Мирный договор, оказавшийся слишком жестким

«Четырнадцать пунктов» Вудро Вильсона, опубликованные в за­ключительном периоде войны, в январе 1918 года, были лишь предварительным наброском послевоенного устройства мира; в этом проекте рассматривалось «восстановление» подвергших­ся вторжениям территорий и содержались уверения воевавших сторон в том, что не будет «аннексий, контрибуций и каратель­ных мер».

5 ноября 1918 года американская позиция была более по­дробно разъяснена в ноте, направленной германскому прави­тельству государственным секретарем США Лэнсингом, соглас­но которой Германия должна была уплатить «компенсацию за ' ущерб, причиненный гражданскому населению... союзных го­сударств и его собственности... агрессивными действиями на суше, в море и в воздухе» (101). На этих условиях немцы подпи­сали соглашение о перемирии.

Тем временем 6 февраля 1919 года в Веймаре, вдали от временных берлинских неурядиц, собралась Национальная ассамблея, и пять дней спустя новорожденная республиканская Германия получила своего первого президента — социалиста Фридриха Эберта.

Вскоре начались ожесточенные споры о «репарациях». Ес­ли под «ущербом» понимать только порчу имущества и собст­венности, то Франция, на территории которой имели место наиболее сильные опустошения и разрушения, имела право за­явить претензии на большую часть возмещений и компенса­ций. Для того чтобы хоть немного склонить чашу весов в поль­зу Британии, Ян Сматс, питомец милнеровского «Детского сада»*

 

* См. выше.

 

и представитель Южной Африки на парижских перего­ворах, нашел лазейку в ноте Лэнсинга: цитируя слова статьи, согласно которой «Германия признавалась ответственной за весь ущерб, причиненный гражданским лицам», он умело склонил Вильсона к тому, чтобы включить в счет репараций денежные пособия и выплаты семьям солдат, а также пенсии для вдов и сирот.

Экономист Джон Мэйнард Кейнс, представлявший в Верса­ле Британское казначейство, подсчитал, что назначение этих выплат не только нарушило переговорные пункты Вильсона, но и в два с половиной раза превосходило денежное выражение общего ущерба, причиненного на Западном фронте. Добавив к первоначальному переводу наличных средств в сумме 5 милли­ардов долларов, ожидавшемуся к маю 1921 года, дополнитель­ные выплаты (25 миллиардов долларов) и компенсации за вы­званные войной разрушения (10 миллиардов долларов). Кейнс оценил репарационную нагрузку в 40 миллиардов долларов: эта сумма в три раза превосходила весь предвоенный годовой до­ход германского рейха и находилась за всякими пределами пла­тежеспособности побежденной Германии (102). Кейнс не скры­вал своего негодования — представленные суммы были откровенно абсурдными.

Но победоносная публика питала надежды совершенно иного рода: британцы оценивали свои притязания в 120 мил­лиардов долларов, а французы мечтали о фантастической мзде в 220 миллиардов (103). Перед такой разгоряченной ауди­торией, мстительно жаждавшей карающей дани. Ллойд Джордж и французский премьер-министр Клемансо, главные представители Британии и Франции на переговорах, едва ли могли показаться дома с добычей всего» в 40 миллионов дол­ларов без риска политического линчевания. Тогда Ллойд Джордж придумал очень мудрый выход — оставить сумму не­названной и предоставить ее окончательное определение ко­миссии экспертов, которая должна будет выдать результат че­рез два года, к маю 1921 года. Эту взрывчатую смесь в текст до­говора ловко вставил Джон Фостер Даллес — нью-йоркский адвокат, вращавшийся в высших сферах, — в форме печально из­вестной 231-й статьи, вошедшей в историю под названием «во­проса о виновниках войны» (Kriegsschuldfrage). Согласно этой статье Германия была принуждена принять на себя всю ответст­венность и, таким образом, подписать «чек на предъявителя» «за причинение всех потерь и ущерба, понесенных союзными державами и их народами, вследствие войны, навязанной им аг­рессией со стороны Германии».

Общая сумма добычи, которую предполагали отнять у Герма­нии, была победителями эмпирически разделена следующим образом: 50 процентов Франции, 30 процентов Британии и 20 процентов остальным, менее пострадавшим и менее значи­мым союзникам (104).

Послужив своей цели, приманка из четырнадцати пунктов была разорвана и выброшена в мусорную корзину. Глашатай и автор изложенных в них принципов Вильсон, словно деше­вые часы, которые однажды слишком сильно завели, а потом выбросили, судорожно «потикал» и сломался: в Париже пре­зидент серьезно заболел. Он клялся, что не будет никаких ан­нексий, однако молча согласился на оккупацию Германии союз­никами; он обещал, что не будет никаких компенсаций, но согласился на односторонние репарации. Он клялся выкорче­вать «тайную дипломатию» и спокойно наблюдал, как его союз­ники именно таким способом цементируют договор: когда гер­манская делегация в конце апреля прибыла в Париж, чтобы 7 мая 1919 года ознакомиться с содержанием, Ллойд Джордж, спотыкаясь, зачитал текст, который ни он, ни другие полно­мочные представители союзников до этого ни разу не видели в законченном виде (105). Все они яростно спорили и торгова­лись, но рука, компактно записавшая итог этой склоки, так и осталась скрытой.

Когда до немцев дошла суть представленного им договора, они буквально онемели. Потом, в какой-то степени собравшись с духом, они пригласили своего шефа, министра иностранных дел графа Ульриха фон Брокдорф-Ранцау — того самого, которо­го в 1917 году одурачил Парвус Гельфанд*,

 

* См. главу 1.

 

— с тем чтобы он вы­ступил с дипломатическим официальным протестом: в своей длинной речи Брокдорф пожаловался на «нарушение догово­ренностей, подписанных в условиях перемирия. Желая оскор­бить своих слушателей, Брокдорф говорил сидя» (106).

В Берлине депутаты рейхстага (парламента) встретили весть о договоре ревом страшного недовольства. В самом же Верса­ле германские дипломатические представители выступили с контрпредложением: в мастерски составленном ответе объемом 443 страницы, отредактированном в соответствии с первона­чальным вильсоновским проектом, один за другим отвергались все статьи договора: Германия предложила ограничить размер репарации 25 миллиардами долларов, «а большая часть терри­ториальных изменений была отвергнута, за исключением тех, необходимость которых основана на самоопределении» (чем была подтверждена точка зрения Вильсона) (107). Германская сторона привлекла для обоснования своей позиции даже ста­рейшину социологии Макса Вебера, так же как сделал это Ле­нин несколько лет назад, заявив, что война была грехом всех держав (108).

Но союзники были непоколебимы: Германии, как единст­венной виновнице всех жестокостей войны, был предъявлен пятидневный ультиматум, коим предписывалось принять усло­вия договора под угрозой военного вторжения. Для того чтобы не ставить свою подпись под таким Schandefrieden (позорным миром), первое веймарское правительство, руководимое соци­алистом Шейдеманом, в полном составе подало в отставку, не просуществовав и четырех месяцев. В отчаянном порыве ос­корбленных патриотических чувств 21 июня экипажи герман­ского флота, запертого в бухте Скапа-Флоу у Оркнейских ост­ровов, начали топить 400 тысяч тонн ценного груза и потеряли десять моряков от открытого в ответ на эти действия огня бри­танцев (109). В Берлине основную тяжесть непопулярного ре­шения принял на себя все тот же Матиас Эрцбергер: в ноябре он подписал унизительное перемирие, теперь же в качестве министра финансов нового кабинета он взял на себя обязан­ность завернуть последнюю гайку в этой конструкции. Он с вызовом предложил своим твердолобым парламентским оппонен­там — противникам ратификации договора — возглавить прави­тельство и снова вступить в войну. Оппоненты мгновенно рети­ровались перед такой перспективой, а генерал Гренер уверил рейхспрезидента Эберта, что успокоит«(взбешенную) армию. Таким парламентским маневром, призванным спасти честь па­триотов и дать возможность прагматикам ратифицировать до­говор, этот последний 23 июня был принят, и Германия избежа­ла оккупации союзниками (110).

Что же касается территориальных изменений, то здесь в до­говоре содержались два важных указания. Первое касалось польского коридора: Франция хотела отдать Восточную Прус­сию Польше, но составители договора остановились на более хитром решении, согласно которому Восточную Пруссию дол­жен был пересекать коридор, связывающий Польшу с Север­ным морем через порт вольного города Данцига, а образо­вавшийся германский анклав предполагалось передать под международную опеку. Таким образом, коридор отделил от не­мецкого отечества значительный кусок территории Германии. Как хитроумное приспособление для постоянного разжигания тлеющих этнических, территориальных и политических кон­фликтов, это решение оказалось весьма и весьма эффектив­ным: действительно, именно здесь был спущен курок следу­ющей войны*.

 

* См. главу 5

 

Второе положение о территориях касалось положения Рейн­ской области: Рейнская область и пятидесятикилометровая зо­на вдоль правого берега реки подлежали постоянной демилита­ризации, и любое нарушение этого положения могло рассматриваться как враждебный акт со стороны государства, подписавшего договор. Данным условием определялось, что все германские войска должны быть навечно выведены из Рейн­ской области. А все фортификационные сооружения демонти­рованы. «Это было самое важное положение Версальского дого­вора, ибо оно подставляло становой хребет немецкой способности вести войну под неминуемый и скорый удар фран­цузов» (111). Французским войскам было дано право оккупиро­вать зону в течение пятнадцати лет.

Нависая, подобно двум тюремщикам, на флангах скованного по рукам и ногам гиганта (112), новоявленные «творения» Вер­саля — Польша и Чехословакия — внимательно надзирали над Германией, которая к тому же лишилась своих вооруженных сил, так как численность кадровой армии по условиям договора не должна была превышать ста тысяч человек. Страна была так­же лишена большинства своих шахт; население сократилось на 6,5 миллиона человек (10 процентов от общей численности) (113), а 2,4 миллиона погибли во время войны; Германия оста­лась без торгового флота и колоний; территория страны умень­шилась на 13 процентов; запасы железной руды сократились на 75 процентов, добыча угля упала на 26 процентов, производство чугуна и стали уменьшилось на 44 и 38 процентов соответствен­но (114); помимо этого, Германию «обязали выделять часть про­изводственных мощностей на строительство кораблей для со­юзников и на добычу угля для Франции» (115).

К тому времени, когда Германия согласилась ратифициро­вать договор, Кейнс уже в сильнейшем негодовании покинул конференцию, огорченный положением о пенсионных выпла­тах — «одним из серьезнейших проявлений политической глу­пости, — жаловался он, — за какую когда-либо несли ответствен­ность наши государственные деятели» (116). Это было положение, источник которого Кейнс не мог разгласить, ибо то была хитрость его близкого друга Сматса (117).

Когда наконец в мае 1921 года был определен счет, Германию попросили уплатить в виде регулярных взносов в течение 37 лет 34 миллиарда долларов: это в два с половиной раза пре­вышало годовой доход Германии за 1913 год и в десять раз пре­вышало размер контрибуции, наложенной Германией на Фран­цию в 1871 году. Кейнс осудил предположение о том. что такую сумму можно, пользуясь торговыми излишками, получить от ос­лабленного рейха в условиях окружения конкурентами. После тщательного подсчета стоимости всех германских активов он предложил ограничить размер репараций 10 миллиардами дол­ларов (то есть 75 процентами чистого годового дохода Герма­нии за 1913 год) с рассрочкой на несколько десятилетий (118)

Притом что союзники в ходе блокады уже убили 800 тысяч мирных жителей Германии и погубили I миллион голов скот. Британия, шантажируя Веймарскую республику возобновленном убийств, заставила Германию подписать унизительный мирный договор. 28 июня 1919 года, ровно через пять лет после того, как Гаврило Принцип убил эрцгерцога Фердинанда, доктор Иоган­нес Белль, министр транспорта во втором правительстве Вей­марской республики, сопровождаемый министром иностранных дел Мюллером, склонился над договором, чтобы подписать его, но чернила в ручке застыли и свернулись, словно кровь доктора Фауста. Стоявший рядом молчаливый американский представи­тель Эдвард Хауз протянул Беллю свою ручку (119).

Только после этого была снята блокада и союзники разреши­ли судам, везущим продовольствие, войти в германские порты.

Хотя, вероятно, виртуозность и «доброе сердце» Кейнса пропали даром, он все лее был исполнен решимости не лишать своих буржуазных почитателей очередного «классического тру­да», навеянного свежими парижскими событиями. Такой труд он торопливо написал зимой 1919 года, озаглавив его «Эконо­мические последствия мира». Эта книга, мгновенно разошед­шаяся стотысячным тиражом и переведенная на одиннадцать языков, поведала о беспощадной и самодовольной слабости к техническим и процедурным деталям, представила читателю едкие психологические портреты, попеременно рисующие то пряжку на ботинке Клемансо, то дергающуюся шею Вильсона, то козлиную бесцельность Ллойда Джорджа. Договор, вывел свое нелицеприятное заключение Кейнс, будучи грубым, жес­токим и несправедливым, непременно породит ужасные возму­щения.

Книга стала рождественским подарком, от которого ни за что не смогли бы отказаться представители образованного среднего класса в своем периодически возникающем и добросо­вестном рвении быть в курсе международных дел. В то же самое время это была такая книга, которая сладко нашептывала то, что эти образованные, но вечно загоняемые в туник люди хоте­ли услышать: то были истории о достойной сожаления близору­кости, омраченной способности к суждению и злонамеренных просчетах стареющих драчунов, вынужденных решать задачи более величественные, чем они сами; истории, мораль которых заключалась в том, что отвратительные деяния всегда соверша­ются и результате пагубных ошибок. Нет нужды говорить, что опус Кейнса, как, впрочем, и нес проявления гак называемого просвещенного консерватизма, ни в коем случае не оросил вы­зов текущему состоянию общественных и политических дел, — лучшим выходом, по мнению Кейнса, стала бы поддержка Вей­марской республики, которая, в конце концов, сама была по­рождением Версаля. Кейнс призвал все стороны и партии к уме­ренности. Итак, он сыграл безопасную игру и выбрал «промежуточную дорогу», перечислив в заключении книги альтернативы Версальскому договор)7, каждая из которых неизмен­но оказывалась хуже существующего положения. Интересно, что это «умиротворяющее» напутствие предвосхитило вкус той игры, которую британцы затеяли в тридцатые годы против все­го остального мирового сообщества, подталкивая Гитлера к войне*.

 

* См. главу 5

 

Согласно схеме этой игры, Советскую Россию изобра­жали как «гибельного врага на Востоке», на которого Британия неожиданно натравит ошеломленную Германию, с одной сторо­ны, гонимую вечным страхом перед коммунистической Росси­ей, а с другой — непомерным презрением к своим европейским соседям.

Нынешнее правительство Германии выступает за германское единство больше чем кто бы то ни было... Победа [коммунизма] в Германии вполне могла бы стать прелюдией к мировой революции; она... привела бы к заключению страшного союза Германии и России; она перечеркнет все надежды, питаемые финансовыми и экономическими статьями мирного догово­ра... Но с другой стороны, победа реакции в Германии... возродившейся из пепла космополитического милитаризма... о\-дет рассматриваться всеми как угроза безопасности в Европе и большая опасность для плодов победы, скрепленной мир­ным договором... Гак давайте же поощрим Германию и помо­жем ей занять достойное место в Европе, чтобы страна эта могла стать созидателем и организатором процветания и бо­гатства... (120)

Немцам книга Кейнса в целом пришлась по вкусу.

Внешне честное и откровенное самообвинение. прозвучавшее из уст видного представителя британского лагеря, не могло, в какой-то степени не усмирить задетую германскую гордость; большие надежды были возложены на книгу, которая своим во­одушевляющим оптимизмом должна была привести в движение «силы воображения», столь необходимые для преодоления «мертвого сезона в западных делах» (121).

На самом-то деле «мертвый сезон», однако, не помешал Кейнсу сразу же беззаботно заняться спекуляциями на рейхсмарке бедной «поверженной» Германии: играя на понижение, он про­давал марки и скупал доллары, внося свой посильный вклад в со­вершавшееся убийство. Правда, в мае 1920 года падение курса немецкой валюты временно приостановилось: на этом Кейнс потерял 13 тысяч фунтов стерлингов. Авторского гонорара и аванса, выданного издательством «Макмиллан» в сумме 1500 фунтов, оказалось недостаточно для возмещения проигрыша; поставив на карту свое доброе имя и репутацию, Кейнс сумел до­биться отсрочки платежа по кредитам, так как директор банка знал его как весьма известную личность (122).

Мяч был теперь на поле Соединенных Штатов, которые вы­дали союзникам кредиты на общую сумму 10 миллиардов долла­ров, 40 процентов которых приходилось на долю британцев. Хотя Британия и сама была военным кредитором, но основная часть ее ссуд, выданных Франции, России и Италии (суммарно около 90 процентов), была весьма низкого качества; само собой понятно, что на мирной конференции Кейнс предложил в каче­стве радикального средства исцеления финансового недуга пол­ное списание этих межсоюзнических долгов (123). Но Америка, решив не отказываться от своих законных требований, решила вытащить ноги из европейского болота. В ходе двух последовав­ших друг за другом голосований в американском сенате (ноябрь 1919-го и март 1920 года) инспирированный сенатором Генри Кэботом Лоджем заговор принес свои плоды — США саботиро­вали мирный договор, предоставив Франции и Британии са­мим улаживать дела со своим немецким соседом. 25 августа 1921 года Америка заключила с Германией отдельный договор, подтвердивший гарантии выплаты Соединенным Штатам кос­венных репараций.

Торпедировав договор, Америка не только преднамеренно сбросила на плечи Британии и Франции тяжкое бремя улажива­ния деликатных репарационных вопросов, но и также осознан­но аннулировала de facto заключенный в 1919 году трехсторон­ний договор между Америкой, Британией и Францией, при­званный защитить последнюю «в случае неспровоцированной агрессии со стороны Германии» (124).

Вильсон, этот старый заржавленный рупор столь многих пу­стых обещаний, Вильсон, который в 1916 году клялся, что не до­пустит вступления Америки в войну, перенес тромбоз во время своей предвыборной поездки по штатам от Канзас-Сити до Такомы в начале 1920 года, которую он предпринял для того, что­бы собрать голоса в пользу активного участия Америки в после­военном устройстве Европы. Президентского кресла Вильсон лишился в 1921 году. Выступая в Омахе, Вильсон, как и многие другие «умеренные», говорил о том, что парижский договор по­сеял семена «следующей, куда более ужасной войны» (125).

Но «четырнадцать пунктов», которыми Германию заманили в ловушку и соблазнили на капитуляцию, не пропали даром.