К. Г. Паустовский. Теплый хлеб

 

Когда кавалеристы проходили через деревню Бережки, немецкий снаряд

разорвался на околице и ранил в ногу вороного коня. Командир оставил раненого

коня в деревне, а отряд ушёл дальше, пыля и позванивая удилами, - ушёл,

закатился за рощи, за холмы, где ветер качал спелую рожь.

 

Коня взял к себе мельник Панкрат. Мельница давно не работала, но мучная

пыль навеки въелась в Панкрата. Она лежала серой коркой на его ватнике и

картузе. Из-под картуза посматривали на всех быстрые глаза мельника. Панкрат

был скорый на работу, сердитый старик, и ребята считали его колдуном.

 

Панкрат вылечил коня. Конь остался при мельнице и терпеливо возил глину,

навоз и жерди - помогал Панкрату чинить плотину.

 

Панкрату трудно было прокормить коня, и конь начал ходить по дворам

побираться. Постоит, пофыркает, постучит мордой в калитку, и, глядишь, ему

вынесут свекольной ботвы, или чёрствого хлеба, или, случалось даже, сладкую

морковку. По деревне говорили, что конь ничей, а вернее - общественный, и

каждый считал своей обязанностью его покормить. К тому же конь - раненый,

пострадал от врага.

 

Жил в Бережках со своей бабкой мальчик Филька, по прозвищу "Ну Тебя".

Филька был молчаливый, недоверчивый, и любимым его выражением было: "Да ну

тебя!". Предлагал ли ему соседский мальчишка походить на ходулях или поискать

позеленевшие патроны, Филька отвечал сердитым басом: "Да ну тебя! Ищи сам!".

Когда бабка выговаривала ему за неласковость, Филька отворачивался и бормотал:

"Да ну тебя! Надоела!".

 

Зима в этот год стояла тёплая. В воздухе висел дым. Снег выпадал и тотчас

таял. Мокрые вороны садились на печные трубы, чтобы обсохнуть, толкались,

каркали друг на друга. Около мельничного лотка вода не замерзала, а стояла

чёрная, тихая, и в ней кружились льдинки.

 

Панкрат починил к тому времени мельницу и собирался молоть хлеб, - хозяйки

жаловались, что мука кончается, осталось у каждой на два-три дня, а зерно

лежит немолотое.

 

В один из таких тёплых серых дней раненый конь постучал мордой в калитку к

Филькиной бабке. Бабки не было дома, а Филька сидел за столом и жевал кусок

хлеба, круто посыпанный солью.

 

Филька нехотя встал, вышел за калитку. Конь переступил с ноги на ногу и

потянулся к хлебу. "Да ну тебя! Дьявол!" - крикнул Филька и наотмашь ударил

коня по губам. Конь отшатнулся, замотал головой, а Филька закинул хлеб далеко

в рыхлый снег и закричал:

 

- На вас не напасёшься, на христорадников! Вон твой хлеб! Иди копай его

мордой из-под снега! Иди копай!

 

И вот после этого злорадного окрика и случились в Бережках те удивительные

дела, о каких и сейчас люди говорят, покачивая головами, потому что сами не

знают, было ли это или ничего такого и не было.

 

Слеза скатилась у коня из глаз. Конь заржал жалобно, протяжно, взмахнул

хвостом, и тотчас в голых деревьях, в изгородях и печных трубах завыл,

засвистел пронзительный ветер, вздул снег, запорошил Фильке горло. Филька

бросился обратно в дом, но никак не мог найти крыльца - так уже мело кругом и

хлестало в глаза. Летела по ветру мёрзлая солома с крыш, ломались скворечни,

хлопали оторванные ставни. И всё выше взвивались столбы снежной пыли с

окрестных полей, неслись на деревню, шурша, крутясь, перегоняя друг друга.

 

Филька вскочил наконец в избу, припёр дверь, сказал: "Да ну тебя!" - и

прислушался. Ревела, обезумев, метель, но сквозь её рев Филька слышал тонкий и

короткий свист - так свистит конский хвост, когда рассерженный конь бьёт им

себя по бокам.

 

Метель начала затихать к вечеру, и только тогда смогла добраться к себе в

избу от соседки Филькина бабка. А к ночи небо зазеленело, как лёд, звёзды

примёрзли к небесному своду, и колючий мороз прошёл по деревне. Никто его не

видел, но каждый слышал скрип его валенок по твёрдому снегу, слышал, как

мороз, озоруя, стискивал толстые брёвна в стенах, и они трещали и лопались.

 

Бабка, плача, сказала Фильке, что наверняка уже замёрзли колодцы и теперь

их ждёт неминучая смерть. Воды нет, мука у всех вышла, а мельница работать

теперь не сможет, потому что река застыла до самого дна.

 

Филька тоже заплакал от страха, когда мыши начали выбегать из подпола и

хорониться под печкой в соломе, где ещё оставалось немного тепла. "Да ну вас!

Проклятые!" - кричал он на мышей, но мыши всё лезли из подпола. Филька

забрался на печь, укрылся тулупчиком, весь трясся и слушал причитания бабки.

 

- Сто лет назад упал на нашу округу такой же лютый мороз, - говорила

бабка. - Заморозил колодцы, побил птиц, высушил до корня леса и сады. Десять

лет после того не цвели ни деревья, ни травы. Семена в земле пожухли и

пропали. Голая стояла наша земля. Обегал её стороной всякий зверь - боялся

пустыни.

 

- Отчего же стрясся тот мороз? - спросил Филька.

 

- От злобы людской, - ответила бабка. - Шёл через нашу деревню старый

солдат, попросил в избе хлеба, а хозяин, злой мужик, заспанный, крикливый,

возьми и дай одну только чёрствую корку. И то не дал в руки, а швырнул на пол

и говорит: "Вот тебе! Жуй!". - "Мне хлеб с полу поднять невозможно, - говорит

солдат. - У меня вместо ноги деревяшка." - "А ногу куда девал?" - спрашивает

мужик. "Утерял я ногу на Балканских горах в турецкой баталии", - отвечает

солдат. "Ничего. Раз дюже голодный - подымешь, - засмеялся мужик. - Тут тебе

камердинеров нету". Солдат покряхтел, изловчился, поднял корку и видит - это

не хлеб, а одна зелёная плесень. Один яд! Тогда солдат вышел на двор, свистнул

- и враз сорвалась метель, пурга, буря закружила деревню, крыши посрывала, а

потом ударил лютый мороз. И мужик тот помер.

 

- Отчего же он помер? - хрипло спросил Филька.

 

- От охлаждения сердца, - ответила бабка, помолчала и добавила: - Знать, и

нынче завелся в Бережках дурной человек, обидчик, и сотворил злое дело. Оттого

и мороз.

 

- Чего ж теперь делать, бабка? - спросил Филька из-под тулупа. - Неужто

помирать?

- Зачем помирать? Надеяться надо.

- На что?

- На то, что поправит дурной человек своё злодейство.

- А как его исправить? - спросил, всхлипывая, Филька.

- А об этом Панкрат знает, мельник. Он старик хитрый, учёный. Его спросить

надо. Да неужто в такую стужу до мельницы добежишь? Сразу кровь остановится.

- Да ну его, Панкрата! - сказал Филька и затих.

Ночью он слез с печи. Бабка спала, сидя на лавке. За окнами воздух был

синий, густой, страшный.

В чистом небе над осокорями стояла луна, убранная, как невеста, розовыми

венцами.

Филька запахнул тулупчик, выскочил на улицу и побежал к мельнице. Снег пел

под ногами, будто артель весёлых пильщиков пилила под корень берёзовую рощу за

рекой. Казалось, воздух замёрз и между землёй и луной осталась одна пустота -

жгучая и такая ясная, что если бы подняло пылинку на километр от земли, то и

её было бы видно и она светилась бы и мерцала, как маленькая звезда.

Чёрные ивы около мельничной плотины поседели от стужи. Ветки их

поблёскивали, как стеклянные. Воздух колол Фильке грудь. Бежать он уже не мог,

а тяжело шёл, загребая снег валенками.

Филька постучал в окошко Панкратовой избы. Тотчас в сарае за избой заржал

и забил копытом раненый конь. Филька охнул, присел от страха на корточки,

затаился. Панкрат отворил дверь, схватил Фильку за шиворот и втащил в избу.

- Садись к печке, - сказал он.- Рассказывай, пока не замёрз.

Филька, плача, рассказал Панкрату, как он обидел раненого коня и как из-за

этого упал на деревню мороз.

- Да-а, - вздохнул Панкрат, - плохо твоё дело! Выходит, что из-за тебя

всем пропадать. Зачем коня обидел? За что? Бессмысленный ты гражданин!

Филька сопел, вытирал рукавом глаза.

- Ты брось реветь! - строго сказал Панкрат. - Реветь вы все мастера. Чуть

что нашкодил - сейчас в рёв. Но только в этом я смысла не вижу. Мельница моя

стоит, как запаянная морозом навеки, а муки нет, и воды нет, и что нам

придумать - неизвестно.

- Чего же мне теперь делать, дедушка Панкрат? - спросил Филька.

- Изобрести спасение от стужи. Тогда перед людьми не будет твоей вины. И

перед раненой лошадью - тоже. Будешь ты чистый человек, весёлый. Каждый тебя

по плечу потреплет и простит. Понятно?

- Понятно, - ответил упавшим голосом Филька.

- Ну, вот и придумай. Даю тебе сроку час с четвертью.

В сенях у Панкрата жила сорока. Она не спала от холода, сидела на хомуте -

подслушивала. Потом она боком, озираясь, поскакала к щели под дверью.

Выскочила наружу, прыгнула на перильца и полетела прямо на юг. Сорока была

опытная, старая и нарочно летела у самой земли, потому что от деревень и лесов

всё-таки тянуло теплом и сорока не боялась замёрзнуть. Никто её не видел,

только лисица в осиновом яру высунула морду из норы, повела носом, заметила,

как тёмной тенью пронеслась по небу сорока, шарахнулась обратно в нору и долго

сидела, почёсываясь и соображая: куда ж это в такую страшную ночь подалась

сорока?

А Филька в это время сидел на лавке, ёрзал, придумывал.

- Ну, - сказал наконец Панкрат, затаптывая махорочную цигарку, - время

твоё вышло. Выкладывай! Льготного срока не будет.

- Я, дедушка Панкрат, - сказал Филька, - как рассветёт, соберу со всей

деревни ребят. Возьмём мы ломы, пешни, топоры, будем рубить лёд у лотка около

мельницы, покамест не дорубимся до воды и не потечёт она на колесо. Как пойдёт

вода, ты пускай мельницу! Повернёшь колесо двадцать раз, она разогреется и

начнёт молоть. Будет, значит, и мука, и вода, и всеобщее спасение.

- Ишь ты, шустрый какой! - сказал мельник, - Подо льдом, конечно, вода

есть. А ежели лёд толщиной в твой рост, что ты будешь делать?

- Да ну его! - сказал Филька. - Пробьём мы, ребята, и такой лёд!

- А ежели замёрзнете?

- Костры будем жечь.

- А ежели не согласятся ребята за твою дурь расплачиваться своим горбом?

Ежели скажут: "Да ну его! Сам виноват - пусть сам лёд и скалывает".

- Согласятся! Я их умолю. Наши ребята - хорошие.

- Ну, валяй собирай ребят. А я со стариками потолкую. Может, и старики

натянут рукавицы да возьмутся за ломы.

В морозные дни солнце восходит багровое, в тяжёлом дыму. И в это утро

поднялось над Бережками такое солнце. На реке был слышен частый стук ломов.

Трещали костры. Ребята и старики работали с самого рассвета, скалывали лёд у

мельницы. И никто сгоряча не заметил, что после полудня небо затянулось

низкими облаками и задул по седым ивам ровный и тёплый ветер. А когда

заметили, что переменилась погода, ветки ив уже оттаяли, и весело, гулко

зашумела за рекой мокрая берёзовая роща. В воздухе запахло весной, навозом.

Ветер дул с юга. С каждым часом становилось всё теплее. С крыш падали и со

звоном разбивались сосульки.

Вороны вылезли из-под застрех и снова обсыхали на трубах, толкались,

каркали.

Не было только старой сороки. Она прилетела к вечеру, когда от теплоты лёд

начал оседать, работа у мельницы пошла быстро и показалась первая полынья с

тёмной водой.

Мальчишки стащили треухи и прокричали "ура". Панкрат говорил, что если бы

не тёплый ветер, то, пожалуй, и не обколоть бы лёд ребятам и старикам. А

сорока сидела на раките над плотиной, трещала, трясла хвостом, кланялась на

все стороны и что-то рассказывала, но никто, кроме ворон, её не понял. А

сорока рассказывала, что она долетела до тёплого моря, где спал в горах летний

ветер, разбудила его, натрещала ему про лютый мороз и упросила его прогнать

этот мороз, помочь людям.

Ветер будто бы не осмелился отказать ей, сороке, и задул, понёсся над

полями, посвистывая и посмеиваясь над морозом. И если хорошенько прислушаться,

то уже слышно, как по оврагам под снегом бурлит-журчит тёплая вода, моет корни

брусники, ломает лёд на реке.

Всем известно, что сорока - самая болтливая птица на свете, и потому

вороны ей не поверили - покаркали только между собой: что вот, мол, опять

завралась старая.

Так до сих пор никто и не знает, правду ли говорила сорока, или всё это

она выдумала от хвастовства. Одно только известно, что к вечеру лёд треснул,

разошёлся, ребята и старики нажали - и в мельничный лоток хлынула с шумом

вода.

Старое колесо скрипнуло - с него посыпались сосульки - и медленно

повернулось. Заскрежетали жернова, потом колесо повернулось быстрее, и вдруг

вся старая мельница затряслась, заходила ходуном и пошла стучать, скрипеть,

молоть зерно.

Панкрат сыпал зерно, а из-под жернова лилась в мешки горячая мука. Женщиныокунали в неё озябшие руки и смеялись. По всем дворам кололи звонкие берёзовые дрова. Избы светились от жаркогопечного огня. Женщины месили тугое сладкое тесто. И всё, что было живого визбах - ребята, кошки, даже мыши,- всё это вертелось около хозяек, а хозяйкишлёпали ребят по спине белой от муки рукой, чтобы не лезли в самую квашню и немешались. Ночью по деревне стоял такой запах тёплого хлеба с румяной коркой, спригоревшими к донцу капустными листьями, что даже лисицы вылезли из нор,сидели на снегу, дрожали и тихонько скулили, соображая, как бы словчитьсястащить у людей хоть кусочек этого чудесного хлеба. На следующее утро Филька пришёл вместе с ребятами к мельнице. Ветер гналпо синему небу рыхлые тучи и не давал им ни на минуту перевести дух, и потомупо земле неслись вперемежку то холодные тени, то горячие солнечные пятна. Филька тащил буханку свежего хлеба, а совсем маленький мальчик Николкадержал деревянную солонку с крупной жёлтой солью. Панкрат вышел на порог,спросил: - Что за явление? Мне, что ли, хлеб-соль подносите? За какие такиезаслуги? - Да нет! - закричали ребята.- Тебе будет особо. А это раненому коню. ОтФильки. Помирить мы их хотим. - Ну что ж, - сказал Панкрат, - не только человеку извинение требуется.Сейчас я вам коня представлю в натуре. Панкрат отворил ворота сарая, выпустил коня. Конь вышел, вытянул голову,заржал - учуял запах свежего хлеба. Филька разломил буханку, посолил хлеб изсолонки и протянул коню. Но конь хлеба не взял, начал мелко перебирать ногами,попятился в сарай. Испугался Фильки. Тогда Филька перед всей деревней громкозаплакал. Ребята зашептались и притихли, а Панкрат потрепал коня по шее и сказал: - Не пужайся, Мальчик! Филька не злой человек. Зачем же его обижать? Берихлеб, мирись! Конь помотал головой, подумал, потом осторожно вытянул шею и взял наконецхлеб из рук Фильки мягкими губами. Съел один кусок, обнюхал Фильку и взялвторой кусок. Филька ухмылялся сквозь слезы, а конь жевал хлеб, фыркал. Акогда съел весь хлеб, положил голову Фильке на плечо, вздохнул и закрыл глазаот сытости и удовольствия. Все улыбались, радовались. Только старая сорока сидела на раките и сердитотрещала: должно быть, опять хвасталась, что это ей одной удалось помирить коняс Филькой. Но никто её не слушал и не понимал, и сорока от этого сердилась всёбольше и трещала, как пулемёт.