Иоганнес Р. Бехер готфрид Бенн. Радиобеседа

Бенн: Поэзия в себе — это, вероятно, тезис, который Вы, господин Бехер, не разделяете; какой же тезис Вы, исходя из Вашего понимания, могли бы ему противопоставить?

Бехер: Я, с моей точки зрения, защищаю тезис: поэзия как тенденция, и притом как совершенно определенная тенденция.

Бенн: Какую тенденцию Вы, господин Бехер, хотите защищать Вашей поэзией?

Бехер: Моей поэзией я преследую тенденцию, которую сегодня, по моему убеждению, должна проявлять всякая поэзия, претендующая на то, чтобы быть живой поэзией, то есть такая поэзия, которая, коренясь в решающих силах нашей эпохи, в состоянии воссоздать истинную и целостную картину мира. Моей поэзией я служу единственно и исключительно историческому движению, от прорыва которого в будущее зависит судьба всего человечества. И как поэт я тоже служу освободительной борьбе пролетариата.

Бенн: Это сказано в слишком общей форме. Вы же в своем духовном развитии совершили переход от чистого лирика, то есть от поэта в себе, к откровенно тенденциозному поэту. Хотелось бы узнать, как Вы пришли к такому развитию?

Бехер: Правильно, и я верил в возможность чистого искусства, поскольку верил в дух, витающий над водами. Поэтому я оставался глубоко убежденным в суверенности и независимости поэзии, пока однажды, основываясь на пережитом и познанном, не проникся пониманием классового механизма, который определяет историю людей, и в особенности современную историю современных людей. Само собой разумеется, что вместе с этим исходным для меня пониманием и в моей поэзии должен был произойти переворот. Я мог бы сказать, что в моей поэзии спустился с небес на землю, я снял все потустороннее. Я понял, что в первую очередь важно не то, какие мнения, какие

представления люди имеют о самих себе, а то, какие функции люди принимают на себя в истории, каковы люди в действительности. Я понял, что чистый поэт, каким я себя полагал, в действительности был в высшей степени не чистым поэтом, а поэтом определенного класса, буржуазного класса. Моя вера в чистую поэзию оказалась фикцией. Всегда, хотя бы и скрыто, я писал стихи с классовым содержанием, и тенденция состояла не только в том, что было предметом поэзии, но и в том, что не становилось таковым, о чем я умалчивал. А тогда во всей моей поэзии я умалчивал о том, что сегодня высказываю, что история — это история борьбы классов. Этот классовый механизм — неизбежность. Не может быть чего-то сверх него, помимо него. Мы — не просто люди, мы — люди разных классов, мы — представители того или иного класса, и поэзия связана с классами, и слово подчинено классовым законам. У каждой эпохи свои задачи, и задача нашей эпохи состоит в освобождении пролетариата и, более того, в освобождении всего человечества. Этой задаче служат мои стихотворения. Кто, как поэт, отдаляется от своего времени, тот отдаляется и от задачи, поставленной перед ним как человеком и поэтом эпохой. И для поэта не существует возможности, минуя задачи эпохи, совершить скачок в вечность. Таким образом, я в немногих словах раскрыл Вам механизм, по которому функционирует моя поэзия. Вы спросите, чего я хочу достичь моей поэзией? Хочу ли чего-то достичь? После всего сказанного скажу: да! Я хочу вместе с другими прорваться вперед, расширить прорыв.

Бенн: Один из счастливейших даров человечества — это, без всякого сомнения, его плохая память. Оно в состоянии охватить взором самое большее одно-два поколения; отсюда его оптимизм, его «гнусный оптимизм», как это называет Ницше. Отсюда вера каждого века, что он суть восход, зенит и победное сияние всего процесса развития. Я убежден, что с такими же идеологическими гипотезами, какие Вы развиваете, в свое время Чингисхан направлялся в Китай. Я думаю, иными словами, что всемирная история как целое — явление в высшей степени фрагментарное. Откровение всемирного разума, осуществление какой-либо идеи, как это показал Гегель, нельзя установить. Она охватывает нечто, затем оставляет его, она начинается великолепно, а кончается безымянно, она преодолевает Ниагару, чтобы утонуть в ванне; и гегелевское представление о великом человеке как об управляющем всемирного разума также падает в воду. Всемирный разум оставляет его на произвол судьбы; великий человек может рассчитывать только на самого себя.

И второе. Вот вопрос: социальное движение. Социальные движения существовали издавна. Перегруппировка классов издавна составляла содержание истории. Те, кто внизу, всегда хотели подняться выше, те, кто наверху, не хотели опускаться ниже. Жуткий мир, капиталистический мир. С тех пор, как Египет

монополизировал торговлю ладаном и вавилонские банкиры развернули денежные операции. Они брали двадцать процентов дебиторской суммы; высокий капитализм древнего мира, и то же самое в Азии и в Средиземноморье. Трест по торговле пурпуром, трест судоходства, импорт и экспорт, спекуляции, военные поставки и концерны, и рядом с этим всегда противоположное движение: то восстание илотов в киренайских дубильнях, то войны рабов в эпоху Рима. Те, кто внизу, хотят быть выше, те, кто наверху, не хотят быть ниже, жуткий мир, капиталистический мир! Но по прошествии трех тысячелетий истории, однако, позволительно прийти к мысли, что все это является не добрым, не злым, а чисто феноменальным. Кабала кажется неизбежным условием творчества, а эксплуатация — функцией живущих. Формулировки и теории, которые открыли социальное движение полвека назад, суть лишь формулировки и теории среди многих прочих, опровергающих их или противоположных им. В конечном счете и они не содержат ничего нового. То, что «я» не висит в воздухе, то, что человек принадлежит к социальному сообществу, то, что индивидуум во многих отношениях выступает как экспонент коллектива своего времени, — этого ведь не оспаривала ни одна эпоха. Наконец, существует же двести пятьдесят лет национальная экономика, и еще Гоббс сказал в 1700 году, что добро одного — это польза для всех. И я, таким образом, основываясь на моем познании, не могу рассматривать социальное движение, которое разыгрывается на наших глазах и к которому Вы себя причисляете, ни как чистое откровение, ни как более осознанное воплощение некоторой истины или идеала человечества или же как базис мировоззрения. Я вижу это движение в смене и последовательности всех предшествовавших социальных кризисов и войн. Для Вас это звучит, возможно, резко, но в нашей дискуссии речь же идет о познании, и я напомню Вам еще об одном высказывании Гегеля — на этот раз в позитивном смысле. Оно гласит: «Это великое своенравие, своенравие, делающее честь человеку: нежелание признавать убеждением то, что не оправдано мыслью!» И я должен Вам сказать, что моя мысль не оправдывает Ваше убеждение!

Итак: поэзия и политика!

Если рассматривать историю и социальное движение так, как я это сделал в двух вышеприведенных тезисах, то вопрос о том, должна ли поэзия заниматься историей и социальным движением и насколько, вообще не может возникнуть. Политическая тенденция — это не тенденция поэзии, а тенденция классовой борьбы; если же она хочет выразить себя в поэтической форме, то это или случай, или частная полюбовная связь!

1930