейдер придумал простое правило: у каждого, кто голосует за войну, должен быть по крайней мере один потомок (сын или внук), который отправится на фронт. В Древнем Риме инженеры обязаны были какое-то время жить под мостом, который построили, – хорошо бы сегодня требовать того же самого от финансовых инженеров. Англичане пошли дальше: у них под мостами жила еще и семья инженера.

Я считаю, что всякий, кто принимает решение, должен «поставить на кон свою шкуру», чтобы разделить ущерб, который будет нанесен, если мнение этого человека или запущенная им информация окажутся неверными (чтобы не получилось так, как с людьми, ответственными за преступное вторжение в Ирак, – все они вышли сухими из воды). Далее, тот, кто делает прогноз или проводит экономический анализ, обязан что-то потерять в случае, если его экспертиза ошибочна (повторю, любой прогноз несет в себе риск; прогнозы более токсичны, чем прочие формы загрязнения нашей среды).

Из правил Жирного Тони можно вывести множество более частных правил, которые позволяют, в частности, снизить риск от предсказаний. Любое предсказание без шкуры предсказателя на кону может быть так же опасно для нас, как автоматическая АЭС без инженера, который ночевал бы на ее территории. Пилоты должны находиться в самолете.

Второе эвристическое правило гласит, что нам нужны перестраховка и запас прочности; мы должны избегать оптимизации и уменьшать (а то и сводить к нулю) асимметрию нашей чувствительности к риску.

До конца этой главы мы изучим несколько синдромов – и, разумеется, проверенные временем лекарства от них.

 

Свобода действий болтуна

 

В первой книге мы показали, что предпринимателей и всех тех, кто рискует, «неудачники» они или нет, следует ставить выше прочих, а академиков-теоретиков, разных болтунов и говорливых политиков – ниже, если они, подвергая риску других, не рискуют сами. Беда в том, что сегодня общество поступает ровно наоборот и предоставляет болтунам полную свободу действий.

То, как Жирный Тони доил лохов, когда те в панике бежали к выходу, сперва показалось Ниро весьма неизящным поступком. Наживаться на чужом несчастье – как бы отвратительны ни были те, на ком ты наживаешься, – не лучший подход к жизни. Но Тони брал на себя риск и, если бы результат был другим, точно так же пострадал бы сам. У Жирного Тони не было агентской проблемы. При таком условии доить лохов позволительно. В обратной ситуации наблюдается куда более скверная проблема: люди, которые всего лишь говорят, прогнозируют и теоретизируют.

На деле спекулятивное принятие риска не просто позволительно; оно обязательно. Нет мнения без риска; и, конечно, нет риска без надежды на отдачу. Так как у Жирного Тони было свое мнение, он ощущал, что обязан – по этическим причинам – подвергнуться соответствующему риску. Как говорят в Бенсонхёрсте, имеешь мнение – вперед и с песней. Иначе какое же это мнение? В противном случае к тебе будут относиться как к человеку, который высказывается, ничем не рискуя, и твой статус в сообществе будет таким же, как у обычного гражданина, или даже ниже. Статус комментаторов должен быть ниже, чем у обычного гражданина. Обычные граждане по крайней мере отвечают за свои слова.

Мы привыкли воспринимать интеллектуала и комментатора как непредвзятых и защищенных членов общества, однако я утверждаю, что глубоко неэтично говорить, ничего не делая, не подвергая себя потенциальной опасности, не ставя на кон собственную шкуру и совершенно ничем не рискуя. Вы выражаете свое мнение; оно может навредить другим (тем, кто вам доверяет), а вы при этом не несете никакой ответственности. Разве это честно?

Беда в том, что мы живем в информационную эпоху. Эффект от переноса хрупкости существовал всегда, но особенно остро он проявляется в современном обществе, пронизанном всевозможными видимыми и невидимыми причинно-следственными связями. Сегодня интеллектуал обладает куда большей властью и его действия несут куда большую опасность, чем раньше. В «мире знаний» происходит разделение знания и действия (внутри одного и того же человека), и в результате общество становится хрупким. Почему?

 

В старину привилегии появлялись вместе с обязательствами – исключение составляла прослойка интеллектуалов, которые служили покровителю или, в отдельных случаях, государству. Хотите быть феодалом – вы будете первым, кто в случае чего умрет. Хотите войны? Пожалуйте сразу же в бой. Не стоит забывать о том, что записано в Конституции США: президент страны является и главнокомандующим. Цезарь, Александр и Ганнибал все выходили на поле битвы – последний, как пишет Ливий, шел в бой первым и прекращал биться последним. Джордж Вашингтон тоже принимал участие в боевых действиях – в отличие от Рональда Рейгана или Джорджа Буша, который играл в компьютерные игры и ставил под угрозу чужие жизни. Даже Наполеон подвергался риску: когда он появлялся на поле боя, армия будто усиливалась на 25 тысяч бойцов. Черчилль доказал, что он отважен как лев, в боевых условиях. Эти полководцы воевали и верили в то, за что они воевали. Статус предполагает, что вы подвергаетесь риску физически.

В традиционных обществах даже те, кто проиграл, но брал на себя риск, – имеют более высокий статус, чем те, кто не подвергался риску вовсе.

Теперь об идиотизме предсказателей, которые выводят меня из себя. Возможно, социальной справедливости сегодня больше, чем до Просвещения, но что касается переноса опциональности, его сегодня тоже больше – и вообще больше, чем когда-либо, а это очевидный шаг назад. Позвольте объяснить. Все это знание-шмание в итоге не могло не свестись к еще большей говорильне. Болтают все: ученые, консультанты и журналисты, – и когда дело доходит до предсказаний, все они могут просто говорить, никто не потребует у них ни фактов, ни доказательств. Как и всегда, когда вместо дела на кону слова, побеждает не тот, кто близок к истине, а тот, кто более очарователен, – или тот, кто способен выдать самый наукообразный текст.

Мы упомянули ранее, что политолог и философ Раймон Арон никого не интересовал, хотя делал отменные предсказания, в то время как те, кто ошибался в оценке сталинизма, остаются в центре внимания. Арон был абсолютно бесцветен: невзирая на свои прозрения, он выглядел бухгалтером, писал как бухгалтер и жил как бухгалтер, в то время как его враги, скажем, Жан-Поль Сартр, были яркими людьми, вели интересную жизнь, не понимали почти ничего из того, что происходило вокруг них, и даже, будучи отъявленными трусами, сотрудничали с немецкими оккупантами. Трусишка Сартр производил на других неизгладимое впечатление, и, увы, его книги читают до сих пор (пожалуйста, перестаньте сравнивать его с Вольтером; кем-кем, а Вольтером он точно не был).

 

Когда в Давосе я посмотрел в глаза журналисту-хрупкоделу Томасу Фридмену, меня чуть не стошнило. Своими влиятельными газетными колонками Фридмен способствовал началу войны в Ираке. Он не заплатил за свою ошибку. Истинной причиной тошноты, впрочем, было не то, что я увидел перед собой весьма гнусное и вредное существо. Я волнуюсь, когда вижу что-то неправильное, и ничего не могу с этим поделать; это биология. Дело в виновности, ради Баала; вина – вот то, чего я не могу вынести. В древней средиземноморской этике имелось центральное положение: factum tacendo, crimen facias acrius. Для Публилия Сира тот, кто молчит о преступлении, – сообщник. (В Прологе приведена моя версия этого афоризма, и я вновь ее процитирую: если вы видите жулика и не говорите о жульничестве, вы сами жулик.)

Томас Фридмен, на котором лежит частичная ответственность за вторжение США в Ирак в 2003 году, не только не был наказан, но и продолжает писать колонки в The New York Times, сбивая с толку невинных читателей. Он извлек – и сохранил – выгоду, оставив потери другим. Журналист со своими доводами может повредить нам больше, чем любой серийный убийца. Я выделил Фридмена, потому что суть проблемы – это пропагандируемое им мировоззрение: он не знает, что такое ятрогения в сложных системах. Фридмен ратует за глобализацию а-ля «мир – это одна большая деревня», не осознавая, что глобализация делает мир более хрупким, порождает в качестве побочного эффекта больше маловероятных событий и требует огромного запаса прочности. Ту же самую ошибку Фридмен повторил, когда рассуждал об Ираке: в сложной системе предсказуемость событий очень мала, потому вторжение было безответственным шагом на эпистемологическом уровне.

В природе и древних сообществах работает принцип воздаяния: ни у кого нет абсолютной бесконечной свободы действий. Наше общество во многих областях действует по тому же принципу – и эффект от него налицо. Если шофер ведет автобус с завязанными глазами и совершает аварию, он либо выбывает из естественного отбора традиционным путем, либо, если он почему-либо выжил, будет наказан и не сможет навредить другим снова. Беда в том, что журналист Томас Фридмен все еще водит автобусы. Тех, кто формирует общественное мнение и вредит обществу, не наказывают. И это очень скверно.

После кризиса 2008 года администрация Обамы переполнилась теми, кто водил автобусы с повязкой на глазах. Ятрогенисты получили повышение.

 

Послесказатели

 

Слова опасны: послесказатели, объясняющие ситуацию, когда она уже произошла – потому что они тоже зарабатывают на жизнь говорильней, – всегда выглядят умнее предсказателей.

Из-за ретроспективного искажения тем, кто, разумеется, не понимал, что событие наступит, кажется, что они это понимали; эти люди убеждают сначала себя, а потом и других в том, что это событие было ими предсказано. После наступления события послесказателей всегда больше, чем тех, кто предсказал событие на деле. Обычно послесказатели вспоминают, как подумали о чем-то таком под душем, пусть и не довели мысль до логического конца, а так как многие принимают душ по крайней мере дважды в день (включая спортзал и посещение любовницы), им есть где развернуться. Они и не вспомнят многочисленные «душевые» идеи, оказавшиеся всего лишь инфошумом или противоречащие наблюдаемому настоящему. Поскольку люди хотят выглядеть непротиворечиво, из своих прошлых мыслей они отберут именно те элементы, которые сообразуются с восприятием настоящего.

Горделивые профессиональные болтуны, формирующие общественное мнение, в итоге выиграют спор, ведь пишут-то они, а лохи, попадающие в беду после прочтения их статей, в будущем опять обратятся к тем же болтунам – и опять попадут в беду.

Прошлое все время меняется и искажается за счет предвзятого подхода; память постоянно редактирует сама себя. Основное свойство лоха состоит в том, что он никогда не поймет, что был лохом, – так работает наше сознание. (При всем при том очевиден поразительный факт: кризис хрупкоделов, который начался в 2007–2008 годах, предвидели куда меньше «почти-предсказателей», чем обычно.)

 

Асимметрия (антихрупкость послесказателей): послесказатели тенденциозно отбирают лишь те из своих утверждений, которые «сбылись», либо придумывают их, а несбывшиеся прогнозы топят в болоте истории. Послесказатели обладают опциональностью, то есть свободой действий, а мы за нее расплачиваемся.

 

Свобода действий придает хрупкоделам антихрупкость: переменчивость идет им на пользу – чем больше переменчивость, тем больше иллюзия разумности.

Между тем разнюхать, попал пальцем в небо конкретный послесказатель или нет, очень просто – достаточно посмотреть на то, что он говорил и делал на самом деле. Действия симметричны, исключают ошибку отбора и устраняют опцию свободы выбора. Все становится предельно ясно, если учитывать не то, что человек говорит после наступления события, а то, как он действовал до его наступления. Опциональность сразу исчезает. Реальность устраняет неопределенность, неточность, непрозрачность, своекорыстные предрассудки, которые позволяют нам выглядеть умнее. Ошибки обходятся дорого, мы платим свою цену, а если не ошибаемся – получаем вознаграждение. Конечно, есть и другие способы проверить, городит послесказатель чушь или нет: можно, например, узнать, куда он инвестировал собственные средства. Вы обнаружите, что многие из тех, кто якобы предсказал коллапс финансовой системы, вкладывали деньги в финансовые компании. Для того, чтобы доказать, что ты не лох, не обязательно «наживаться» на событии, как поступили Тони и Ниро; достаточно всего лишь избежать вреда.

 

Я хочу, чтобы ошибки предсказателей превращались в шрамы на их телах, а не вредили обществу.

 

Не стоит сидеть и ныть о том, как плох мир. Нужно пытаться преуспеть. Вот почему Тони настаивал на том, чтобы Ниро в качестве ритуала смотрел на физическое воплощение добычи, скажем, на выписки с банковского счета, – как и было сказано, они не имеют ничего общего ни с реальной стоимостью, ни с покупательной способностью; их ценность – символическая. В главе 9 мы упоминали о том, как Цезарь, невзирая на издержки, доставил Верцингеторига в Рим, чтобы воочию продемонстрировать поверженного врага на военном параде. У нематериальной победы нет цены.

Verba volаnt, слова улетают. Никогда еще те, кто только болтает и ничего не делает, не были столь заметны, как в нашу эпоху. Это продукт нового времени и разделения труда.

Выше я говорил, что сила Америки заключена в принятии риска и покровительстве тем, кто рискует (рискует правильно, как Фалес, не боясь проиграть по-крупному и используя опциональность в долгосрочном плане). Простите, но мы ушли от этой модели очень далеко.

 

Синдром Стиглица

 

Есть кое-что похуже проблемы Томаса Фридмена, которую можно обобщить следующим образом: некто провоцирует людей на действия и при этом не несет за свои слова никакой ответственности.

Феномен, который я назвал «синдромом Стиглица» – по имени экономиста Джозефа Стиглица из числа так называемых «умных людей», – заключается в следующем.

В главе 19 мы говорили о том, как распознать хрупкость, и я привел в качестве примера свою одержимость агентством Fannie Mae. К счастью, я поставил тогда на кон собственную шкуру – именно меня, а не кого-то другого стали поливать грязью. Ну а в 2008 году, как ни удивительно, компания Fannie Mae прогорела, что, повторю, обошлось американским налогоплательщикам в сотни миллиардов долларов (счетчик крутится до сих пор) – по сути, рухнула тогда вся финансовая система. Банки были подвержены тому же самому риску.

Примерно тогда же Джозеф Стиглиц с коллегами, братьями Орзаг (Питером и Джонатаном), наблюдал за той же Fannie Mae. В отчете они написали, что «на основании исторического опыта риск для правительства от потенциального дефолта СГК[128]по их долгам равен практически нулю». Они вроде как просчитали варианты развития событий на моделях, но не увидели очевидного. Еще они сочли, что вероятность дефолта «так мала, что ее сложно выявить». Заявления вроде этих – и, для меня, только заявления вроде этих (интеллектуальная спесь плюс иллюзия понимания редких событий), – в итоге сделали экономику уязвимой и подвергли ее риску маловероятных событий. Это проблема Черного лебедя, с которой я сражался. Это «Фукусима».

Но кульминация была впереди: в 2010 году Стиглиц написал в своей «я-же-вам-говорил» книге, что он «предсказал» кризис, начавшийся в 2007–2008 годах.

Обдумайте извращенную антихрупкость, которой Стиглица и его коллег обеспечило общество. Выясняется, что Стиглиц не только никудышный предсказатель (по моим стандартам); он стал частью проблемы, которая вызвала к жизни последующие события и подвергла нас риску, связанному с малыми вероятностями. Но Стиглиц этого не заметил! Ученый не нуждается в том, чтобы помнить свои высказывания, ведь он все равно ничем не рискует.

Весьма опасны мастера публиковать статьи в научных журналах, не очень-то понимающие, что такое риск. Один и тот же экономист сначала породил проблему, потом стал послесказателем и принялся утверждать, будто предсказывал кризис, а после этого стал вдобавок теоретизировать о том, почему кризис возник. Если впереди нас ждут еще худшие кризисы, удивляться будет нечему.

Самое главное: если бы Стиглиц был бизнесменом и рисковал собственными деньгами, он давно прогорел бы – и с ним было бы покончено. Если бы все это происходило в природе, такие как Стиглиц, вымерли бы; гены тех, кто не осознает, что такое вероятность, исчезают из генетической копилки. От чего меня тошнит – так это от того, что в итоге власти взяли на работу одного из соавторов Стиглица[129].

Я с неохотой называю этот синдром именем Стиглица, потому что считаю его одним из самых сообразительных экономистов, человеком, чей интеллект идеально заточен под рассуждения на бумаге, – только о хрупкости систем этот экономист не имеет ни малейшего понятия. Стиглиц символизирует пагубное непонимание малых вероятностей истеблишментом экономической науки. Это страшное заболевание, и именно из-за него экономисты устроят нам еще один кризис.

Синдром Стиглица соотносится с одной из форм предвзятого отбора – с самой поганой его формой, потому что виновник не ведает, что творит. В этой ситуации человек не просто закрывает глаза на опасность, но становится одним из ее источников и при этом в конце концов убеждает себя – и иногда других – в обратном, а именно в том, что он предсказал опасное событие и предупреждал о нем. Этот синдром – сочетание замечательных аналитических навыков, слепоты к хрупкости, избирательной памяти и отсутствия на кону собственной шкуры.

 

 

Синдром Стиглица = хрупкодел (с благими намерениями) + предвзятый отбор фактов после события

 

Из описанного можно извлечь и другие уроки, связанные с отсутствием угрозы наказания. Это иллюстрация к синдрому «ученого-который-пишет-статьи-и-говорит» в самой опасной его форме (если ученый не готов пострадать за свои слова). Огромное множество ученых в одной статье предлагают одно, в другой – другое, и то, что в первой статье они ошиблись, не влечет за собой никакого наказания, потому что ученому важно выглядеть непротиворечивым в одной отдельно взятой статье, а не на всем протяжении научной карьеры. Осуждать их нельзя – ученый волен развиваться и менять взгляды, – но тогда более ранний «результат» следует изымать из обращения и замещать его новым: новые издания книг должны замещать старые. Отсутствие угрозы наказания делает ученого антихрупким за счет общества, принимающего его выводы как «строгие». Более того, я не сомневаюсь в искренности Стиглица – или какой-то слабой версии искренности: думаю, он на самом деле считает, что предсказал финансовый кризис. Позвольте повторить: беда с людьми, которые не подвергаются риску, в том, что они могут отобрать из своих прошлых суждений (многие из которых противоречивы) «правильные» и в итоге убедить себя – по пути на Всемирный экономический форум в Давосе – в собственном интеллектуальном ясновидении.

Ятрогения врача-шарлатана и продавца средства от всех болезней наносит нам ущерб, но эти люди все про себя понимают и, когда их ловят, сидят тихо и не высовываются. Эксперты практикуют куда более порочную форму ятрогении: они используют свой более солидный статус, чтобы утверждать позднее, что они нас предупреждали. Они не понимают, что стали причиной ятрогении, и лечат ятрогению ятрогенией. Потом происходит катастрофа.

Наконец, лекарство от многих этических болезней излечивает и эффект Стиглица, и это лекарство таково:

 

Никогда никого не проси высказать мнение, сделать прогноз или дать совет. Спрашивай только, какие инвестиции человек сделал – или не сделал.

 

Мы знаем, что множество ни в чем не повинных пенсионеров пострадало из-за некомпетентности рейтинговых агентств – или больше чем некомпетентности. Многие компании, выдававшие субстандартные ипотечные кредиты, были по сути токсичными отходами, у которых в то же время имелся рейтинг «ААА», означавший, что инвестировать в эти компании почти так же безопасно, как давать в долг государству. В итоге народ нес им свои сбережения, более того, органы надзора предписывали управляющим инвестиционными портфелями использовать оценки рейтинговых агентств. При этом рейтинговые агентства защищены: они обладают статусом прессы – без благородной миссии прессы разоблачать жуликов. Агентства извлекают выгоду из свободы слова – «первой поправки», прочно укоренившейся в Америке. Мое скромное предложение: каждый может говорить то, что думает, но инвестиционный портфель говорящего должен на деле подтверждать его слова. И, конечно, органы надзора не должны быть хрупкоделами, одобряющими предсказания – то есть псевдонауку.

У психолога Герда Гигеренцера есть простое эвристическое правило. Никогда не спрашивайте врача, что вам нужно делать. Спросите его, что он сделал бы на вашем месте. Вы удивитесь разнице между ответами.