Юность, безгранично прекрасная юность,

когда страсть ещё непонятна и лишь

Смутно чувствуется в частом биении

Сердец, когда рука испуганно вздрагивает

И убегает в сторону, случайно коснувшись

Груди подруги, и когда дружба юности

бережёт от последнего шага!

Что может быть роднее рук любимой,

Охвативших шею, и поцелуй жгучий,

как удар тока!

Николай Островский

«Как закалялась сталь»

 

ЛЕНИНГРАД

 

Ночь Тамара, практически, не спала. Лежала, глядя в тёмный потолок, по которому, время от времени, двигались полосы света от фар, проезжающих по улице автомашин. Сознание переполняли самые суматошные мысли, от которых сжимало сердце. Ещё до вчерашнего дня она на что-то надеялась, хотя изначально было известно и про сумасшедший конкурс, подобного которому в институте ещё не было ни разу, и про проходной бал, равный 23 или 22 - какая разница! К этой надежде были определённые предпосылки, поскольку, судя по разговорам, для приехавших с Севера, при поступлении в институт были некоторые послабления.

Она набрала всего 20 баллов, получив по всем предметам четвёрки, но, пока не вывесили списки, в которых не оказалось её фамилии, ещё была надежда. И даже после этого, она отстояла огромную очередь у деканата, рассчитывая на северные льготы. Но оказалось, что для этого необходима была справка о проживании на Крайнем Севере или местности приравненной к Крайнему Северу. Такой справки у неё не было, да и не могло быть, хотя у девчонки из её комнаты, что тоже приехала из Архангельской области, и жила недалеко от них, она видела такую справку, и ещё удивилась, как та смогла получить её.

«Что я напишу домой? - думала она. - Как я им объясню? Да и что объяснять? Они же так на меня надеялись!» - Она вспомнила, что мать из-за неё в очередной раз отложила свою поездку на операцию в областной центр, хотя у неё вслед за первой стала отказывать и вторая почка. От этих воспоминаний на душе стало ещё тяжелее. Слёзы застилали глаза, а тягостные мысли переполнили голову, вызывая боль и отчаяние. «Напишу, что не дали общежитие, - решила она, - а то мама совсем сляжет от расстройства. И домой не поеду, буду устраиваться здесь, может быть ещё что-нибудь и подвернётся», - с этими мыслями она и забылась уже где-то под утро, словно провалившись в пропасть.

Встали поздно, и сели пить чай уже ближе к одиннадцати. Из четырнадцати человек, что жили с ней в комнате, поступили только четверо, из которых трое ещё с вечера накануне куда-то уехали. За столом не было и Люси Коптевой, Тамариной одноклассницы, которая, встав раньше всех, куда-то умчалась. Разговор не клеился. Хохотушка Лиля Марутченко из Сталино, из которой веселье раньше так и прыскало, а её песни и пляски веселили всех, задумчиво крутила ложечкой в чашке с чаем, хотя её и приняли, но она словно чувствовала какую-то вину перед всеми за своё везение.

Хлопнула дверь. В комнату вбежала возбуждённая Люся.

- Девочки! В пединститут имени Герцена приехал представитель Выборгского учительского института, говорят там недобор, мне об этом только что сказали в приёмной комиссии. Я с утра туда зашла забрать документы и вот услышала. Поехали в Герценовский, может ещё не поздно? - и, обращаясь к Тамаре, добавила: - Ты же, Томка, хотела перейти на физмат в институт имени Покровского? Здесь тоже физмат.

Люся обвела всех взглядом, ожидая ответа. Словно разряд тока пронзил Тамару.

- А что, девочки? Я не против, да и что хорошего в этом текстильном? Если в лабораторию или в управление после окончания не попадёшь, то, говорят, в цехах комбинатов и фабрик можно задохнуться от пыли или запаха красок! Знай я об этом раньше, не стала бы и поступать!

Предложение Люси и высказывание Тамары вызвало общее оживление за столом. Решение было единодушным, и через час все уже были в пединституте имени Герцена. Они были готовы быть кем угодно, тем более учителем, лишь бы поступить, лишь бы не возвращаться опозоренными домой. Это казалось таким страшным, что не хотелось об этом и думать!

В приёмной комиссии пединститута подтвердили информацию Людмилы, записали их фамилии, выдали экзаменационные листы и направили в аудиторию для досдачи письменного экзамена по математике. Оказалось, что это был последний день, когда принимали дополнительные заявления.

Вечером комнаты в общежитии было не узнать. Все были возбуждены, словно всё уже решилось, и они уже студенты, шалили, пели и очень сожалели, что с ними не было Лили, которая ещё днём, вместе с другими поступившими, уехала от института на картошку. Утром следующего дня они дружной стайкой зашли в приёмную комиссию текстильного института, забрали документы, окинули последний раз фойе и корпуса института, и покинули его без сожаления.

В коридоре у приёмной комиссии в Герценовском было не протолкаться. На тридцать мест недобора было более семидесяти претендентов. Настроение сразу упало, тому не малой мере способствовали разговоры о первоочерёдности приёма тех, кто пришёл из пединститутов и лишь потом из технических вузов. Тамара расстроилась, хотя старалась не подавать и вида. Нервы были напряжены до предела. Надежды повисли на волоске. Сколько же крови требовалось, чтобы выдержать всё это!

Люсю вызвали одной из первых. Через несколько минут она выскочила с шальной улыбкой на лице, и с возгласом: «Приняли!» - бросилась к Тамаре на шею. Потом выкликали фамилии ещё и ещё. Уже зашла двадцать седьмая. Сердце словно кололи иголками, она держалась из последних сил. Она даже не сразу осознала, когда назвали её фамилию.

- Вежливцева!

Подойдя к столу приёмной комиссии, она постепенно успокоилась, сдала документы, ответила на какие-то вопросы и счастливая, как на крыльях, вылетела из аудитории. В голове был радужный туман, в глазах всё плыло. Люся бросилась к ней навстречу, они целовались, не скрывая слёз радости. Было так приятно думать, что мечта сбылась, что они уже студентки, которым предстоит через два года снова идти в школу, но теперь уже в другом качестве - сельской учительницы.

О текстильном институте уже не думалось. Вечером Люся и Тамара собирали и паковали вещи. Из всей их десятки, что два дня назад рванули в Герценовский, приняли только их. Было немного не по себе перед девочками, но этой темы старались не касаться. Валенки, добротно подшитые отцом, что мама настояла взять с собой, и которые вызвали улыбки на лицах девочек, когда она устраивалась в комнате, Тамара оставила лежать под койкой, запихнув ещё дальше. Где-то уже около восьми вечера пришли их одноклассники, Гарик Симаков и Панов Вася. Оба поступали в Горный и не прошли. Василий решил возвращаться домой, Гарик принял решение ехать в Таллинн, где у него были какие-то дальние родственники, и где он решил устроиться на работу, рассчитывая в перспективе поступить заочно в институт.

 

 

ВЫБОРГ

 

26 августа Тамара с Люсей сошли на перроне Выборгского вокзала. Город встретил их тёплым ветром с Финского залива, чуть колеблющего листья деревьев, в зелени которых утопал, разбросанный на скальных взгорьях, город. В просветах между домами открывалась синь моря с редкими облаками на горизонте. Общежитие и институт были в квартале друг от друга. Уже через час они стояли у окна своей комнаты и с высоты четвёртого этажа любовались россыпью домов со старинным замком-крепостью на самом берегу залива.

В комнате было шесть коек и их шесть девчонок, которым предстояло прожить вместе два года, а может и больше, поскольку в институте, при оформлении документов, всех предупредили о возможном преобразовании в ближайшие год- два учительского института в педагогический. Кроме Люси и Тамары, знавших друг друга со школы, была ещё, Саша Полушкина из Горьковской области, Надя Цветкова из Тихвина, Галя Блонштейн из Ленинграда и Вера Курцева из далёкого Узбекистана. Знакомство не заняло много времени. Из всей компании несколько выделялась Галя Блонштейн черноглазая еврейка с чёрными, как смоль, волосами, заплетёнными в тугие, как и у Тамары, косы. Галя была коренной ленинградкой сугубо домашнего воспитания. Для неё, начавшаяся учёба и это проживание в общежитии, было, как первый выход в свет Наташи Ростовой - всё ново, всё необычно при абсолютной самостоятельности, которой до этого она не испытывала, находясь под строгим и неусыпным контролем своей матери, не позволявшей дочери никакой самодеятельности. Она даже не умела хорошо танцевать, что для остальных девочек казалось диким и непонятным. И это было далеко не всё, что её отличало от остальных обитателей комнаты, и что постепенно узнавалось и, порой, удивляло подруг ещё больше.

 

1 сентября. За полчаса до начала занятий вся шестёрка была уже в институте. Расписание переписали ещё накануне, когда с интересом прошли по его коридорам и этажам, а сейчас, почти первые, заняли места в аудитории, указанной в расписании. И сделали это совершенно своевременно, ибо, когда зашёл лектор, за столами уже не было мест, и более десятка первокурсниц пристроились на стульях, расставленных вдоль стен. День прошёл, как в тумане, не оставив никаких ярких впечатлений, кроме состояния усталости и какой-то опустошённости, после того как закончились эти восемь учебных часов. Именно так она описала свои впечатления о первых днях учёбы в своём письме ко мне, тогда ещё десятикласснику.

 

… Не могу представить себе моей дальнейшей жизни. Всё как во сне. После треволнений и дёргания, связанных с поступлением, когда я растерялась и, полная отчаяния, не знала, что мне делать, наступили эти разительные перемены, словно после стремительного бега, переходишь на шаг. Сердце ещё бешено колотиться, а ты, сдерживая себя, стараешься идти более размеренно. И этот первый день! В аудитории тишина, все сидят нахохлившиеся, преисполнены «страха» и гордости, изредка негромко перебрасываясь словами, хотя ещё нет и преподавателя. А первый день в школе? - Шум, гам, крики, смех!

Каждый спешит поделиться своими впечатлениями о лете, о своих «похождениях» и других событиях. А тут даже как-то не по себе, и чувствуешь себя «не в своей тарелке». Четыре лекции почти каждый день, это семь полных часов. Кошмар! К концу дня устаёт с непривычки рука, да и сама устаёшь не меньше.

12 сентября проходил торжественный вечер, посвящённый началу учебного года. На вечере были шефы – моряки с военной базы. Народу было жуть! Особенно много курсантов военно-интендантского училища, расположенного почти рядом с институтом. Всё началось со вступительного слова ректора, потом были выступления профессоров, второкурсников и художественная самодеятельность. Особо запомнилось, как один мальчишка со второго курса замечательно играл на аккордеоне, а другой пел. Такая прелесть! Потом начались танцы. А где танцевать в такой толпе? Но и стоять, и тем более сидеть, было невозможно. Интенданты так и шмыгали в поисках партнёрш для танца. Нам эта кутерьма надоела, и мы с Галкой сбежали, решив больше на такие вечера не ходить…

В нашей комнате девочки избрали меня старостой и возложили на меня обязанности председателя нашей коммуны. Решили сразу, как приехали, питаться вместе, на месяц скидываемся по 150 рублей. В мои обязанности входит планировать и вести наше общее хозяйство, а готовим и дежурим по комнате строго по графику. Правда, далеко не все могут хорошо приготовить…

В начале октября занятия на первом курсе были прерваны. Близились холода, а окрестные колхозы и совхозы не успевали с уборкой. Примерно такое же положение было и в ряде других областей страны. Правительством было принято решение привлечь на уборку военнослужащих, студентов и старшеклассников. Подшефный колхоз «Краснофлотец» стал «полем битвы» для студентов учительского института. После месяца изнурительных занятий, к которым привыкалось с таким трудом, эта двухнедельная отдушина воспринималась с радостью. Правда, решение «работать на совесть» забыли почти сразу, тем более что вместе с ними, картошку убирали и солдаты из соседней воинской части. От быстро наступавших холодов спасала забота хозяев, выдавших студенткам сапоги и ватники. Две недели пролетели незаметно. Наступил день отъезда. Заняв места в кузовах автомашин и основательно загрузившись картошкой, девчонки всю дорогу до Выборга пели песни.

Тамара очень ждала писем. По её подсчётам их должно было быть не менее пяти. Пришло только два: от Ирки, закадычной школьной подруги и, совершенно неожиданно, в конверте с письмом из дому - от Витьки Рудакова, ходившего за ней по пятам ещё в школе и надоевшего до чёртиков. Ира писала, что поступила в Архангельский медицинский, сетовала на то, что до сих пор ничего и не про кого не знает, что очень скучает, вспоминая их задушевные откровения, когда они закрывались с головой одним одеялом и шептались до глубокой ночи. Письмо от Рудакова было шедевром дипломатии, ничего не говоря о прежних отношениях, он просил помощи в налаживании связи с другими одноклассниками, словно все связи замыкались только на ней. «Придётся ответить», - подумала она с неохотой. Писем не было только у Люси, и она грустно сидела на кровати, отвернув к окну голову. Тамара подсела к ней.

- Ждала от Гарика? - спросила она сочувственно, обняв подругу.

Люся, молча, кивнула.

- Не расстраивайся, напишет. Кто знает, как там у него, может, от того и не пишет, что всё ещё не устроился. А он парень гордый, самолюбивый, о своих неудачах говорить не любит.

- А ведь мы ещё и поцапались тогда перед его отъездом, - поделилась Люся, вспомнив последний день, когда Гарик вместе с Пановым зашли к ним в общежитие.

- Ну и что? Если любит, как раньше, то напишет обязательно, а если нет, то зачем и слёзы лить.

Люся ничего не ответила, а Тамара вспомнила, как за день до этого они стояли с Гариком на Аничковым мосту, поджидая Панова, и он всё порывался, что-то сказать ей, оговариваясь, что «у нас с Людмилой всё не так, как ты думаешь, давно не так, а ты просто не видишь», и многозначительно смотрел на неё.

Вечером девчонки ушли на танцы в институт, а Тамара, отговорившись нежеланием, осталась. Решила побыть одной, хотелось просто «помечтать и повспоминать». Взяла вязание, под него хорошо думалось, но почему-то в голову лезли грустные мысли. Видимо тяготило отсутствие рядом настоящей подруги. Их отношения с Люсей были не столь близкими, чтобы откровенничать «до упора», как с Ирой, а с другими девочками ещё не так сошлись, чтобы откровенничать. Она, по-прежнему всей душой, любила только Ирину, с которой шептались дома чуть не каждый день и переписывались записочками в школе на уроках. Эти воспоминания о тех давних днях чуть подразвеяли меланхолию и приподняли настроение. Возможно от этого состояния неудовлетворённости в общении, она всё чаще стала обращаться к своему дневнику, записывая наболевшее.

 

 

ДНЕВНИК

 

9 ноября.

Праздники прошли незаметно. Сходили только на концерт, а потом сидели с Надей и оба дня вышивали. Надя – это профессор по физике, увлечена ею неправдоподобно. Прекрасно решает задачи и в совершенстве знает теорию. Я ещё не встречала таких увлечённых.

О, Боже! Как плохо когда нет рядом настоящей подруги! Не с кем поговорить по душам, не с кем поделиться наболевшим. У меня бывают такие минуты, что я уже не могу носить в себе всё то, о чём думаю, поговорю немножко с Люсей и вроде полегче станет, и я опять молчу, а это так плохо! А с Люсей, всё равно, не могу так открыто разговаривать, хотя она написала мне записку, где выразила свои чувства ко мне, а я не могу относиться к ней, как к настоящей подруге! Видно из-за того, что я всей душой полюбила Ирку, а любить двоих одинаковой любовью - невозможно. Как грустно сознавать это!

Ну, что я за человек? Совсем отстала от жизни - на вечера не хожу, и не хочется. Скажи об этом дома - не поверят, ведь я в школе была первой зачинщицей танцевальных вечеров! Что случилось? - Не знаю. Главное - мне совершенно не интересно. Знакомых мальчишек нет, а с этими «приходящими» - не хочется и знакомиться. Поэтому и желание посидеть одной и повспоминать прошлое. Сколько тогда было веселья! А теперь монотонно, бессвязно и неинтересно течёт наша студенческая жизнь. А совсем недавно стать студентом была моя заветная мечта. Возможно, другие живут иначе, и только я такая нетолкомянная?

Как хорошо, когда, хоть ненадолго, остаёшься одна со своим мыслями!. В комнате же постоянно шум, смех, звон. Иногда лежишь в постели и воображаешь, а то и во сне что-то увидишь. Встречи разные, знакомства - всё считается, и совсем необязательно, чтобы всё это было в действительности, иначе и вспоминать-то нечего.

10 ноября.

Неделя предстоит очень тяжёлая. В четверг контрольная по высшей математике, в пятницу опрос по физике и семинар по марксизму-ленинизму, а ещё куча чертежей и конспекты по трём работам Ленина. Здесь прекрасный спортзал, говорят лучший в области. Хожу на гимнастическую и волейбольную секции. После занятий приятная усталость.

15 ноября.

Уже третье письмо от Рудакова. Сожалеет, что раньше не понимали друг друга. Вероятно, рассчитывает на переписку. Дурой была, что ответила на первое письмо. Можно было бы написать прямо, чтобы не ждал и не на что не рассчитывал, но не хочется так унижать его. В любом случае до каникул писать не буду, а там что-нибудь придумаю.

Вот-вот начнутся зачёты, а там и экзамены, а мы с девчонками ещё и то не доделали и это не начинали, даже какая-то оторопь берёт. Столько писанины разной - жуть! А от этих задач для прорешивания очуметь можно! 187 задач! И не то, что я чего-то боюсь, но начинаю волноваться.

Немного сблизилась с Галей Блонштейн. Она неделю болела, и мне пришлось за ней поухаживать. Разговорились, она рассказала о себе, я о себе. В школе она дружила сначала с одним, потом с другим мальчишкой, а в десятом классе влюбилась в друга своего брата, а он недавно женился, она страшно переживает и продолжает любить. Я рассказала ей о нашей дружбе с Серёжей. Она заинтересовалась.

17 декабря.

Ещё в начале декабря получила пятое письмо от Рудакова. Чувствую, что начинает злиться, не получая от меня писем, а я отвечать не хочу. Поделилась об этом в письме с Серёжей, а он считает, что я не права и советует ответить, «по крайней мере, аргументировать свою позицию». Он почему-то думает, что я к Рудакову неравнодушна. Этого не может быть! Я не хочу этому верить! Правда, когда прочла об этом, у меня в душе что-то сжалось. Неужели это правда? Нет, я всё равно не буду отвечать. Это не приведёт ни к чему хорошему. Письмо за письмом, ответ за ответом и нас свяжет тонкая паутинка, а это поведёт дальше и дальше. Я категорически запрещаю себе даже думать об этом, и писать не буду. Пусть во мне, может быть где-то глубоко, теплятся какие-то чувства, но пока они слабы их нужно моментально заглушить. А у него, как и у меня, время ещё не ушло, всё ещё впереди. Мы с ним дружить не сможем, я не люблю таких слащавых людей, как он.

19 декабря.

Как я рада нашей дружбе с Серёжей! Я не представляю, как бы я жила, если бы у нас не было таких отношений. Это нельзя сравнивать с моими взаимоотношениями ни с одной из девочек в нашей комнате, даже с Ирой у нас не так. К тому же она стала писать всё реже, а здесь совершенно иной мир чувств! Друг - это тот, кому можно полностью довериться, раскрыться перед ним до конца, все свои чувства, стремления и мысли. Я делюсь с ним всем, что меня волнует, пишу, не скрывая ничего, и он отвечает мне взаимностью. Жаль, что у нас пока нет возможности для непосредственного общения. Вот если бы он после школы поступил в один из вузов Ленинграда! Как это было бы здорово! Даже дрожь берёт от одной мысли об этом.

Серёжа почему-то считает, что я не всё ему пишу, что-то скрываю. Мне это до слёз обидно. Просто, иногда считаешь что-то не очень важным, и опускаешь, наши письма и так меньше четырёх листов не бывают, а ответ начинаю ждать уже сразу, как отправлю своё письмо.

20 декабря.

Жутко боимся экзаменов. Лишиться стипендии это всё равно, что остаться без института, а надо сдавать три экзамена: физику, логику, элементарную математику. Страшно!

21 декабря.

Получила письмо от Серёжи. Он влюбился! Как я рада за него! Но почему он раньше мне об этом не писал? Быстрее бы прислал мне свои дневники, что обещал.

3 января.

За предэкзаменационными хлопотами и сдачей зачётов как-то незаметно подошёл Новый Год. Накануне Галя уехала домой, а Люся с Верой и Сашей ушли на новогодний вечер в институт и вернулись только за десять минут до боя курантов. Мы с Надей решили никуда не ходить, и когда они вернулись, у нас всё уже было готово и мы звоном бокалов, что купили на сэкономленные общие деньги, встретили Новый Год. Мы планировали его встретить на бал-маскараде в Доме учителя в Ленинграде и даже купили билеты, но бал почему-то отменили, и нам пришлось остаться в Выборге.

8 января.

Вот и исполнились мои 18 лет. Получила телеграмму от Серёжи и письмо с поздравлением из дома. Вечером собрались с девочками, принесли патефон, попели и потанцевали. День прошёл, как одно мгновение, а я так долго его ждала! На душе почему-то немножко грустновато.

А по радио звучит музыка Кальмана из «Сильвы». Что за прелесть! Как я люблю её слушать! Эта музыка и ещё его венгерский танец для меня всё, это мой идеал. При одном звучании этих мелодий у меня слёзы непроизвольно заполняют глаза и текут по щекам.

15 января.

Снова получила письмо от Рудакова. Он называет меня легкомысленной, не понимая, что значит для меня это слово. В чём это я проявила легкомыслие - не знаю. Да ну его!

Сдала Основы марксизма-ленинизма на четыре, но мне больше и не надо. 14-го сдавала физику. Полный кошмар! Придираются жутко. Много завалов. Пока всё закончилось хорошо, но страшно боюсь - может быть всякое.

17 сдаём психологию. Думали восемнадцатого. Ужас какой, ещё и не учили, а завтра идём на «Лебединое озеро». Когда и готовиться?

23 января.

Вот и кончилась сессия, а у меня на душе словно камень подвешен. Тройка по психологии, для меня это катастрофа! Хотя, что я пишу, всё правильно - школа во мне ошиблась. Меня совершено незаслуженно считали хорошей ученицей. Я была «лучшим» математиком, но только теперь я поняла, что математику я не знала и не знаю, ибо не знаю теории - самого главного. Я умела хорошо решать задачи и всё. Да и другие предметы брала с налёту, более внимательно слушая на уроке, а в учебники почти не заглядывала, вот и результат, да и здесь не переусердствовала. Как тяжело в себе разочаровываться! Считала себя подготовленной, но формальные знания меня обманули - я не умею мыслить по настоящему. Надо бороться с собой - у меня ещё много отрицательных черт в характере.

Девочки успокаивают меня, но я-то понимаю, что кругом виновата сама. Домой, безусловно, не поеду, да и поездку в Ленинград я не заслужила, хотя приглашают и Галя к себе домой, и Надя в Тихвин. Как стыдно всех, всех! Да и зачем эти дополнительные расходы, дома и так с деньгами сложно. Но как я здесь останусь одна?! Домой написала сразу же. Мама опять расстроится. Конечно, они смирятся и попытаются выкрутиться и посылать мне деньги. Как стыдно перед ними!

25 января.

Наконец-то Серёжины дневники попали мне в руки. Как я рада! Читала, боясь оторваться, и очень хотела, очень, чтоб этим страницам не было конца. Специально выбирала время, чтобы в комнате никого не было, и можно было читать, представляя воочию то, о чём читала.

И это было совершенно не трудно, настолько образно и впечатляюще пишет Серёжа. Особенно взволновали страницы, где он пишет о своей первой любви. Я была под впечатлением от его письма, когда он впервые написал об этом, но то, что я прочла в дневнике, было так потрясающе, что мне было как-то не по себе, словно это произошло со мною самой. Я только сейчас поняла, насколько малы и незначительны были слова утешения, что я написала ему, чтобы как-то его успокоить, когда он сообщил, что у него всё оборвалось. Читая письмо, я чуть не заплакала, словно это несчастье произошло у меня, но это было невозможно, так как я была не одна в комнате, и я старалась не подать и виду. Слёзы заполнили мои глаза, и я отвернулась в сторону, чтобы как-то скрыть это.

13 февраля.

В Ленинград всё-таки поехала, да если бы осталась в Выборге, я бы с ума сошла с тоски. Ходили с Галей в Пушкинский театр на «Порт Артур» и в Маринку на балет «Медный всадник». Очень понравилось, ведь я смотрела это всё в первый раз в жизни. Была в Русском музее. Какое великолепие!

По вечерам, да и днём тоже, много болтали с Галкой обо всём, обо всём, она стала мне ещё ближе. Дома её опекают неимоверно, но она говорит, что раньше было ещё больше. Удивляюсь, как она могла в такой обстановке находить возможность ещё и встречаться с мальчишками.

15 февраля.

Опять получила письмо от Рудакова. Пишет, что решил писать каждый месяц по письму. Перечитала все его письма и написала ему такое, что сама испугалась, но заклеила и отправила. И вот после всего этого почему-то жду ответа.

Ну, что такое делается со мной?! Я же стараюсь не думать о нём, но какие-то чёрные мысли лезут в голову. Я не должна ему больше писать, не должна. А всё-таки интересно, будет ли от него ответ?

18 февраля.

Мой дневник для меня стал вместе с письмами к Серёже местом моих раздумий и откровений, ибо, в сущности, мне теперь не с кем и попереживать, помечтать и пооткровенничать. А с Люсей всё порвано. Теперь мы с ней просто землячки-одноклассницы, и только. Да и в комнате её никто не любит. Она запоем читает западную литературу, а советскую считает за дрянь, и мы из-за этого с ней часто ссоримся. Не стало прежних отношений и с Ириной. То, что очень близко связывало нас раньше, наше неравнодушие к двум Гарикам, ушло в лету. А ведь она по Гарику Ефремову с ума сходила, что не представляла себе жизни без него. Она мне ещё в школе призналась, что влюблена в него, и что будет любить вечно только его, а теперь, как я поняла из её писем, всё кончилось, и в итоге от неё уже целый месяц нет ни строчки. Да и мне писать больше не хочется. Мы с ней ещё спорили: она утверждала, что любовь бывает только однажды и всегда одна, а я не соглашалась, и вот оказалась права.

Ушёл из моего поля зрения и Игорь Киселёв. Я его уж подзабыла, и лишь иногда его образ всплывает в моей памяти, но я сразу же стараюсь думать о чём-то другом. Нет, нет, он для меня теперь никто, в полном смысле этого слова.

Теперь о Рудакове. Мне сначала надоедали его письма, я просто не переваривала его, но теперь становлюсь неравнодушной к нему. Но я дала себе слово никаких отношений с ним не иметь. А почему? Действительно, почему? Я ненавидела его (так я считала) ещё в десятом классе. Ненавидела за привязанность ко мне. Он, буквально, следовал за мной везде, почти наступая на пятки. В классе все это видели и замечали, а ему хоть бы хны. И я эту его наивность и привязанность просто не переносила, изводила его и смеялась над ним в кругу девчонок. Поэтому и сейчас не хочу вступать с собой в противоречие, не хочу о нём думать и постараюсь сдержать своё слово. Он уже месяц мне не пишет, и я довольна.

И, наконец, о Серёже. Это мой самый лучший, самый близкий друг. Я могу ему сказать всё-всё о себе, и когда пишу письмо, я уже не спрашиваю себя: «А об этом может и не надо писать?» - я пишу всё от чистого сердца, и обо всём, и ни чего не утаивая. Он мне отвечает взаимностью, а это самое лучшее условие в крепкой дружбе. А ведь всё началось в девятом классе, мы вздорили в письмах, спорили о чём-то, и вроде бы и не чувствовалась наша дружба, но постепенно, как-то совсем не заметно, всё стало совершенно другим. Я даже представить себе не могу, как бы я могла жить здесь, не будь его писем. Для меня это словно отдушина какая-то, словно связь с внешним миром, хотя он только оканчивает школу, а я уже студентка.

 

 

ПЕРЕПИСКА

Вмесите с монотонностью утомительных занятий, в жизни Тамары всё большее и большее место стала занимать наша переписка. Не имея возможности без оглядки излить свою душу и поделиться наболевшим с кем-либо из подруг, с которыми она так и не смогла сойтись ближе, она всё чаще обращалась к письмам, которые, по сути, заменили ей дневник. Едва ответив на моё письмо, она уже на второй день начинала ждать ответ.

Почти каждое письмо она начинала словами:

«Большое спасибо за письмо, я так ждала его!», «Еле дождалась от тебя письма, отвечаю сразу же», «Не знаю, почему ты так долго не отвечаешь, я решила написать сама», «Письмо от тебя жду каждый день и радуюсь, когда оно приходит».

Заканчивая письмо, она всякий раз напоминала:

«Пиши скорей ответ. Жду», «Пиши скорей обо всём, я буду очень ждать», «Пиши же скорей. Всё-всё напиши!», «Жду, очень от тебя писем. Прошу, пиши чаще!»

Переписка стала более интенсивной, после того как Тамара получила мои дневники, которые взволновали её своей почти беспредельной открытостью, и она уже не могла писать иначе.

…Я ничего не замечала вокруг себя, читая твои дневники, и хотела, очень хотела, чтобы этим страничкам не было конца. Я была страшно рада, что их получила, ты даже не представляешь как. Твой дневник взволновал меня неимоверно, мне так никогда не написать, и поверь, я хочу быть так же открыта перед тобой, мне нечего и незачем скрывать, быстрее наоборот, я живу этим.

А оно так и было.

… Очень тяжело не иметь рядом с собой друга. А как хочется излить свою душу, опростать её… Но кому? Кому?! И сидя перед листом чистой бумаги, терзаешься мыслью, как выразить на нём всё, что переполняет тебя. А столько разных мыслей переполняют голову! Да и трудно вложить в строчки всё то, о чём думаешь. И очень хорошо, что мы сумели понять друг друга.

Я довольна нашей дружбой и не представляю иной жизни, чем эти дружеские, чисто сердечные, отношения. Становится легче на душе, как получишь и прочтёшь твоё письмо. Я ни с кем не могу так общаться в письмах, как делаю это с тобой, даже с Иркой получается как-то сухо. Уже два года мы пишем друг другу, и каждый раз не менее двух листов, и почти всякий раз, как заклеиваешь конверт, вспоминаешь, что не написал ещё то-то и то-то и хочется вновь расклеить и дописать.

Не знаю, чем это объяснить, но, наверное, это и есть самая настоящая дружеская взаимность, хотя ты, почему-то, считаешь, что я, порой, не до конца откровенна, и это обижает. Я всегда пишу всё, и от чистого сердца, и только правду, ничего не утаивая.

Думаю, наша дружба останется на долго, и хочется, чтобы это время никуда не уходило, особенно эти студенческие годы. У нас же с тобой общие интересы и одни цели. Ведь правда?

Студентка и школьник. Но мы не чувствовали этой разницы. Быстрее наоборот. Для неё мои письма ложились на благодатную почву ностальгии по ушедшим школьным годам, а для меня письма студентки, волновали близким будущим, которое, хотелось, чтобы было ярче и интереснее. Было и ещё что-то подспудное, неосознанное, что притягивало нас друг к другу. Может быть, это была неудовлетворённость Тамары отсутствием рядом близкой подруги и объекта мужского внимания, а для меня это неудавшаяся первая любовь, и оставшаяся неразделённой влюблённость, которую я, в какой-то мере, встретив искреннее сочувствие и благорасположение Тамары, перенёс на неё.

 

Она писала и о наболевшем:

Из дома получила письмо. Папа пишет, что будут посылать мне ежемесячно 200-250 рублей. Я им категорически заявила, что мне хватит и 150. Я же знаю, каково им достаются эти деньги, когда дома трое малышей, мама болеет, а ещё надо и Гале помогать. Какая же я не благодарная! Ведь могла бы заниматься и лучше! Ты, наверное, осуждаешь меня, и правильно делаешь. Ночами, оставаясь один на один со своими мыслями, извожусь ещё больше. Сейчас, правда, немного оклемалась, но всё ещё очень тяжело.

…Дописываю письмо уже в два часа ночи. Девчата давно легли спать, а я ушла в рабочую комнату на нашем этаже, где свет на ночь не выключается, и пишу тебе. Сюда, после двенадцати ночи, набивается уйма народа, только больше болтают, чем занимаются.

Получила очередное письмо от Рудакова. Я сама не знаю, что происходит со мной. Голова идёт кругом. Я не хочу питать к Виктору никаких чувств, и ты, прошу тебя, не прививай мне этих чувств своими словами, они так у тебя убедительны. Я боюсь этого! Только бы не писать ему! Он уже, наверное, успокоился и больше не напишет. Я боюсь каких-либо изменений в моём отношении к нему, ведь я так над ним смеялась в школе! Этого не должно быть! Ты только не принуждай меня отвечать ему. А летом мы с ним не встретимся, у них в училище каникулы осенью.

…Мама уехала в больницу на операцию, дома осталась наша малышня во главе с папой. Переживаю, как они там? Мама, где-то незадолго до отъезда написала, что папа стал часто и много выпивать. Это для меня было ударом. Она же раньше не писала об этом, и я думала, что всё в порядке, и вот сейчас… Я от отца этого не ожидала.

Я раньше упрекала тебя за это слово, а теперь сама готова писать только так. Как горько разочаровываться в людях, особенно в близких! Хоть я и благодарна ему за то, что он не перегородил мне дорогу в институт, а мог бы, учитывая наше финансовое положение, ибо сейчас учимся и Галя, и я, а мама не работает, и дома ещё трое малышей. И вот за это я уважаю и люблю его, но как только вспомню его распьянёхонького, ещё когда мама первый раз болела, так у меня сразу текут слёзы, а мама тогда лежала не могла встать, а он в таком виде. Я, конечно, понимаю, что это он тогда от горя великого напился, испугался, что останется один. Он потом взял себя в руки, может и сейчас поймёт, что надо крепиться. Я ему уже написала, всячески поддерживая, а маме ещё раньше, но всё равно на сердце муторно. Как-то они там, ведь и хозяйство, и работа, и малышня - всё на папиных плечах! Вся извелась в ожидании письма из дома, хоть и понимаю, что там сейчас не до писем, а ведь, если и напишут, всей правды всё равно не узнаешь. Слава Богу, сегодня пришло письмо от тебя, и я, хоть немного, успокоилась.

Как хочется домой, как хочется всех увидеть! Я так по дому соскучилась, скорей бы каникулы. Только об этом и думаю и считаю дни. Правда, дома придётся поработать хотя бы вожатой в пионерлагере, проза жизни - нужны деньги.

Интересно, а когда у нас с тобой «свидание»? А? Так хочется встретиться, ты даже не представляешь, как хочется!

 

Не забывала она рассказывать и о своей студенческой жизни:

…Эта неделя просто сумасшедшая. Даже в столовую летим галопом, уже не говоря о приготовлении еды для себя, короче - зашились. Зачёты почти каждый день. Просто кошмар! Учить приходится много, но…ещё больше того не хочется. Стоит такая чудесная погода, а мы целые дни в аудиториях, ибо лекции ещё продолжаются, хотя их и стало меньше, но часа по четыре ежедневно сидеть приходится. Из пяти зачётов сдала три, остались физкультура и педагогика, которой мы все ужасно боимся, ибо преподаватель немного ненормальный, просто помешан на своём предмете, хочет, чтобы мы только этим и занимались.

Не смотря ни на что, продолжаем ходить в хор, это наше любимое занятие, тем более что в хор ходим к интендантам, Там и руководитель хора сильнее, чем у нас в институте, и голоса у ребят прекрасные. Девочки говорят, что и «в остальном» они хороши, но я этого что-то не заметила.

…Нас всех возмущает, что 5 марта не будет траурного заседания. Почему так делают, ведь даже в семьях отмечают годовую по умершему родственнику, а тут же Сталин!

…Ура! Окончательно решился вопрос о реорганизации со следующего года нашего учительского института в педагогический. Уже по этой сессии будут делать корректировку по зачётам и экзаменам. Безусловно, что-то по годам разгрузят, но и многое добавят. Хотя бы скинули высшую математику - такая дрянь! В школе же она совершенно не нужна, но ведь не скинут, а жаль.

…По субботам у нас проходят педагогически