Глава 1. Рецепция западной методологии исторической науки в альманахе «Одиссей. Человек в истории»

Альманах «Одиссей» был довольно популярной темой статей различных исследователей. Освещались различные аспекты существования данного альманаха, прежде всего, в статьях Б. Е. Степанова и А. В. Свешникова. Эти исследователи изучили немало проблем: коммуникативную стратегию альманаха [64], изменения представлений о профессиональном каноне его авторов [65] и. т. д. Также выходили юбилейные статьи [66], посвященные «Одиссею», авторы которых, хотя и не ставили своей целью изучение рецепции западной методологии, сделали ряд важных наблюдений, прежде всего, об ориентации альманаха на междисциплинарность и методологию французской «Школы Анналов».

Альманах «Одиссей» стоит особняком среди изданий подобного рода. Он уникален рядом нововведений, некоторые из которых впоследствии были заимствованы историческими изданиями, появившимися несколько позднее.

Это, прежде всего, выражалось в следующем.

— Довольно необычным ходом для советской историографии было привлечение в редакцию ученых, сделавших себе имя в мировой науке — таких, как Жак Ле Гофф, вошедший в состав редакционного совета еще в 1989 году. Наличие таких солидных исследователей как он, Войцех Вжозек и Натали Земон-Девис в составе редакции должно было придать большую солидность изданию, привлечь читателей к данному альманаху.

— Другой новацией редакционной политики стало большое количество статей по историографической тематике. Освещались различные течения мировой исторической науки от сверхпопулярной в позднем СССР «Школы Анналов» [67] до немецкой Alltagsgeschichte [68].

— Статьи альманаха по содержанию и форме, выбору тематики разительно отличались от статей из традиционных советских периодических изданий, таких как «Вопросы истории». Отличался формат, периодичность, но наиболее важное различие было в ином: в «Одиссее» впервые стали превалировать статьи с большим количеством ссылок на иноязычную литературу, что отражает принципиальное различие в направленности рецепции. Если в традиционных академических изданиях рецепция идей и теорий происходила скорее вертикально: от учителей к ученикам, от ученых старшего поколения к молодым, но в целом не выходя из определенного ареала, очерченного границами СССР и странами соцлагеря, то в «Одиссее» процесс рецепции был построен на иных принципах. «Одиссей» ориентируется на модель горизонтальной рецепции — то есть идеи активно транслируются из иных ареалов, а связь с традицией, которая так активно оберегалась в журналах, подобных «Отечественной истории», при этом, наоборот — ослабевает. «Одиссей», таким образом, становится площадкой для межкультурного трансфера и диалога.

Но все же не вышеперечисленные признаки альманаха стали причиной его успеха. Наиболее важной причиной успеха данного издания в среде профессиональных историков стало то, что коллектив его авторов представлял собой сеть, состоящую из исследователей, связанных между собой личными связями и научными взглядами. Данное сетевое сообщество смогло завоевать свой авторитет за счет грамотного подбора «союзников» [69] — теорий и методик, с помощью которых данное сообщество ученых собиралось обосновывать свои претензии на «истину», на изложение событий прошлого в соответствии со стандартами современной исторической науки.

Формировалась данная сеть посредством сращивания двух семинаров: семинара по исторической психологии, основанного А. Я. Гуревичем в 1987 году, и группы по исторической демографии, сформировавшейся вокруг Ю.Л. Бессмертного при Институте всеобщей истории [70].

Изначально ядром редакции и первыми авторами альманаха стали люди, делавшие доклады на семинаре по исторической психологии: Л.М. Баткин, еще весной 1987 года на семинаре прочитавший доклад «Письма Элоизы к Абеляру: личное чувство и его культурное опосредствование» [71], С. С. Неретина, Г. С. Кнабе — то есть исследователи, которые часто впоследствии печатались на страницах альманаха. Также на этом семинаре впервые показали себя и другие исследователи: это Н. Е. Копосов, Ю. П. Малинин и многие другие. Как правило, выступление на семинаре давало исследователю возможность влиться в данную корпорацию и позволяло впоследствии публиковаться на страницах альманаха. Начиная с 1993 года в альманахе начали активно печататься исследователи, вовлеченные в группу под руководством Ю.Л. Бессмертного, которая называлась «Новая демографическая история». Это были, прежде всего, С. И. Лучицкая, А. И. Куприянов, М. А. Бойцов [72]. Их проникновение в круг авторов альманаха происходило при непосредственном участии Ю. Л. Бессмертного.

Всех ученых, входящих в состав постоянных авторов «Одиссея», можно разделить на четыре группы. Прежде всего, из этого коллектива следует выделить наиболее авторитетных исследователей: А. Я. Гуревич, главный редактор альманаха, Л. М. Баткин и Ю. Л. Бессмертный — один из наиболее часто печатавшихся в период между 1989 и 2001 годом авторов. Вокруг них группировались их ученики — такие исследователи, как Д. Э. Харитонович, — вторая группа исследователей. Следующую группу представляли собой историки, которые были крепко связаны личными контактами и узами сотрудничества с ведущими фигурами альманаха Ю. Л. Бессмертным и А. Я. Гуревичем, но сформировались как ученые без их посредства — С. В. Оболенская, М. Ю. Парамонова, А. Л. Ястребицкая, С. И. Лучицкая и другие. Четвертая группа состоит из авторов-иностранцев, входивших в состав редколлегии и редсовета — прежде всего, это Жак Ле Гофф и Войцех Вжозек, которые не только позволяли переводить и печатать свои статьи, но и помогали отбирать наиболее интересные работы для перевода и публикации.

Существование такого сплоченного сетевого сообщества исследователей позволило альманаху быстро завоевать серьезный авторитет, известность и популярность в научной среде, научный капитал, который издание, несмотря на катастрофически снизившиеся тиражи [73], с течением времени не растеряло.

Собственно, настало время перейти непосредственно к предмету исследования. Рецепция западных идей в альманахе «Одиссей» в 1998–2002 году распадается на три примерно равных периода:

1) 1989–1992 годы, или период «Проникновения» (Permeabilität).

2) 1993–1997 годы, или переходной этап.

3) 1997–2002 годы, или этап «Внедрения» (Insertion). При именовании периодов рецепции я пользовался терминологией Германа Брандта [74], который разработал периодизацию для одного из вариантов культурного трансфера. Он исследовал процессы вытеснения традиционных религиозных культов Латинской Америки христианством, но при этом создал универсальную периодизацию процесса инкультурации. Данная периодизация вполне может использоваться и для характеристики процесса развития рецепции в периодических и серийных изданиях, который можно понимать как процесс инкультурации, то есть процесс усвоения российским ученым зарубежных норм построения нарратива, выбора тематики, теоретической рамки и т. д.

Напомню, что Герман Брандт выделял несколько этапов в «культурном трансфере» [75]:

1) Этап Конвивенции (Konvivenz), или «сосуществования».

2) Этап Проникновения (Permeabilitȁt).

3) Этап Инсертции (Insertion).

Периоды развития рецепции в журнале «Одиссей» я выделял, основываясь на анализе таких факторов, как:

А) Наиболее упоминаемые в статьях альманаха термины. Динамика изменения терминологии.

Б) Динамика выбора авторами статей альманаха тематики своих статей.

В) Изменения в составе сети исследователей.

Альманах явился провозвестником и первым успешным примером перехода от периода «конвивенции» мировой и советской исторической науки к периоду «проникновения» (Permeabilität). Под термином «конвивенция» (Konvivenz) подразумевается почти автономное сосуществование двух или больше культур, взаимодействие и трансфер между которыми почти не происходят. Термин «Конвивенция» подходит к описанию ситуации взаимодействия между советской и мировой исторической наукой до периода конца 80-х годов, когда контакты рядового историка (особенно в провинции) с коллегой-иностранцем были весьма затруднены. Термин «проникновение» (Permeabilität) описывает состояние взаимодействия двух культур, во время которого начинается активный процесс культурного трансфера. При этом импульсы культуры-донора начинают активно «проникать» в тело иной культуры, не затрагивая, однако, основных структур, функционирующих в культуре-реципиенте.

Третий этап, названный Германом Брандтом периодом «внедрения» (Insertion), характеризуется полным доминированием культуры-донора над культурой-реципиентом, структуры которой подвергаются эрозии и интегрируются в рамки новой культуры.

В соответствии с периодизацией Германа Брандта, я разделяю процесс рецепции, наблюдаемый в альманахе «Одиссей» на три этапа, выделяя особый второй этап 1993–1997 годов как совмещающий в себе черты, присущие периоду проникновения и периоду внедрения.

Для первоначального этапа существования альманаха характерно несколько черт:

А) Повышенное количество переводных статей, что подчеркивает роль альманаха как средства трансляции идей.

Б) Большое количество статей, посвященных обзорам развития зарубежной историографии.

В) Синкретичность: альманах совмещает черты присущие классической советской исторической науке, нетрадиционному советскому гуманитарному знанию (на страницах альманаха огромное внимание уделяют Лотману, Бахтину, Библеру и т. д.), идеи и терминологию почерпнутые из зарубежного наследия.

Г) Источник культурного трансфера был строго локализован. Теория исторического знания черпалась почти исключительно из Европы: прежде всего из Франции и ФРГ.

Д) Трансфер моделировался с целью пополнения компендиума теоретического знания и разрушения некоторых догм, характерных для советской исторической науки.

Для альманаха «Одиссей» на начальном этапе существования характерно большое количество журнальных площадей, отданных под переводы. Переводились прежде всего статьи родом из Франции и ФРГ, особенно «Школы Анналов», направления, на которое ориентировалась редакция «Одиссея». Здесь можно назвать статьи Жоржа Дюби [76], Карло Гинзбурга [77], Эрнста Геллнера [78], Михаила Рихтера [79], членов редсовета Жака Ле Гоффа [80], Войцеха Вжозека [81] и других. Налицо явная диспропорция в отборе материалов для перевода: фактически на страницах альманаха были представлены работы историков лишь из двух стран Европы: Франции и ФРГ. С одной стороны, это обусловлено заинтересованностью редакции «Одиссея» в рецепции практик, которые использовала «Школа Анналов» и немецкая социальная история. Идеи «Школы Анналов» серьезно воздействовали на двух исследователей, которые, в свою очередь, оказывали решающее влияние на развитие альманаха: Юрия Львовича Бессмертного и Аарона Яковлевича Гуревича. Кроме того, именно представители «Школы Анналов» оказались первыми зарубежными учеными, с которыми их российские коллеги смогли наладить тесный контакт, о чем свидетельствует совместная конференция советских ученых и исследователей из Франции в 1989 году. Кроме того, нельзя не отметить, что идеи третьего поколения Школы Анналов с их преимущественным вниманием к изучению культуры и менталитета, были довольно близки идеям, которые высказывала нетрадиционная советская гуманитарная наука, стремящаяся уйти от изучения экономики и политической истории посредством исследования культурных практик. Данное сходство отмечали также на страницах альманаха [82]. Естественно, такое подобие определенно влияло на то, что идеи Школы Анналов находили много сторонников в рядах советских историков. Историография ФРГ была интересна также тем, что уже тогда существовали довольно тесные связи между историками из двух стран: русисты из Германии были традиционными партнерами исследователей из СССР. Кроме того, в ФРГ работал Лев Зиновьевич Копелев, интегрированный в немецкую историческую науку, в то же время сохранивший связи с советскими коллегами. Наличие исследователя, интегрированного в обе исследовательские корпорации историков, позволило активно транслировать методологические подходы, бытовавшие в немецкой исторической науке в советскую историографию. С другой стороны ученые-историки не так хорошо знали англоязычную историографию, что подтверждается анализом ссылок на литературу: на первоначальном этапе существования альманаха ссылки на историографию США и Великобритании уступали как качественно (мало ссылок на новейшую литературу), так и количественно ссылкам на литературу из ФРГ и Франции [83].

Статьи для перевода отбирались по двум критериям:

1) Статьи, которые совмещают в себе методологию и приемы нескольких направлений историографии. Статьи такого типа находятся на «стыке» разнообразных течений исторического знания. Отбор именно таких статей соответствует установке «Одиссея» на использование междисциплинарной методологии научных исследователей, расширение строгих дисциплинарных рамок. Например, статья Жоржа Дюби «Куртуазная любовь и перемены положения женщин во второй половине XII» [84], опубликованная в номере за 1990 год, обращена как к истории ментальности, так и к гендерной истории.

2) Статьи междисциплинарного характера: например статья Эрнста Геллнера «Две попытки уйти от истории» [85] касается как проблем философии, так как в ней подробно рассматриваются идеи Людвига Виттгенштейна, так и антропологии — вторая часть статьи посвящена Брониславу Малиновскому. Но в то же время сам Геллнер остается историком и рассматривает понимание обоими учеными проблем «исторического».

Такой отбор материалов в целом отвечал заявленному редколлегией стремлению создать междисциплинарное издание, которое способствовало бы сближению точек зрения различных ученых [86].

Также вполне объяснимо большое количество статей по историографической тематике. Одной из основных целей альманаха было ознакомление читателей с основными течениями мысли мировой исторической науки. Даже название, взятое в честь основного героя «Одиссеи», отражало идею «плавания» и «странствий» среди безбрежного моря исторической науки.

После первого номера альманаха, где печатались в основном статьи, имеющие скорее практический характер, во втором выпуске «Одиссея» (1990 год) вышло много обзорных статей, посвященных развитию историографии за рубежом. Это, например, работы Л. П. Репиной [87] и С. В. Оболенской [88]. Статьи в основном информировали читателя о процессах, происходящих в историографии, и давали очень сжатую характеристику наиболее знаковым историческим работам. В дальнейшем такие обзоры стали выходить регулярно.

Отличительной чертой издания стала его синкретичность. Начавшийся активный процесс культурного трансфера привел к интерференции (Interferenz), то есть наложению друг на друга в данном альманахе трех исследовательских традиций: советской историографии, «диссидентских» или «независимых» практик исследований нетрадиционной гуманитарной советской исторической науки и мировой исторической науки.

Идентичность регулярных авторов «Одиссея» скорее сходна с идентичностью ведущих представителей нетрадиционной советской гуманитарной науки, представленной М. М. Бахтиным, Московско-Тартуской семиотической школой и рядом иных фигур. То, что ученые, сгруппировавшиеся вокруг «Одиссея», ориентировались прежде всего на них, можно хорошо разглядеть на примере анкет, опубликованных в номере за 1990 год [89]. Уже сама постановка вопросов для анкет [90] носит говорящий характер: постоянное упоминание таких словесных оборотов, как «личность», «типы культур», «культурно-исторические эпохи», «культурные феномены», свидетельствует о явном влиянии нетрадиционной гуманитарной науки. Что касается самих ответов на вопросы анкеты, то некоторые авторы прямо заявляют о своей ориентации на неортодоксальную советскую гуманитаристику: например, Л. М. Баткин, подводя итоги дискуссии о личности и индивидуальности в «Одиссее» (1990 г.), охарактеризовал себя как «бахтинца» [91], а С. С. Неретина прямо заявила о своей ориентации на идеи В. С. Библера [92]. Стоит также отметить, что для главного редактора альманаха Гуревича А. Я. в период 1980-х годов также характерно увлечение идеями Бахтина. Например, если сравнивать текст первого издания его книги «Категории средневековой культуры», вышедший в 1972 году [93] со вторым изданием, вышедшим в 1982 году [94], то окажется, что текст первой редакции книги подвергся значительной правке и изменениям под влиянием сочинений М. Бахтина, которого А. Я. Гуревич не раз упоминает в тексте второй редакции:

«М. М. Бахтин подчеркивает тесную связь интерпретации времени действия героя художественного произведения с его путем, вообще с топографическими координатами. Справедливость этого понимания для средневековой литературы с особой ясностью выявляется в “Песни о нибелунгах”. Ее пространственно-временной “континуум” весьма своеобразен и вместе с тем показателен для средневековой поэтики» [95].

Наиболее сильно влияние М. М. Бахтина чувствуется в правке, которой подверглась глава из «Категорий средневековой культуры» — «Пространственно-временные представления Средневековья» (во второй редакции название изменилось на «Средневековый хронотоп» [96]). Сам термин «хронотоп» был с легкой руки М. М. Бахтина введен в язык гуманитарной науки после выхода его труда в сборнике «Вопросы литературы и эстетики» в 1975 году. Работа М. М. Бахтина про хронотоп занимала в данном сборнике едва ли не центральное место [97].

Но не только неортодоксальная советская гуманитаристика оказывала влияние на авторов альманаха. Также определенную роль в их рассуждениях играла марксистская методология истории. Это выражалось в присутствии во внутрижурнальном дискурсе характерных для советской историографии паттернов, таких, как усиленное цитирование трудов Маркса и Энгельса [98], которое полностью исчезает после 1992 года, и определенное стремление рассматривать исторические процессы как нечто целостное, и тяга к широким обобщениям.

Третий фактор, оказывающий сильнейшее влияние на авторов альманаха, — результаты рецепции зарубежной методологии исторической науки. На первоначальном этапе это выражалось в проникновении в тексты заимствованной терминологии и некоторых избранных подходах. В частности на страницах альманаха появлялись заимствованные понятия «ментальность», «иной» и т. д. Новые подходы — такие как изучение «особенностей ментальности», «восприятия чужого», в основном демонстрировались в трудах признанных мэтров, таких как Ю. Л. Бессмертный и А. Я. Гуревич.

Поначалу решающее влияние на рецепцию западных теорий исторической науки оказывала попытка перестройки и реорганизации теоретического багажа ортодоксальной советской исторической науки. Исследователи, являвшиеся авторами статей альманаха «Одиссей», пытались расширить теоретические рамки советского варианта исторической науки за счет его пополнения идеями, заимствованными из-за рубежа. Примеров этому можно найти достаточно.

Например, А. Я. Гуревич в своей статье «Смерть как проблема исторической антропологии…» [99], прямо говорит о необходимости расширять методологический арсенал советского историка, привлекая в качестве «союзника» М. Вовеля [100]. Охарактеризовав Вовеля как ученого-марксиста и противопоставив его подход к проблематике смерти исследованиям Ф. Арьеса, Гуревич, тем самым, конструирует дихотомию. На одном из полюсов находится Ф. Арьес, высказавший ряд довольно спорных, по мнению Гуревича, утверждений, на другом — М. Вовель, ученый-марксист, подход которого Гуревич считает намного более совершенным, так как он не отделяет отношение людей к смерти от их социальной организации и сферы общественного. Таким образом, М. Вовель в данной статье становится своеобразным примером совмещения в практике исследователя двух разных подходов и служит наглядным примером того, как историк с марксистской ориентацией может изучать менталитет и культуру, свидетельством того, что такое положение вещей не есть что-то противоестественное. Уделяя столь большое внимание М. Вовелю и его идеям, Гуревич укрепляет свое положение в научном мире и способствует в конечном итоге усилению позиций неформального сообщества историков, кристаллизированного вокруг альманаха «Одиссей». Образ историка-марксиста, который фокусируется на проблемах культуры и не чужд обновлению исторической теории, довольно сильно похож на личность самого А. Я. Гуревича.

Такой тип рецепции, когда громкие имена западных историков используются для убеждения читателей, для укрепления положения в научной среде сообщества исследователей, сформировавшегося вокруг альманаха «Одиссей», весьма характерен для раннего периода существования альманаха.

Например, Ю. Л. Бессмертный в статье, опубликованной в 1991 году [101], делает подробный разбор течений, существующих в «Школе Анналов», в частности, опираясь на Б. Лепти и Ж. Гренье. Ю. Бессмертный тщательно рассматривает критику ими подхода Лабрусса к экономической тематике — Гренье и Лепти подвергают усиленной критике моноказуальные объяснения Лабрусса, приходя к итоговому выводу, что экономические причины не могут быть исчерпывающим объяснением любого события [102]. Ю. Л. Бессмертный не раз приводит подобные суждения французских исследователей:

«…Объяснительные гипотезы, используемые при интерпретации разных исторических вариантов, никоим образом не должны при этом сводиться к одной-единственной; в исторических моделях комплексность и множественность (complexification) должны предпочитаться единообразности и уникальности (simplification)…» [103].

Важно также отметить особенности использования терминологии в альманахе «Одиссей» в 1989–1992 годах. Довольно часто употребляемыми терминами были «культура», «индивид», «личность», «диалог культур», «повседневность». В тех ситуациях, когда в 2000 году авторы статей альманаха предпочли бы говорить о «микроуровне» или «микроанализе», в 1989 году они предпочитают говорить о изучении «повседневного», «индивидуального», «уникального» и. т. д. Термины скорее говорили о готовности исследователей в период 1989–1992 годов изучать процессы развития культур, нежели экономики и политики, обращаться к проблемам скорее находящимся на стыке дисциплин.

Обратившись к рассмотрению ссылок на иноязычную литературу на страницах альманаха, следует также отметить две немаловажные черты:

А) В большинстве своем ссылки на иноязычную литературу либо немецкоязычные, либо франкоязычные. Ссылки на английскую и американскую литературу пока в заметном меньшинстве [104]. Причина данного явления, как мы отметили, в ориентации данного сетевого сообщества исследователей на французскую теорию исторической науки и некоторые направления социальной истории в ФРГ (например Alltagsgeschichte).

Б) Большинство ссылок на зарубежную историографию — приходится на литературу 1960–1970-х годов, то есть отстоят от времени написания статьи на 20–30 лет [105]. Объяснить это можно тем, что постоянные авторы статей в 1989–1992 годах не слишком хорошо были знакомы с новейшей литературой, выходящей за рубежом. Также такая разница между появлением на свет иноязычного исторического труда и его цитированием отражает установку авторов альманаха на Big Names и классические историографические труды.

Таким образом, для первого этапа существования альманаха, который охватывает период с 1989 по 1992 годы, характерна строго локализированная рецепция: внимание авторов было сосредоточено почти исключительно на историографии французской и немецкой. Авторы альманаха старались сохранить свою тематику и научную ориентацию, а с помощью рецепции лишь дополняли компендиум своего теоретического знания, не отбрасывая привычной терминологии, способов построения нарратива и теоретических основ исследования.

На втором этапе, который начинается с 1993 года, рецепция приобретает более цельный и активный характер, что выражалось в следующем:

А) Авторы альманаха окончательно разрывают отношения с марксизмом, что выражалось в исчезновении ссылок на труды классиков — К. Маркса и Ф. Энгельса — и в радикальном постулировании отказа от предыдущей традиции, который наиболее ярко был выражен в статье-манифесте Н. Е. Копосова о ментальности советского историка [106]. (Доклад Копосова в 1990 [107] году на семинаре по исторической психологии вызвал жаркую дискуссию среди его коллег по семинару.)

Б) Авторы альманаха начинают перенимать западную историографическую тематику и способы организации статейного пространства.

Наиболее яркое свидетельство данному явлению — процесс восприятия проблематики «свой — чужой». В первых номерах (до 1992) года эта проблематика фактически отсутствовала: единственным исключением является статья С. В. Оболенской «Образ немца в русской культуре XVIII–XIX столетия» [108], вышедший в выпуске за 1991 год. С 1993 года дихотомия «свой — чужой» все более интересует исследователей, печатавшихся в альманахе. Для понимания механизма данного процесса следует указать на важное обстоятельство: первая статья, напечатанная в номере альманаха 1993 года, полностью посвященном вышеупомянутой проблематике, принадлежит перу Л. З. Копелева [109].

Копелев был наиболее подходящим посредником для такой трансляции идей, так как был интегрирован сразу в две научные среды: до 1980 года он проживал в СССР, именно там он сформировался как исследователь, но с 1980 года он оказался в ФРГ. Изначально филолог-германист, профессор Вуппертальского университета [110], с 1982 года он занимается преимущественно исторической тематикой: в 1982 году им был основан «Вуппертальский проект по изучению представлений немцев и русских друг о друге» [111], который объединил сплоченную вокруг фигуры самого Л. З. Копелева группу исследователей. Этой же группой была основана книжная серия «Западно-восточные отражения» (West-östliche Spiegelungen), которая концентрировалась на проблемах изображения и отображения «чужого». Копелев и авторы West-östliche Spiegelungen оперировали понятиями «образ», «символика», «знак», «инаковость», центральными темами их трудов становились образы «чужого», образы «врага», представления и стереотипы о немцах и русских, бытовавшие в обеих странах.

На рубеже 80–90-х годов Л.З. Копелев неоднократно посещает Москву. В ходе этих визитов он укрепляет контакты с разнообразными учеными, в числе которых оказываются и историки, входившие в сеть, формирующуюся вокруг нового альманаха «Одиссей». Это была С. В. Оболенская, историк-германист, которая переводила статьи Л. З. Копелева для альманаха и довольно быстро сама заинтересовалась такой тематикой как «свой — чужой». Результатом стала упоминавшаяся статья «Образ немца в русской культуре XVIII–XIX столетия», рассматривавшая устойчивые паттерны восприятия одного народа другим, статья, которая имела отчетливо «копелевский» оттенок. Данная тематика была до этого момента совершенно не характерной для С. В. Оболенской, известной работами по политической истории Германии XIX столетия. Такой тематический поворот — свидетельство рецепции западных подходов к выбору проблематики исторической работы, отбору источников и некоторых теоретических положений. Данная статья становится продолжением разработки проблем, затронутых в серии «West-östliche Spiegelungen» в ином историческом периоде, а именно: книге «Deutsche und Deutschland aus russischer Sicht 11.-17. Jahrhundert» [112], сборнике статей, центральной темой которого стал образ немцев, сформировавшийся на территориях России в XI–XVII столетиях. Оболенская продолжает разрабатывать данную проблематику и в дальнейшем — на страницах «Одиссея» появляются ее статьи, например: «Германия глазами русских военных путешественников 1813 года» [113]. Также тематику взаимоотношений «свой — чужой» подхватывают С. И, Лучицкая, отметившаяся, начиная с 1993 года, рядом публикаций по проблематике и символике «инаковости» мусульман в сочинениях европейских средневековых хронистов [114]. Данной темой стал заниматься В. К. Ронин [115], изучая к примеру вопрос о «чуждости» эмигрантов первой волны в бельгийском обществе 1920–1930-х годов [116]. Таким образом, под влиянием рецепции российские исследователи начинали менять привычную для них проблематику и переключались на освоение более актуальных в мировой историографии тем.

С. В. Оболенская среди всех остальных исследователей, входящих в состав сети, сформированной вокруг журнала «Одиссей», оказалась едва ли не наиболее восприимчивой к транслируемым в российскую научную среду подходам и методикам. С ее творчеством связан еще один пример успешной рецепции западного подхода к истории. Под влиянием Роже Шартье, С. В. Оболенская обращается к истории народных практик чтения. В 1997 году в «Одиссее» выходит ее статья «Народное чтение и народный читатель в России XIX века» [117], где она рассматривает реакции крестьян на чтение им литературы вслух. Как на непосредственный толчок к обращению ее к данной теме она называет книги Дж. Брукса [118] и М. М. Громыко [119], но использование такой терминологии как «народное чтение», «народный читатель» указывает на третий источник вдохновения: книгу Р. Шартье [120] на которого она также не раз ссылается в тексте статьи [121]. Р. Шартье — еще один историк, с которым исследователи, члены сетевого сообщества сформированного вокруг альманаха, завязали тесные контакты уже в 1989 году, когда он присутствовал в Москве на конференции «Школа Анналов»: вчера и сегодня» [122]. Как и в случае с Копелевым, личный контакт с зарубежным исследователем оказывается решающим фактором для российского историка в выборе им тематики и терминологии, тем толчком к началу процесса рецепции, который был необходим постсоветскому ученому. Оказавшись перед лицом необходимости выбора из множества разнообразных теорий, российский историк выбирает, руководствуясь личными знакомствами и рекомендациями зарубежных коллег, с которыми у него уже существовали контакты.

Именно данное обстоятельство сильно влияет на успех или неудачу трансляции той или иной теории исторической науки, на то, найдет ли отклик в среде российских историков серия переводных статей, или нет. Примером провала, причиной которому стало отсутствие контактов с зарубежными исследователями и оторванность тематики от сложившихся в России исследовательских практик, стала попытка на страницах «Одиссея» поднять проблему изучения истории ведьм и ведовства. Первое усилие по актуализации данной проблематики относится к 1990 году, когда в альманахе была напечатана статья Карло Гинзбурга «Образ шабаша ведьм и его истоки» [123], но статья не нашла отклика среди авторов Одиссея; статей о ведовстве, написанных пером российского историка в период 1990–1996 годов почти не существует. Вторая попытка реанимации этой тематики произошла в 1996 году, когда вышел перевод статьи Герда Шверхоффа «От повседневных подозрений к массовым гонениям» [124], после чего к данному вопросу на страницах альманаха не возвращались.

Помимо такой тематики как исследование семантики дихотомии «свой — чужой» или изучения практик чтения, чрезвычайно популярными становились такие направления как «новая интеллектуальная история» и «микроистория» (последней в исследуемый период было посвящено несколько переводных статей).

В) Для второго этапа также характерно то, что строго локализованные рамки знания автора-участника сети, сформированной вокруг альманаха стали расширяться. Теперь не только историография ФРГ и Франции широко представлена на страницах альманаха, интерес авторов альманаха начал распространяться на английскую и американскую историографию, о чем говорит постоянно возрастающее количество ссылок в статьях на англоязычную литературу. Особенно внимание исследователей из России стала привлекать релятивистская американская историография, дискуссии о которой опубликованы в выпусках альманаха за 1996 [125] год.

Г) В это время можно обнаружить диссонанс в понимании терминов. Различные авторы обращаются к совершенно противоположным научным традициям, при этом наделяя понятия разными смыслами, и называя одним и тем же словом совершенно разные научные течения и направления.

Прежде чем приступать к рассмотрению данного явления, следует оговориться, что в своем понимании таких неопределенных понятий как, например, «постмодернизм» я руководствовался, прежде всего, пониманием смысла данного термина, высказанным Ежи Топольски [126] и Артуром Данто [127], как они изложили это понимание в своих интервью.

Наиболее интересными примерами разночтений постмодернизма в историографии являются статьи Г. И. Зверевой «Перспективы постмодернизма» [128] и Л. П. Репиной «Вызов постмодернизма и перспективы новой культурной и интеллектуальной истории» [129].

Г. И. Зверева в своей статье рассматривает постмодернизм как последствие развития недоверия к идеалам научности и норме научности, как к тому, что «…обнаруживает функции власти и репрессии» [130]. Данная фраза указывает на источник вдохновения Зверевой — книгу М. Фуко «Надзирать и наказывать» [131]. Вторым идейным истоком постмодерной парадигмы для Зверевой является Жак Деридда, с его идеями деконструкции и абсолютизацией текстуального. Французский постструктуралист пишет о пересмотре традиционного образа гуманитария — который, по его мнению, в современных условиях занимается не изучением реальности, но исключительно исследованием текста [132]. Третий вдохновитель постмодернистов в изложении Г. И. Зверевой — Ролан Барт с его концепцией «смерти автора» [133].

Мнение автора о постмодернизме, на мой взгляд, является полностью сформированным под влиянием французского постструктурализма, Г. И. Зверева невольно ставила знак равенства между постмодернизмом и постструктурализмом. Однако, понимая «постмодернизм» «по-французски», под словосочетанием «постмодернизм в истории» автор статьи понимает «новую интеллектуальную историю», не учитывая, что она и французский постструктурализм — совершенно разные течения, возникшие независимо друг от друга, несмотря на определенное сходство в идеях. Тем не менее, Зверева присваивает, по моему мнению, данному направлению в исторической науке, методы ему совершенно не свойственные, например идеи Жака Деридда, когда утверждает что для «новой интеллектуальной истории» не существует ничего кроме текста [134], критика историографии представителями данного течения построена на «деконструкции авторского текста» [135] и т. д., что, конечно же, является преувеличением. Более того, Зверева присоединяет к «новой интеллектуальной истории» авторов, которые никогда не работали в данной традиции, в частности, Хейдена Уайта, книга которого «Метаистория» написана в структуралистском ключе. Хейден Уайт работал совершенно иначе, нежели перечисленные автором Ф. Р. Анкерсмит, Л. Госсем, Д. Ла Капра и прочие классики «новой интеллектуальной истории», хотя и сильнейшим образом повлиял на них и оказался в конечном итоге непосредственным их предшественником.

Таким образом, Г. И. Зверева находит для обозначения данного течения в историографии правильный термин, но наполняет его, по моему мнению, не совсем верным содержанием, приписывая данному течению методы и идеи изначально присущие французскому постструктурализму.

В следующей статье, автором которой является Л. П. Репина: «Вызов постмодернизма и перспективы новой интеллектуальной истории», ситуация прямо противоположная — автор использовала не совсем подходящий термин «постмодернистская историография» [136], но при этом более или менее точно передала основные черты присущие тому направлению, которое обозначают термином «новая интеллектуальная история».

В третьей статье Н. Н. Ионов [137] под влиянием М. Фуко навязывает «постмодерной историографии» и вовсе неприсущее «новой интеллектуальной истории» повышенное внимание к «иному», забвение «себя» и усиленное чувствование «чужого» [138]. Такие черты также были более свойственны скорее постструктурализму, нежели взращенным в США историкам, которые выступали больше как критики текстов.

Суть этих проблем довольно точно выразила в своей статье Е. В. Ляпустина [139]. Она писала о том, что многие методы мировой исторической науки вообще не подлежат