Мистическая интерпретация появления белых людей и того, что они приносят с собой

I. Реакция первобытных людей на первые контакты с белыми. — Они представляют себе мир как замкнутый. — Белые — это духи или выходцы с того света. — Страх, внушаемый их появлением. — Первые миссионеры, которых принимали за колдунов. II. Огнестрельное оружие: убивает звук выстрела. — Первобытный человек поначалу стреляет не целясь. III. Книги и письмо: книги — это гадательные инструменты. — Научиться читать — все равно, что принять иную веру. — Письмо — это магическая процедура. IV. «Лекарства» белых. — Они делают ткани под водой, на дне. — Потрясения, которые испытывают туземцы при виде часов, компаса, фотоаппарата. — Их первый контакт с кипящей водой, железом и т. д. — Мистическая причина превосходства белых.

I

Появление белых среди первобытных людей, которые их никогда раньше не видели и даже не подозревали об их существовании, первые связи, установившиеся между ними, — это такие события, которые могут, как представляется, высветить важные особенности свойственного низшим обществам менталитета. Какова его реакция на первые контакты с белыми и со всем тем необычным, что они с собой приносят? Если бы мы располагали надежными и подробными сведениями об этих встречах, то они стали бы чем-то вроде естественного эксперимента, в ходе которого первобытный менталитет, оказавшийся внезапно в непредвиденных обстоятельствах, вынужден выйти за пределы своих привычек и традиций.

К сожалению, очевидцы этих столь интересных для антропологической науки фактов — путешественники, миссионеры, натуралисты — встречаясь с ними, не всегда заботились о соблюдении всех необходимых предосторожностей. Удивленные тем, что видят, неспособные изучать людей, языка которых они не знают, и к тому же людей очень недоверчивых, боязливых, они собирают лишь то, что кажется им любопытным, странным, неправдоподобным во внешнем виде «дикарей» и в их способах действовать, либо ограничиваются тем, что рассказывают, как они устанавливают с ними отношения, дружественные или враждебные. С другой стороны, по причинам более чем очевидным, мы располагаем чрезвычайно редкими свидетельствами самих первобытных людей о впечатлениях, вызванных их первым опытом общения с белыми.

Их потрясение должно было быть очень сильным: ведь они, как правило, жили в замкнутом мире и не представляли себе, что можно выйти за его пределы. Космография первобытных людей, в той мере, в какой мы о ней знаем, была до появления белых довольно однородной, о чем можно судить по космографии даяков Борнео. «Они полагают, что земля — это плоская поверхность, а небо — купол, нечто вроде стеклянного колпака, покрывающего землю и соприкасающегося с нею на горизонте. Они, следовательно, верят, что если пойти совершенно прямо, все время в одном направлении, то в конце концов им удастся в буквальном смысле коснуться рукой неба. Вследствие этого, поскольку они знают, что белые прибывают из очень далеких заморских краев, они естественно приходят к представлению о том, что мы более, чем они, близки к небу. Им, следовательно, представляется невероятным, что я не ходил на луну, и они хотели узнать, одна или несколько лун в нашей стране и одно ли солнце есть у нас. Было весьма забавно видеть признаки недоверия, которые вызывали в слушателях мои отрицательные ответы… Для них было настоящим огорчением узнать от меня, что в Европе небо находится на том же самом расстоянии от земли, что и на Борнео»[1].

Точно так же и полинезийцы «воображали, что море, окружающее их острова, представляет собой горизонтальную плоскость и что на видимом горизонте или на некотором расстоянии за ним небо (rai) соединяется с океаном, накрывая таким образом словно сводом или полым конусом острова, лежащие в непосредственном соседстве с ними. Им были известны и другие острова, такие, как Нухива или Маркизские, Ваихи или Сандвичевы, Тонгатабу или острова Дружбы: эти названия встречаются в их традициях и песнях. Позже они услышали о Беритани (Британии) и Паниоле (Испании). Однако они воображали, что каждая из этих местностей имеет свою собственную атмосферу и точно так же, как и их родные острова, окружена небом. Поэтому они и говорили о чужестранцах как о людях, приходящих «из-за неба», или с другой стороны того, что они считали небом своей части мира»[2].

Точно так же, на островах Мортлок «туземцы начертили мелом настоящие карты всего Каролинского архипелага, а также соседних Марианских островов… Один из них рассказал самые разные вещи об островах Палао, расположенных к западу от Каролинских; создалось впечатление, что в их географии эти острова считались чем-то вроде ultima Thule, потому что на вопрос о том, какая земля лежит еще дальше островов Палао, он ответил тем, что провел черту к западу от этих островов и самым непосредственным образом объяснил нам, что там, за островами Палао, небесный купол уже слишком сближается с землей для того, чтобы там можно было плавать; по-видимому, там можно всего-навсего ползать по земле или плавать по воде»[3].

На островах Гамбье «нам задавали о нашей стране множество вопросов, а так как мы сказали, что она очень далеко, то нас спросили, касается ли наша страна неба»[4]. На Самоа «туземцы раньше считали, что небо кончалось на горизонте. Отсюда и то имя, которое они до сих пор еще дают белым: папаланги, то есть «прорывающие небо»[5]. У меланезийцев островов Лоялти «в представлении жителя Лифу горизонт был объектом, до которого, на каком-то расстоянии, можно дотронуться. Многие из туземцев полагали, что если только они смогли бы достичь его, то у них появилась бы возможность вскарабкаться на небо»[6].

Такое представление свойственно не только обществам Южной Пацифики, оно встречается и в Южной Африке. «Небо для них (для тонга) — это громаднейший твердый свод, который покоится на земле. Точка, в которой небо приходит в соприкосновение с землей, называется бугимамуси, любопытным словом из класса бу-ма, означающим: место, где женщины могут прислонить свои песты к своду (потому что везде в других местах они могут прислонить их только к стене или к дереву)»[7]. В Северной Америке «как считают индейцы, земля представляет собой круглый диск, обычно со всех сторон окруженный водой, а небо — твердую вогнутую полусферу, которая на горизонте находится на одном уровне с землей. В мифах чероки и других индейцев небо постоянно приподнимается и вновь опускается на землю, подобно верхнему лезвию ножниц»[8]. Солнце, которое живет вне этой полусферы, по утрам проскальзывает в возникающую на минутку между землей и краем неба щель, а по вечерам на западе таким же образом уходит[9].

Какое же впечатление на этот закрытый со всех сторон мир, в котором каждое племя, особенно если речь идет об островитянах, знает только самое себя, произведет появление таких существ, которых они никогда не видели, похожих на людей, но отличающихся от них цветом кожи, оружием, речью и множеством иных особенностей? Туземцы будут скорее поражены и испуганы, чем, собственно говоря, удивлены. Их легенды и мифы подготовили их к тому, чтобы допустить существование таких созданий. Невидимый мир, составляющий единое целое с миром видимым, населен существами, более или менее отчетливо представляемыми, более или менее похожими на людей, и в частности, мертвыми и предками, которые все еще люди, но в другом состоянии. Однако неслыханно то, что эти принадлежащие к невидимому миру существа являются средь бела дня, прибывают на неизвестных предметах, высаживаются с них, разговаривают и т. п. Все, что они делают, все, что приносят с собой, вызывает нечто вроде религиозного ужаса, который часто описывали путешественники.

Я хотел бы привести здесь рассказ одного старика-туземца из Британской Колумбии; он немного длинноват, но живо передает впечатление от этого первого контакта. «Сидевшие в большой лодке индейцы были заняты ловлей в проливе. Их окутывал густой туман. Вдруг они услышали такой шум, словно в воде прокладывало себе путь большое животное. Они тут же вообразили, что их преследует какое-то поднявшееся из морской пучины чудовище. Быстро, как только могли, они вытащили свои снасти, схватили весла и со всей быстротой устремились к берегу. Шум воды становился все ближе и ближе. Они ждали, что вот-вот окажутся в глотке громадного животного, однако достигли берега, выпрыгнули из лодки и со сдавленным от страха горлом обернулись, чтобы встретить приближение чудовища. Вскоре из тумана выплыло судно, управляемое людьми странного вида. Несколько оправившись от ужаса, они тем не менее стояли неподвижно, оцепенев. Чужеземцы вышли на берег и подали знак, чтобы индейцы принесли рыбы. Один из них нес на плече нечто похожее на палку. В одно мгновение он направил ее на пролетавшую мимо птицу, раздался страшный грохот выстрела, и птица упала на землю. Индейцы «умерли». Когда они вновь пришли в себя, то стали спрашивать друг друга о состоянии, чтобы узнать, нет ли мертвых и что почувствовал каждый. Белые дали знак развести огонь. Индейцы сразу же приступили к этому своим обычным способом, начав тереть друг о друга два куска дерева.

Чужеземцы засмеялись, и один из них, схватив пучок сухой травы, высек искру на положенную сверху щепотку пороха. Вновь грянул выстрел и сверкнул огонь. Индейцы «умерли». После этого прибывшие захотели сварить рыбу. Тогда индейцы положили рыбу, наполнили водой одну из своих деревянных четырехугольных корзин и сунули в огонь камни, чтобы бросить их, когда они станут горячими, в сосуд и таким образом сварить рыбу. Этот способ белым не понравился. Один из них отправился на корабль за кастрюлей из жести, наполнил ее водой, положил туда рыбу и — странно сказать — поставил ее на огонь. Индейцы с удивлением наблюдали. Кастрюля, однако, не сгорела, а вода не вылилась на огонь. Тогда индейцы в очередной раз «умерли». Поев рыбы, чужеземцы поставили на огонь кастрюлю с рисом. Индейцы посмотрели друг на друга и тихонько зашептали: акшахн, акшахн! («черви, черви!»). Как только рис был готов, в него добавили немного патоки. Индейцы, широко раскрыв глаза, сказали: «жир мертвых людей!» Тогда белые предложили им риса и патоки, однако индейцы с отвращением отказались. Видя это, белые, чтобы доказать свое чистосердечие, сели и съели все сами. Этот спектакль поверг индейцев в оцепенение, и все они снова «умерли».

Белые совершили и другие чудеса, и каждый раз индейцами овладевало глубокое оцепенение, которое они называли «смертью». Но вот настала очередь индейцев заставить «умереть» белокожих чужеземцев. Они раскрасили себе лица и сделали прически. Ими завладел нок-нок (дух, совершающий чудеса); они медленно приблизились и торжественно уселись перед белыми; затем они резко подняли головы и пристально посмотрели на белых. Их глаза, обведенные красной краской, произвели ожидаемый эффект. Белые «умерли»[10].

Самолюбие индейцев не пострадало, а наступавшие одна за другой «смерти», в которые их повергали оружие, утварь и пища белых, длились недолго. Все эти новые впечатления, все эти поразительные существа и предметы почти сразу же классифицируются в их сознании, привычном к проявлению оккультных сил. Ружье, выстрел из которого убивает птицу, кастрюля, стоящая, но не сгорающая на огне, и т. п. — вот сколько небывалых чудес! Однако не стоит пытаться объяснить их, потому что те, кто совершает их, либо прибывают из мира этих сил, либо тесно с ним связаны. С открытыми глазами индеец присутствует при сновидении. Но он знает: то, что он видит во сне, по крайней мере так же реально, как и ощущение в состоянии бодрствования.

Эскимосы восточного побережья Гренландии знали о существовании белых, однако никогда их не видели. «Наша первая встреча с людьми Ангмагсалика, — пишет Холл, — в 1884 г. оказалась в высшей степени любопытной. Они воображали, что мы — сверхъестественные существа, похожие на «обитателей внутреннего царства» и «людей-собак», о которых упоминают их легенды»[11].

Эти эскимосы слышали о европейцах. Но в Тихом океане, например, неожиданность была полной. Почти повсюду первых сошедших с кораблей белых принимали за выходцев с того света. На островах Уоллис «многие туземцы еще помнят это событие, а один старик, которого я часто и с удовольствием расспрашиваю, рассказывает, что при появлении европейского корабля никто не сомневался, что это — скользящая по волнам земля богов. Народ еще больше укрепился в этой мысли при виде мачт, которые он принял за кокосовые пальмы»[12]. (Очень часто миссионеры переводят словом «боги» то, как туземцы называют покойников или предков.)

На Новой Каледонии «они думают, что белые — это духи умерших и что они приносят болезни; и по этой причине, объясняют туземцы, они и хотят их убить»[13]. На островах Гамбье «нас спросили, дети ли мы людей, а один старик, не дожидаясь нашего ответа, добавил: «Вы — боги?»[14] (то есть покойники). В том же архипелаге «первое появление на его берегах европейцев, — пишет другой миссионер, — повергло туземцев в странное удивление, за которым вскоре наступил черед опасения и ужаса. Сначала, когда еще расстояние мешало им разглядеть тех, кто находился на странном корабле, наши милые дикари по простоте душевной приняли отделившиеся от судна шлюпки за плывущие по морю кокосовые орехи; однако когда, приблизившись, лодки оказались полными странных существ, о которых они даже и не подозревали, тогда всех охватил невероятный ужас. Одежда, которую они увидели на европейцах, на какое-то время внушила им мысль, что эти вновь прибывшие были татуированным народом. Тех, которых одежда закрывала больше, сочли марапе (людьми, татуированными до самого лица; их наши островитяне очень боятся). Наконец, они пришли к убеждению, что это прибыли злые боги, чтобы их погубить…»[15]

В Австралии это верование встречается во многих весьма удаленных друг от друга племенах. «Туземцы дали мне имя погибшего в сражении вождя и утверждали, что я вернулся к ним в виде белого человека»[16]. «На острове Дорнли, на островах Принца Уэльского, на мысе Йорк слово, которым называют белого человека, обозначает, кроме того, и привидение, выходца с того света (ghost). Часто, когда дети надоедали Джиом (белой женщине, много лет прожившей с туземцами), какой-нибудь пожилой человек бранил их, веля оставить ее в покое: «эта несчастная — ничто, она ведь только привидение». Люди на мысе Йорк пошли дальше. В некоторых наших офицерах и членах экипажа они признали своих скончавшихся родственников — из-за сходства, которое, по их мнению, они обнаружили, — и соответственно под именами Таму, Тарка и т. д. их стали считать принадлежащими к семье и в связи с этим наделенными определенными правами»[17]. Я не буду дальше приводить эти хорошо известные факты.

Не только цвет кожи европейцев послужил основой представления о том, что они — выходцы с того света. На Андаманских островах до знакомства с белыми, которое случилось довольно поздно, «туземцы не имели ни малейшего понятия о существовании совсем близко от них побережья Бирмы и — тем более — остального мира… Редких мореплавателей, осмеливавшихся время от времени высаживаться на их берегах, считали предками, которым особой милостью было разрешено вернуться на землю… В подтверждение этого можно привести имя, которое еще до сих пор местные жители дают индусам: они называют их «духами мертвых, выходцами с того света»[18]. Впрочем, эти жители Индии — цветные.

В Конго, когда белые прибыли туда, где их еще никогда не видели, «люди очень боялись, как бы их присутствие не остановило дожди и не вызвало засуху. Когда белые по пути встречали туземцев, они слышали, как те вопили: «О мать! у нас не будет дождя!» Миссионеры вынуждены были им неустанно повторять, что дождь находится не в их руках, но в божьих»[19].

Как правило, присутствие белых вызывало тревогу. Почти повсеместно боялись, как бы оно не привело к таким последствиям, как катастрофы и смерть. «Знающие люди в окрестностях качали головой и утверждали, что население Сан-Сальвадора очень скоро умрет: дождей больше не будет, на страну неминуемо обрушатся чума и всякого рода бедствия. Все, даже в Сан-Сальвадоре, были настороже, обеспокоенные и встревоженные»[20].

В этом же районе белых во многих местах сначала принимали за воскресших чернокожих. «В начале моего пребывания в Луколела я часто слышал, как, говоря обо мне, произносили слово бариму. Позже я обнаружил, что оно означало «выходец с того света»: туземцы думали, что сначала я был африканцем, что я умер и что на землю я вернулся с белой кожей»[21].

«По нашему приглашению вождь сел рядом с нами и даже обменялся рукопожатием с нами, с любопытством изучая взятую им руку. «Вы не люди, вы — духи», — сказал он. Мы ответили, что являемся настоящими людьми, наделены естественным теплом, что мы привыкли есть и спать, подобно другим смертным: ведь мы только что получили на обед козу от нашего друга, сидевшего тут же, рядом с нами: разве духи едят и спят? Он, однако, повторил: «Вы не люди, вы — духи». Я показал ему свою жену и ребенка, находившихся на судне. Разве бывают у духов жены и дети? Эта мысль его рассмешила, но затем, наверное сказав про себя «а почему бы и нет?», вождь продолжил: «Нет, вы — духи; вы не добры. Почему вы постоянно приносите нам несчастья? Наши люди умирают, наши посадки не дают столько, сколько им положено, наши козы и птицы дохнут, приходят болезни и несчастья: а причина этого — вы! Зачем вы это делаете? Почему вы не оставляете нас в покое?»[22]

Выходцы с того света или духи, но белые принадлежат к миру невидимых сил или, по крайней мере, состоят с ним тесной связи. Одно лишь их появление, как мы это видели, может быть предзнаменованием, а следовательно, и причиной несчастья. Поэтому когда вскоре после их прибытия случаются несчастья и особенно внезапные смерти или эпидемии, туземцы возлагают ответственность за это на белых. Весьма часто, например, в Океании, миссионерам приходилось страдать от такого совпадения. На самом деле, первый контакт с европейцами почти всегда оказывался для туземцев роковым, а последующий опыт полностью подтверждал их опасения. «Большинство болезней, — писал Уильямс, — опустошавших острова во время моего пребывания, были завезены сюда кораблями… Первые связи между европейцами и туземцами неизменно, как я могу судить, оканчивались появлением лихорадки, дизентерии или какой-либо иной болезни, уносящей множество людей. На острове Рапа они унесли около половины населения»[23].

«На острове Танна (Новые Гебриды) жрецы хотели нас убить, потому что они были уверены, будто наше присутствие усилило их кашель… Все твердо верили, что с тех пор, как к ним прибыли белые, в течение этих последних лет эпидемии инфлуэнцы стали более частыми и смертоносными. Такое представление существует не только на одном острове Танна, оно распространено, если я не ошибаюсь, по всему пространству Пацифики»[24].

Страх перед болезнями (то есть перед мистическим зловещим воздействием, осуществляемым болезнью) среди туземцев был столь велик, что если один из них покидал остров и возвращался на него спустя какое-то время, то его считали столь же опасным, как и чужеземца. Мэррэй видел, как один из таких людей прибыл на Сэвидж Айлэнд после пребывания на Самоа. «В первый день собралась вооруженная толпа с намерением убить его. Лодку, которую дали ему самоанцы, его сундук и личные вещи — все это хотели вернуть на корабль сразу же после высадки под предлогом, что это чужое дерево якобы принесет болезнь. Он спорил с ними и просил исследовать дерево: оно ведь было таким же, как и на Сэвидж Айлэнд. О себе же он им говорил: «Вы знаете, что я из этой страны; я не бог (то есть не мертвец или выходец с того света), я ведь совсем такой, как и вы, и у меня нет никакой власти над болезнью…» Наступила ночь, а он не знал, где преклонить голову. Люди, в страхе перед загрязнением, боялись разрешить ему спать в их доме»[25].

«Еще в течение нескольких лет после того, как они стали отваживаться посещать европейские суда, они не пользовались сразу же предметами, которые приносили с них: сначала они развешивали их в зарослях на несколько недель, как бы на карантин»[26]. Дизентерия, которая в 1842 г. опустошала и другие части архипелага (Новые Гебриды), на Эроманге имела ужасные последствия. Туземцы приписали ее нескольким топорикам, которые оставили на берегу моряки судна, пришедшего за сандаловым деревом, и бросили их в море. Полагают, что в этот период умерла треть населения»[27].

Таким образом, не только сами по себе белые, но и все то, что от них приходит и появляется вместе с ними, все, что с ними соприкасалось, может принести инфекцию и смерть. И не потому, что существуют вполне естественные и знакомые нам причины заражения — первобытные люди об этих причинах ничуть не подозревают, — а потому, что, вольно или невольно, но белые оказывают пагубное, неблагоприятное влияние, которое кроется в их родстве с невидимым миром. «Мне приписали, — сообщает Грабб (он был первым белым, который жил среди ленгуа Гранд Чако), — самые чудодейственные способности. Я обладал способностью гипнотизировать людей и животных, по своей воле поднимать южный ветер и бури и по желанию изгонять болезни… Я мог сглазить, мне было известно будущее, я мог разгадывать секреты и узнавать о перемещениях людей в разных частях страны… охотиться на дичь в любой местности, в которой хотел, и беседовать с мертвыми…»[28] Короче говоря, Грабба боялись, словно колдуна; при этом отягчающим обстоятельством являлось то, что его колдовское воздействие было тем опаснее, что он прибыл издалека.

Много времени спустя, когда прошло первое удивление, после того как туземец увидел, что белые живут рядом с ним, что они, как и он, едят, пьют, спят и умирают, у него тем не менее сохраняется впечатление, будто европеец пользуется неограниченным таинственным влиянием. В Южной Африке первых миссионеров неизменно принимали за колдунов. «Прибывавшим к ним (к кафрам ксоза) до сих пор миссионерам не удавалось избежать того, чтобы их не считали колдунами, и в основном по этой причине Ван дер Кемпу даже пришлось покинуть их страну. Действительно, как только этот район постигла засуха, королева-мать отправила к нему посланца, чтобы передать ему приказ вызвать дождь… Если бы в течение трех дней дождя не было, его сочли бы врагом и предателем… Случайно в указанный срок прошел дождь, и Ван дер Кемп на этот раз был спасен; однако после этого от него с еще большей настойчивостью стали требовать той же услуги, и поскольку дважды подряд его молитвы остались безрезультатными, ему, в интересах личной безопасности, пришлось покинуть страну»[29].

Точно так же и среди соседей ксоза, среди зулусов «раньше, когда еще цели и характер миссионера не были понятны так же хорошо, как сегодня, люди при необходимости приходили и обращались к нему, чтобы он послал им ливень. Еще и сейчас они как будто думают, что у него есть какая-то магическая власть над облаками… Кроме того, поскольку тогда, когда начинали дуть сильные и приносящие дождь ветры, миссионеры, естественно, имели обыкновение надевать темную и плотную одежду, многие туземцы пришли к заключению о таинственной связи между черным рединготом и сильным ливнем»[30]. Моселекатсе не преминул спросить у Моффата, не мог бы тот «вызывать дождь»[31].

У бечуанов во время длительной засухи миссионеров неоднократно обвиняли в том, что они были ее причиной. «Спустя несколько недель после моего возвращения из поездки в Грикватаун было сделано замечательное открытие: дождю помешал мешок с солью, который я привез с собой в повозке… И долго еще народ сердился и разражался проклятиями против моего собрата Гамильтона и меня лично, которые оказались причиной всех их несчастий. Наш колокол, говорили они, звоня к службе, нагонял на облака страх. Наши молитвы тоже получали свою долю упреков: «Разве неправда, — говорил мне разгневанный вождь, — что вы падаете ниц в своих домах и что, молясь, вы разговариваете с чем-то нехорошим, которое находится под землей?» В конце концов вызыватель дождя, не зная уже что и делать, прямо обвинил миссионеров: «Разве вы не видите, что когда приближаются облака, Гамильтон и Моффат смотрят на них?» Все охотно с ним соглашаются; тогда он добавляет, что наши белые лица пугают облака и что до тех пор, пока мы останемся в стране, на дожди нечего и надеяться»[32].

Такие же факты были отмечены и в других местах: на Суматре, на Борнео, в Южной Америке и т. д. Повсюду первых миссионеров принимали за могущественных колдунов, причем не в их качестве миссионеров, которое оставалось совершенно непонятным, а просто потому, что они были белыми и как таковые обладали грозными магическими способностями. «Когда мы стали говорить о том, чтобы перенести миссию в другое место из-за отсутствия воды, Факе ответил нам: «Почему же вы не заставите пойти дождь? Я хорошо знаю, что ваша миссия находится в сухом месте: я вас нарочно поместил сюда, считая, что уж для себя-то вы вызовете дождь, а заодно он пройдет и для нас». Спорить было бесполезно. Он добавил: «Зачем вы говорите мне о Боге? Вы ведь сами боги; дайте нам дождя!»[33] С той же просьбой обратились бы и к любому другому белому, который поселился бы в стране. Так, бангала обратились с просьбой к администратору-европейцу. «Накануне у меня попросила аудиенции депутация, чтобы добиться от моей могущественной магии прекращения дождей. Поскольку мое признание неспособности не было принято всерьез, то мне пришлось стать преподавателем метеорологии для простонародья»[34].

II

Если белые — это колдуны и по своей воле располагают силами невидимого мира, то их оружие и инструменты также должны иметь магические свойства. Вместо того, чтобы обратить внимание на механизм и устройство, их действие станут объяснять только этими особенностями. Тут у нас появляется весьма редкая возможность увидеть, как первобытный менталитет оказывается перед совершенно новыми для него предметами, и мы можем как бы списать с натуры то отношение, которое он тотчас же проявляет к ним. Возьмем в качестве примера действие огнестрельного оружия. «Самые толковые из даяков имеют о нем суеверное представление. Каждый человек, когда он слышит звук выстрела, воображает, что пуля летит прямо в него. Он, следовательно, убегает и не будет чувствовать себя в безопасности до тех пор, пока слышит взрывы пороха. Таким образом, человек, который слышит выстрел орудия на расстоянии пяти миль, продолжит бежать изо всех сил, охваченный таким же ужасом, что и в первый момент. Они не имеют ни малейшего представления о дальнобойности ружья. Я часто ходил с Селги и другими вождями и стрелял обезьян, птиц и т. п.; я сердил их, когда отказывался открывать огонь по крупным птицам, находившимся на расстоянии мили или больше. Они всегда воспринимали этот отказ как проявление нерасположения с моей стороны. Кроме того, после выстрела они не могут поверить, что он не попал в цель, хотя и видят, как птица улетает. Они считают, что пуля продолжает за ней гнаться и что птица в конце концов не может не упасть»[35] (по причине магической силы оружия).

Таким образом, когда эти даяки видят, как европейцы применяют свои ружья, они не помышляют о том, чтобы посмотреть, что же происходит на самом деле и при каких обстоятельствах. В их представлении, смертельное действие пуль проявляется исключительно из-за мистической силы, вложенной белыми в свое оружие. Летящий предмет, следовательно, должен непременно настичь свою цель, на каком бы расстоянии она ни находилась. Если пуля проходит мимо, то потому, что европеец не пожелал поразить цель, или же потому, что вмешалась еще более могущественная сила. Туземец не анализирует. Он не размышляет о том, что видит, потому что тут нет ему пищи для размышления. В его сознании не возникает никакой новой проблемы, а значит, ему не нужно искать и объяснения. «Мои кайаны, — сообщает о том же Беккари, — испытывали к моему ружью большое доверие; они полагали, что, будучи однажды выпущенной, пуля следует за выбранным в качестве цели лицом до тех пор, пока не настигнет и не убьет его»[36].

«Этот дикарь, — пишет Андерссон по поводу одного вождя овамбо, — не только верил в то, что ружья белых непобедимы, он считал также, что, не прибегая ни к какому оружию, а только смотря на какого-нибудь человека, белый мог вызвать его смерть. «В противном случае, — воскликнул он, — как же случилось, что Нонгоро был убит просто звуком выстрела огнестрельного оружия?» Овамбо, видимо, никогда как следует не понимали ужасного действия этого оружия до того, пока Грин и его спутники не нанесли им сокрушительного поражения. Тот факт, что они раньше не испытывали перед ним страха, без сомнения, в значительной мере объясняется тем, что в момент выстрела они видели лишь пламя, но не пулю. “Когда мы бросаем ассегай, — говорили они, — или выпускаем стрелу, мы видим, как она летит в воздухе, но у ваших ружей не видно ничего, кроме неопасного пламени”»[37]. Ударяясь из одной крайности в другую, они после крайнего пренебрежения к огнестрельному оружию составили себе о нем очень преувеличенное представление.

Подобно даякам и кайанам, они, без сомнения, сочли, что пуля преследует спасающуюся бегством жертву и что убивает сам звук выстрела. Показательно в этом отношении соображение индейцев островов Королевы Шарлотты (Британская Колумбия): «Индейцев более всего занимало то, что они не могли понять, как это, по человеческому разумению, «одно орудие способно дать сразу два выстрела», понимая под этим звук выстрела вначале и разрыв снаряда на земле несколько мгновений спустя»[38]. В этой двойном действии — выстреле вначале, который убивает, и разрыве, который также убивает — заключена магическая процедура, изумлявшая индейцев.

Наконец, часто случается, что туземцы, впервые стреляющие из ружья, и не думают прицеливаться, что очень хорошо согласуется с их представлением об огнестрельном оружии. «Хорошо обученный и натренированный, полицейский-папуас может стать хорошим стрелком, тем более, что от природы он наделен прекрасным зрением. Однако его очень трудно научить целиться. Естественное побуждение заставляет его направлять ружье на цель и открывать огонь, совершенно не думая о том, что следует прицелиться…»[39] «Обычно папуасы страстно любят стрелять. Однако, хотя среди них и есть хорошие стрелки, большинство, видимо, получает такое же удовлетворение от звука выстрела, как если бы они попали в цель»[40].

«Настоящее чудо (в сражении между батаками на Суматре), что не оказалось ни убитых, ни раненых! И настоящее счастье, что батаки не умеют целиться! Чтобы попасть в цель, они целиком полагаются на Дебатту (верховное божество). Если кто-то поражен пулей, то, по общему мнению, потому, что оно направило этот выстрел»[41]. Эффективность оружия европейского происхождения они представляют себе точно так же, как и эффективность их собственного. В Руанде (Восточная Африка) «туземцы, не колеблясь, говорят, что у стрел, копий, мечей нет иной силы, чем та, которую они получают от базиму (предков, сил невидимого мира), и что те же базиму могут сделать неопасным самое совершенное оружие»[42].

Следовательно, каким бы грозным ни выглядело оружие белых, действие его можно подавить и даже отменить, если только противопоставить его магической силе более могущественную магическую силу. Кафр, испытывающий слепую веру в силу колдуна своего племени, который может сделать его неуязвимым, без страха пойдет навстречу пулям и снарядам. Ему не откроет глаза даже самый жестокий урок. Единственный вывод, который он для себя из него сделает, состоит в том, что на этот раз магия белого человека снова одержала верх над магией черного колдуна. Но в тот день, когда последний нашел бы чары, обеспечивающие победу, ружья и пушки белых стали бы, в свою очередь, бессильны. «После определенной магической операции, — пишет Жюно, — каждый воин оказывался совершенно убежден в своей неуязвимости, в том, что пули по пути отклонятся, чтобы пролететь по обе стороны его тела, в том, что если даже они коснутся его, то сплющатся и упадут на землю, не причинив ему вреда»[43].

III

Книги и письмо вызывают у первобытного человека не меньшее удивление, чем огнестрельное оружие, однако они ничуть не более озабочены тем, чтобы объяснить их себе. Они немедленно усматривают в них приспособления для гадания. «Мои книги интриговали их, — пишет Моффат по поводу некоторых бечуанов, — они спросили меня, не были ли книги моими бола (костями, используемыми для гадания)»[44]. То же сообщает и Ливингстон: «Им в голову приходит мысль о том, что наши книги — это приспособления для гадания»[45]. Вспомним ответ одного туземца из Трансвааля миссионеру, упрекавшему его в том, что он бросает кости: «Это наши книги; ты ежедневно читаешь свою Библию и веришь в нее, а мы читаем свою собственную»[46].

Подобно костям, книга предсказывает будущее, открывает то, что скрыто, книга — наставник и советчик, короче — мистическая сила. «Единственная разница, считают баротсе, между их лекуало и нашим состоит в том, что наше — это неясная масса маленьких черных знаков на бумаге, в то время как их лекуало, безусловно, намного разумней, поскольку представляет собой предметы прочные»[47]. «Знание букв для всех туземцев, которые не овладели им, — это непостижимая тайна; в сфере их наблюдения нет ничего похожего, а мы не располагаем ничем, кроме классных досок, чтобы помочь им постичь знаки слов. Им кажется сверхъестественным, что в книге мы видим вещи, которые находятся далеко или происходили там. Никакое объяснение не дает им об этом представления, пока они не научатся читать»[48]. «Сехом однажды спросил меня, отправился ли уже господин Прайс в дорогу, чтобы возвратиться в миссию. Я ответил, что ничего об этом не знаю. Так что ж! заметил он, — спроси у своих книг, и они скажут тебе это». «Среди матабеле, когда я прибыл в эту страну, почти все, с кем я установил отношения, считали книги «священными предметами» или «предметами для гадания» в религии белого человека. Следовательно, «научиться книгам» означало как бы пройти настоящее посвящение в практику культа белых. Такой поступок имел в их понятии то значение, которым на самом деле обладает крещение. Им и в голову не приходило, что человек может научиться читать и в то же время желать остаться язычником»[49].

Эта последняя особенность проливает яркий свет на то, что представляет собой для первобытного менталитета чтение. Это — магическая операция, предназначенная дать белому все то, что чернокожие просят у сновидений, видений и гадательных костей. Мы говорим: тот, кто принимает христианство, учится читать (для того, чтобы можно было участвовать в культовых действиях и познакомиться со священными книгами). Туземец, наоборот, говорит: тот, кто учится читать, обращается в христианство. На самом деле, оставляя кости ради книг, он больше не обращается к невидимым силам, к предкам, с которыми он советовался и которых он просил до сих пор. Однако он рассчитывает на то, что чтение принесет ему откровение того же самого свойства, но исходящее от более высоких сил, а потому более надежное и осуществляющее более эффективное покровительство. «Он учился читать, будучи убежден, что это чудесное знание является панацеей от всех несчастий, путем ко всем блаженствам; однако в один прекрасный момент, в результате несчастного случая, он усомнился в эффективности знания и выбросил азбуку в корзину»[50]. Итак, выучиться читать — означает для туземца сменить религию.

Как же могут напечатанные буквы для того, кто их читает, снять покров тайны со стольких вещей? Первобытный менталитет старается объяснить себе это не в большей степени, чем то, как ружье или пушка несут смерть на большое расстояние. Книги — это зеркало. «Когда кафры ксоза впервые увидели читающих европейцев, они назвали книгу нади, добавив ot'heeta («чтобы говорить»): «зеркало слов». С тех пор, чтобы назвать зеркало, они говорят: nadi ok'hangeela, то есть «зеркало, чтобы смотреть»[51]. Точно так же и в Конго: «Чтение мною книги их сильно занимало. Они считали книгу магическим инструментом, с помощью которого я мог заглядывать далеко в будущее, и они даже просили меня посмотреть в моей талла-талла (зеркале) и сказать им, выздоровеет ли больной ребенок»[52].

Но, как правило, туземцы скорее скажут, что книга «говорит». «Однажды один из бечуанов спросил, что это за квадратные предметы лежат на столе? Ему ответили, ч