Летаргический сон и Камчатка

Текст №1

Музыка во имя добра.

В минувшие выходные на стрелке Васильевского острова прошёл 24 часовой музыкальный марафон "Big Music Marathon". Известный пианист Пётр Андреев на протяжении 24 часов без остановки играл на рояле популярную музыку. Все собранные на Марафоне средства пойдут на развитие программы индивидуального наставничества для детей, оказавшихся в трудной жизненной ситуации, в фонд «Старшие Братья Старшие Сестры».

На самом берегу Невы музыкант в безупречно белом костюме за белым роялем играл классические музыкальные произведения, джазовые импровизации и знаменитые мелодии. Мне посчастливилось присоединиться к этому мероприятию 25 сентября в 9 утра. На тот момент Пётр играл уже более двадцати часов, его пальцы были перемотаны пластырем, глаза были красные после бессонной ночи, но улыбка ни на минуту не исчезала с лица артиста. Он активно взаимодействовал со зрителями.

Антонина весь путь прошла вместе с музыкантом. На вопрос, что помогло ей выстоять целые сутки у сцены, отвечает, что живая музыка вдохновляла её и придавала сил." Я узнала о марафоне через социальные сети, - продолжает девушка, - когда пришла, поняла, что уже не смогу уйти и оставить без поддержки Петра."

Пианист за эти сутки, действительно, сроднился со зрителями: кто-то даже принёс ему борщ с блинами. Да и как звуки рояля в совокупности со светлыми намерениями фонда «Big Brother Big Sister» могли не объединить людей? Поддержать этот фестиваль приехала и Полина Сибагатуллина, участница "Comedy Woman": " Мои друзья - организаторы марафона, поэтому я не могла не быть сегодня здесь. К тому же идея этого мероприятия превосходна, одна совмещает всё, что мне нравится: Музыка, личные достижения, воля и помощь людям. Благотворительность должна существовать в нашем обществе. Это огромное счастье иметь человека, наставника, который в самый трудный момент поверит в нас и поддержит. Именно это счастье фонд хочет подарить детям. Прекрасная музыка в исполнении Петра Андреева направляет мысли людей в правильную сторону, побуждая делать добро. Так что я уверена, что создатели марафона достигли цели."

В финальные часы перестала работать вся аппаратура (обогреватели, колонки). Но Пётр Андреев не сдался и продолжил концерт. К счастью, через некоторое время электричество вновь заработало.

Ровно в 12 часов с Петропавловской крепости прозвучал выстрел. Это ознаменовало конец музыкального марафона. Раздались радостные возгласы толпы и организаторов мероприятия. Герой марафона не потерял хорошего расположения духа и отшучивался журналистам: "Первые шесть часов я разыгрывался." Он также отметил, что такие вещи "делаются раз в жизни, но непременно стоят того."

"Big Music Marathon" подарил городу красивый праздник, детям Надежду на лучшее будущее, а каждому из присутствующих осознание того, что помощь другому - потребность, без которой мы не чувствуем себя живыми и полными.

 

Текст №2

Этаж

Сталина Соломоновна встречает меня у порога с широко распахнутыми, живыми и ясными, совсем не 86-летними глазами – в ней есть что-то от улыбчивой певчей птицы. Вхожу в квартиру, как под своды высокого леса – вокруг вырастают полки с книгами, с записанными песнями, подвески и статуэтки с разных концов страны: с Камчатки, с Сибири и кто знает, откуда еще.

Поднимаю глаза на библиотеку и по привычке испытываю легкий трепет, как когда прикасаешься к чему-то древнему и хрупкому. Но быстро понимаю, что тут – другое: это не музей, а арсенал, где выстроены потрепанные жизнью, явно не раз читанные книги по хатха-йоге, инженерные учебники, Гумилев, Толкин, Стругацкие и Андреев.

И как разбегаются глаза при взгляде на книги, так и честно непонятно, с чего начинать разговор. Сталина Соломоновна Мишталь прожила долгую и необъятную жизнь: в шестидесятые организовывала в этой самой квартире музыкальные Четверги на Литейном, работала архитектором и градостроителем, жила на Камчатке, ходила по горам и полям – о чем узнать сначала?

Так что, когда Сталина Соломоновна спрашивает, о чем я хочу услышать, я решаю ответить вопросом на вопрос.

– А про что бы хотели рассказать вы?

Наступает долгое молчание. А потом мы говорим о песнях.

 

Скалы и шанежки

– Все началось, когда мне исполнилось тридцать, – начинает Сталина. – Мы тогда жили здесь же, но эта квартира была коммунальной. И тут мама мне говорит: «Надо тебе поехать на Алтай, это твоя Родина, ты должна на нее посмотреть».

– То есть Вы родились на Алтае, но жили в Ленинграде?

– Я родилась на Алтае, но жила в Куйбышеве и в Таллине, а потом вернулась в Ленинград. Жизнь так и прошла… чересполосицей. И вот в 61 году на Алтае, на Телецком озере, я впервые попала на фестиваль песни. Месяц мы пели непрерывно.

– Фестиваль шел целый месяц?

– Нет, фестиваль шел один день, когда мы все собрались перед отъездом в лагере на прощальный фестивальный ужин. И оттуда я вернулась другой. Туда я уехала девочкой-инженером, архитектором и градостроителем, а оттуда приехала туристкой. Там я впервые встала под рюкзак, меня туристы даже одели из своих закромов, потому что я была одета совершенно неподходяще. И вообще, в тридцать лет – и в первый раз туристкой! Когда меня загрузили в машину, чтобы ехать на Артыбаш, я в ужас пришла, потому что это был полный кузов оголтелых, орущих, 18-20-летних стриженых мальчиков и девочек! У меня с собой была коробка с шанежками, мне тетя моя напекла. Знаешь, что такое шанежки?

– Да, ватрушки. У нас в Тюмени тоже так говорят.

– Ну, понятно, это же тоже Сибирь. Шанежки разлетелись, ура, тетку таким образом приняли и заявили: «Пой». Я говорю: «Что петь?» А мне отвечают: «Что хочешь. Ты же из Ленинграда приехала? Значит, знаешь все песни». А я не могла себя считать поющей. Петь я очень хотела и пела, но голос был не поставлен, дома никто не пел – это была беда моих юности и детства.

– А как после первого похода Вы «встали под рюкзак» окончательно?

– Когда я приехала, я сразу кинулась искать тех, кто ходит под рюкзаком. Мой брат Эрик был геологом, и, конечно, геологи собирались у нас. Мы были единомышленниками: они-то давно уже по лесам шастали, а я только начинала. И я нашла Мусю Федоровну, Марию Федоровну Смирнову. В ту пору она была Мать Парнаса – удивительная тетка, не просто альпинистка, но еще и вокруг себя альпинистов собирала. Парнас – это ребята-альпинисты, которые ходили на Скалы. Туда меня Муся и повела, наверное, в первый же год. И я поехала, заведовала там продуктовой палаткой – на большее тогда не рассчитывала, но в компанию вписалась. Скалы – это такое же историческое слово, как и мои Четверги на коммунальной кухне, отдельный кусок жизни, вылепленный от и до. Скалы – это здорово. Туда съезжались альпинисты на соревнования.

– И Вы тоже в них участвовали?

– Я – продуктовая палатка! Ну что ты, я же тогда только… только рюкзак на себя примерила, – усмехается Сталина Соломоновна.

И совершенно внезапно, как будто слова сами исподволь пробились наружу, начинает читать стихи:

– Идет рюкзак от хутора до хутора, под ним кривые ножки семенят.

Идти до Скал, братишки, очень муторно, кривые ножки, жалуясь, скрипят!

А рюкзачишко, словно клоп нажравшийся, вцепился лямками в плечо!

Иди, шагай, мне очень нравится, ведь мне висеть не тяжело!

Я для тебя сестра и мачеха, я для тебя отец родной!

Считай, пропал ты, парень, начисто, связав свою судьбу со мной.

– Ну, я не парень, но пропала. Начисто. Потому что с этого времени, с этого дня, уже не существовали ни моя специальность, ни карьерный рост. Папа очень сердился, что я, получив новое звание, новый статус, уехала с геологами в поле поварихой. Он, конечно пришел в совершенное… – видимо, не найдя нужных слов, Сталина Соломоновна начинает стучать по столу, изображая бешенство, – и говорит: «Не поедешь!» А я ему: «Поеду!» И вот в 62 году я уехала в поле с друзьями брата – в Салехард, в Лабытнанги. Там, где Таймыр. Знаешь?

– Я знаю, что Салехард – это где очень темно и холодно.

– Да-а-а, точно… – голос женщины становится тихим и хриплым, как будто пришедшим из страшной и старой сказки. – А Лабытнанги – это место, куда ссылали всех заключенных. Там я впервые увидела их колонну, которую гнали по дороге. Эта толпа… жуткое зрелище. Я до сих пор могу, закрыв глаза, все это увидеть. Это черная масса людей, живая, как змея. Безликая, потому что они все идут, склонив голову. Шапки на них – ну, знаешь, тряпичные, вроде бушлатов. И идет эта масса шаг в шаг, вот так – фр-р, фр-р, фр-р, – Сталина Соломоновна издает низкий шуршащий звук, от которого холодок идет по коже – как будто кто-то скребется в закрытую дверь. – А мы в это время были на теплоходике, и хозяйка, как это увидела, быстро схватила собаку и спрятала за пазуху. Я говорю: «Ты чего?», а она мне: «Съедят. Они не шевелятся, но могут живность любую просто засосать в себя, оглянуться не успеешь». В общем, насмотрелась я там, в Лабытнанги. Запомни.

 

«Я один, со мной бутылка»

Сталина Соломоновна просит достать альбом, чтобы показать фотографии Муси Смирновой и остальных. Аккуратно вытаскиваю его из-под кипы тяжелых томов и смотрю на куски чужой огромной жизни, которые постепенно складываются, как маленькие детали, в один пестрый паззл.

– Это я на Соловках, а это на Камчатке – вот, в клетчатой рубахе. Это я в Пушкине, 88 год. А это в Хабаровске. А это – удивительная женщина, которая вызвала меня в Данию, потому что в 60 году она была у меня на тех самых Четвергах и встречалась с Бродским, когда он читал стихи. У меня даже сохранились его первые листочки.

– А как Вы познакомились с Бродским? Как он попал на Ваши Четверги?

– Рядом с нами, на Литейном, 33, был институт нефти ВНИГРИ. В декабре там собирались геологи и делали поэтический вечер отчета – кто что за лето написал. И Бродский тоже с геологами в поле ходил. Он вообще был удивительный парень, молодой Бродский. Он был не шумным – был, скорее, вежливым и застенчивым, чем вальяжным, и заикался, поэтому очень своеобразно читал стихи. И потом, это же были первые стихи, которые надо было вынести на геологическую аудиторию, а это очень трудно. У меня есть такая фотография: закрыв лицо, сначала очень тихим голосом, нараспев, он начинал читать стихотворение и постепенно, постепенно переходил на полный голос. Насколько я понимаю, в этой певучести, в этой манере чтения заложена была необходимость преодолеть заикание, чтобы стих шел без тормозов. Его очень любила одна часть зала и очень не любила другая. Эту другую часть возглавлял Лев Куклин, тебе, наверное, неизвестный. Когда читал Бродский, куклинисты вставали и уходили из зала. Когда читал Куклин, вставала и уходила другая половина.

Беру из рук Сталины пожелтевшие от времени, но очень прямые и гладкие листы с набранными на печатной машинке буквами – кое-где в знакомых строках зачеркнуты слова, кое-что вижу впервые.

– Как к Вам попали эти записи?

– Все происходящее я воспринимала с восторгом, с истинным восторгом. Это был для меня просто свет в окошке. И поэтому я подбегала к Бродскому, когда он держал в руках эти вот листочки, с которых читал, и честно не знал, куда их деть. Ну представляешь, когда человек уже выступил, и в помойку листочки не положишь, за пазуху не спрячешь, на столе не оставишь… Я и сказала: «Дай мне, ты все равно их выбросишь, а я сохраню». Потом уже сам искал, вручал. Я собирала и складывала, складывала, складывала. Вот это был мальчик! Когда он читал стихи на моих Четвергах, ему было около двадцати.

– А как начинались те самые Четверги? Как Вы перенесли песни из походов к себе домой?

– Когда я вернулась с полей, все пошло своим чередом – песни, песни, песни… В это время вернулся и брат из Якутска, и говорит: «Ты ездишь на Скалы, слушаешь песни. Мы тоже хотим слушать». Я говорю: «Поехали!», а он мне: «Нам хватает своего поля». Мы, говорит, дома посидим, а ты нам друзей пригласи. И я позвала одного из самых первых, кого я знала – Володю Лосева.

– И сразу после того случая появились Четверги?

– Четверг закрепился сразу, потому что все подумали: «Ой, как хорошо, давайте соберемся снова через недельку!» Я говорю: «Опять в четверг? – Давай в четверг!» И собрались: Лейкин, мой брат Эрик, я и геологи, всего человек пять-шесть. Ну, ты понимаешь, мы были в коммунальной квартире.

– То есть это было что-то вроде квартирников?

– Как раз наоборот. Сейчас я объясню, в чем разница. Квартирник – это привлечение интереса к какому-то автору. Его приглашают, объявляют об этом и хотят привести как можно больше народу – ну не то чтобы как можно больше, но всех заинтересованных в нем людей. Наши Четверги – полная противоположность, потому что мы жили в таком веке, в такое время, когда рядом с Литейным, 31 находился Литейный, 34.

– Там был КГБ?

– Да. Он и сейчас там, только называется теперь ФСБ. Это то самое место, с которого Камчатку точно видно, а то и Магадан, и поглуше чего-нибудь… Когда я приглашала людей на Четверг на Литейный, 31, народ настораживался. И страшно возмущался, когда я начинала записывать на магнитофон. Поэтому наши Четверги отличались другим законом: «Я один, со мной бутылка». Все! Добавлялось: «сухенького». И за пазухой полешко для печки-голландки.

– Были какие-то случаи, из-за которых действительно стоило опасаться?

– Я категорически предупреждала, приглашая ребят со Скал: приходить без хвоста, потому что с хвостом мы не справимся. Первым, кто пришел «хвостатым», был Лобановский. И не просто «хвостатым» – он пришел в ореоле поклонниц, в клетчатых штанах, с гитарой с бантом, с шевелюрой и с песней «Я секс, секс, секс, сексуально озабочен». Он на меня безумно потом обиделся, когда я возмутилась.

Поэтому наши Четверги были как бы тайным сбором. Тайной вечерей. Конечно, мы хотели, чтобы так продолжалось долго, но потом весть о том, что у меня собираются, разлетелась так быстро, что однажды Четверг собрал сорок человек. И тогда я сказала: «Ребят, давайте отдохнем, потому что иначе мы разнесем дом». И поэтому, когда люди приходят и говорят: «Расскажи о твоих квартирниках», я отвечаю: «Да не было никаких квартирников, тогда не могло быть квартирников!». Тогда просто бы все это взорвали.

 

Текст №3

По-домашнему

Люди классически делятся на три типа: неприятные, приятные и другие. Другие встречаются реже. Главное в людях то, что совершенно все они совершенно уникальны или хотя бы считают себя уникальными. Ваня, простой бармен не претендующего на гламур, но удивительно пафосного бара “1703” на Лиговском. Ваня, вообще, изначально знал, что идея классная. И что придется много работать. Тут тебе и бар сам ремонтируй, и квалификацию получай, и алкоголь закупай, и если что не так, следи за пьяными. Все это — огромная ответственность. Но Ване работа нравится. В конце концов, он с баром пятый год, и это круто.

 

Вечер начинается с подготовки. Это всегда крайне интересно: вымытые стаканы нужно расставить, протереть барную стойку, поиграть в настольный футбол (или это хоккей?), правильно сдвинуть стулья, хотя черт его знает, кому это нужно. В большинстве случаев все возвращается в хаос через полчаса после открытия.

Первая партия посетителей приходит почти сразу после открытия, в начале восьмого. Как правило, это работники немногих соседних офисов около тридцати и ждавшие открытия студенты. Дешевый алкоголь, лаконичный и пафосный дизайн, русский рэп, место Versus Battle — люди приходят за разным. Главное, чтобы бар оставался одним и тем же.

 

Ваня протирает аккуратной серовато-синей (то ли от освещения, то ли от возраста) тряпочкой бокал для пива. Он считает, что все бармены одинаковые. Он похож, за небольшим исключением, на любого типично американского бармена из фильма, сериала, художественной литературы, мечты моего друга: джинсы, рубашка с закатанными рукавами (в крупную сине-зеленую клетку темных тонов), перекаты вен на сухих руках и очень уставший взгляд. Уставший не от работы, учебы или недосыпа, а просто по жизни уставший. На фартуке, небрежно накинутом на бедра, значок с Муми-троллем с букетом цветов, не иначе как с Aliexpress.

Впрочем, Ваня это уникальный пример бармена: с простым лицом, светлыми волосами, затертыми руками. Ему не больше тридцати, а на лбу уже глубокие борозды морщин. Ваня старается об этом не думать, только хмыкает что-то о старости, которая всегда не за горами и всегда далеко.

 

Посетители первой волны не слишком разговорчивы, если не между собой. Студенты по понятным причинам скученности и скучности, офисный планктон — за неимением тем для разговора. Те из них, кому есть что выложить, приходят несколько позже. Эти же еще даже ведут себя по правилам.

Вторая часть приходит после девяти. Они задержатся минимум до середины ночи, кто-то досидит до утра. Вопрос только в том, как будут освобождаться места. К этому же времени как правило приходят и завсегдатаи. Это не просто “постоянные посетители”, нет, — это те, кто уже сжился с баром.

— Ну, Хован, — описывает Ваня посетителей, — Всякие редакторы соответствующих сайтов, Ресторатор. Так, блогеры меняются, рэперы заходят по мере нахождения в Питере. Ну, типа, ни Басту, ни кого-то такого тут не встретить, но Мирон заходит нередко, а так малоизвестные больше, ты все равно не в теме.

Ване не требуется много времени, чтобы понять насколько человек в теме, знает ли вообще что-то о русской музыки. Он говорит, это видно по глазам и манере речи. Люди, слушающие русский рэп, слышали кое-что, что меняет их взгляд. Впрочем, это субъективно, поправляет Ваня.

Постоянные клиенты отличаются от завсегдатаев манерами и поведением. Пока вторые держатся чуть в стороне и вполне активно тратят свою жизнь на чрезмерное количество алкоголя, первые пытаются быть поярче, запомниться посильнее и остаться в баре. В этом их проблема: “1703” — это второй дом, а не место для выпендрежа.

— Смотри, когда речь заходит обо всяких детках с кучей мамопапиных деньжат, это всегда ради выпендрежа, — объясняет Ваня. — Типа, “смотри, сколько я могу выпить” или “смотри, чо умею”, или, на крайняк, “я могу позволить себе бухать в баре, где проходят Versusы, и плевать, что не видел ни одного”. У нас, например, была как-то раз компашка, которая накупала тьмищу бухла, не осиливая и половины, а потом у бара бухали. Я как-то спросил, а зачем, а они такие: “Окси ловим”. Мы потом очень долго смеялись, — глотает в “очень” конец слово.

 

Третий виток посетителей — это как раз мы, те, кто приходят после полуночи и сидят по несколько часов или под самое утро. Среди таких находятся разговорчивые. Например, девушка чуть старше двадцати, упорно доказывающая свою значимость. Или мужчина тридцати лет на другом конце барной стойки, то и дело кидающий вбросы о своей личной жизни. Тут и то, что по дочке скучает, и то, что жена сволочь, и любовница дура. Ваня наблюдает. Он бармен, который старается не вмешиваться в подобные разговоры.

— С трезвыми интереснее. Трезвые люди говорят тебе то, что думают, но структурировано. Синдром попутчика, — говорит он, протирая бокал все той же тряпочкой. Ваня не любит разговоры за барной стойкой, ему больше нравится говорить за футболом или пропуская с кем-то по пивку. Работают они до последнего посетителя, к утру разговоры пьяных людей успевают осточертеть.

— Все алкаши одинаковые и крайне не оригинальные: люди пьют либо от любви, либо от проблем. Притом вот это почти всегда одинаковое. Ну еще с жиру бесятся иногда, — хмыкает. — Говорить интереснее с трезвыми, они хоть мысли строить умеют. Плюс, пьющие в меру люди пьют по интересным причинам. Типа, была девка одна, она текла с Ховы, а потом увидела Хову. Или мужик, норм пацан, спивается из-за синих стен в комнате. Можно б и перекрасить, но это слишком просто. Мог бы у нас жить.

 

Текст №4

Текст №5

 

Текст №6

 

«Пленарное заседание — оно для детей...»

 

В Таврическом дворце в Санкт-Петербурге прошел первый день X Международной научной конференции «Актуальные проблемы парламентаризма: история и современность» («Таврические чтения»). Корреспондент СПБГУ ВШЖиМК САФОНОВА МАРИЯ стала свидетелем того, как проходит пленарное заседание: докладчики говорят много, иногда не достаточно громко и не слишком интересно, но в целом по делу; среди участников неоспоримо лишь одно утверждение — в обеденный перерыв кормят очень вкусно.

Думский зал в Таврическом дворце, где в начале XX столетия заседал первый российский парламент, а ныне проходят масштабные мероприятия Межпарламентской ассамблеи (МПА) СНГ и международные конференции, сегодня скорее наполовину пуст, чем наполовину полон. Однако пустые кресла не смущают даже организаторов мероприятия — они знают, что это ненадолго. Кажется, здесь совершенно все в курсе очередей из участников-студентов, образовавшихся на пропускном пункте во дворец. В главный зал опоздавших не по своей совести будут запускать порциями, в перерывах между выступлениями докладчиков. Ну а я пока все же прорываюсь в числе первых, почти не опаздываю, цепляю бейдж «Пресса» и законно занимаю своё место в Думском зале на пленарном заседании «Таврических чтений».

 

X Международную научную конференцию «Актуальные проблемы парламентаризма: история и современность» открывает Алексей Сергеев, но успеваю я лишь на момент, когда микрофон «передают» Алексею Родзянко. Правнук знаменитого председателя Государственной Думы М.В. Родзянко выступает, по моему мнению, с не совсем историческим докладом: представляет некий экскурс по вехам биографии прадеда, показывает фотографии из личных архивов, делится собственным мнением о нынешней думе.

 

 

Звон гонга и учтивый голос модератора приглашают Владимира Зорина следующим «поделиться воспоминаниями». Однако уже с первых слов, зачитанных депутатом с бумажек в его руках, я понимаю, что делиться он с нами ничем таким не собирается. Из аудитории почти сразу доносятся усталые и сочувственные вздохи. Владимир Юрьевич, по долгу службы (а может и не по нему), не останавливается; делая ударение на старый манер (сОзыва, дИскурс), читает текст о законодательной деятельности, который не блещет оригинальностью в прямом смысле этого слова: если загуглить строчки из доклада, то их легко можно обнаружить в интернете в других статьях, причем в том же самом виде, в тех же формулировках. Меня этот факт печалит, но не больше его высказываний о «национальной библии» и наставлений по поводу того, что все мы должны цитировать Путина, чем и завершает свое выступление депутат Зорин.

 

Следующий докладчик — Джон Тейлор, выступающий с материалом о конгрессе и полномочиях парламента США, даёт аудитории повод оживиться (по залу проносятся скрип и шорох, вызванные необходимостью распутать наушники для синхронного перевода).

 

Посоветовав «нелегкое» чтиво напоследок, профессор передаёт пост докладчика Ольге Патрикеевой. Достаточно интересный рассказ с интерактивной прогулкой по Петербургу начала двадцатого столетия, однако 15 минут, и сразу мы слышим гонг, что означает — до свидания.

 

Хорошего понемногу.

 

Перерыв перед второй частью пленарного заседания позволяет кому-то размять ноги и настроиться на следующие полтора часа, а кому-то и вовсе сбежать, освободив доброе количество кресел (и не в самых задних рядах). Но, как говорится, выживают сильнейшие.

Так что уже совсем скоро я вместе с оставшейся аудиторией приветствую доктора исторических наук Игоря Лукоянова, который воодушевлённо рассказывает о том, где мы собственно сейчас находимся (Таврический дворец) и как за 100 лет все здесь изменилось (когда, например, убрали «прекрасные» люстры).

 

— Господа члены Государственной Думы. С тяжёлым чувством я вхожу сегодня на эту трибуну, — следующий выступающий, профессор Селезнёв, начинает свой доклад знаменитой речью П.Н. Милюкова на заседании Государственной Думы 1916 года.

 

Лиричность его доклада сохраняется и в дальнейшем. Фёдор Александрович говорит о том, что сам зал, в котором мы сейчас находимся, «дышит историей».

 

— Мы будем искать эту самую историческую истину, пока есть такая наука, — вновь говорит он словами Милюкова.

 

Следующими к микрофону по очереди выходят сегодняшние глашатаи в области кинематографа — Светлана Мельникова и Сергей Овчаров. Аудиторию знакомят с книгой «Летопись кино», что немного отдаёт рекламной акцией, но в дальнейшем следует достаточно интересный и душещипательный рассказ об авторе художественного фильма «Романовы. Венценосная семья». Сергей Михайлович говорит о Глебе Панфилове как о добром друге; в контексте, рассматривая обсуждаемую киноленту, поясняет, что именно он сумел показать в своей работе те самые «тени прошлого».

 

Доклад про фильм длится около сорока минут, за которые аудитория заметно редеет. Самые проголодавшиеся и нетерпеливые участники срываются на обеденный перерыв (делаю вывод, что понять и простить их вполне можно).

 

Уже после сытного приёма в ресторане «Таврическом», мне удаётся перехватить на пару вопросов Павла Ниткина, аспиранта Института истории СПБГУ. Павел сам выступает здесь с докладом на тему «Роль журналистики в конфликте Н.А. Хомякова и правых в Третьей Думе», правда, завтра. На вопрос, зачем он здесь сегодня, ответ я получаю вполне ясный и прямой — за дискуссией.

 

— Как говорят, пленарное заседание — это для детей, для студентов, которые обычно приходят, чтобы как-то вовлечься в процесс. Вся основная, серьёзная научная работа идёт в секциях, там уже серьёзные дискуссии, — рассказывает Павел. — В прошлом году на главной дискуссии обсуждался доклад о том, можно ли считать Николая II либералом. В итоге между участниками было противостояние даже на мировозренческом уровне, основополагающие понятия собственного мышления ставились ими под вопрос.

 

Павел вспоминает «Таврические чтения» 2015 года и признаётся, что именно тогда он стал свидетелем «настоящей» научной дискуссии, которая велась в основном между самими докладчиками.

 

— Тонкая, интеллигентная, сдержанная и красивая, — говорит он с явным восхищением, — далекая от политической бесполезной дискуссии-спектакля или даже сухих, скучных переговоров.

 

На вопрос о том, посоветует ли он послушать его доклад завтра, Павел Ниткин уверенно восклицает: «Конечно! Это лучший доклад!»

 

Что ж, придётся придти, послушать. Заодно заглянуть на дискуссию, что есть в программе. Возможно, посчастливится узреть ту самую, заветную, «настоящую научную».

 

Текст №7

 

«Господь вытянул меня»

Они здесь практически на птичьих правах, отношение к ним особое, и живут они в каком-то своём собственном закрытом мире. Сейчас только 11 утра, именно поэтому в главном зале Санкт-Петербургской церкви евангельских христиан-баптистов, кроме них, никого нет. Реабилитантов, братьев, проходящих реабилитационную программу для избавления от зависимости, немного: всего шесть человек – но им необходимо убрать и подготовить все помещения в здании перед предстоящим вечерним собранием.

– Приветствую, – с улыбкой здоровается со мной крепкий черноволосый мужчина. Он выглядит очень счастливым, много смеётся и разговаривает, и всем своим цветущим внешним видом сильно отличается от остальных братьев. Моему предложению помочь в уборке он удивляется, но с радостью соглашается и ведёт в каморку, чтобы выдать метлу. По дороге я случайно сталкиваюсь с другим реабилитантом. Это невысокий худой человек с боязливым выражением лица и большим красным носом.

Мой позитивный провожающий поручает мне подмести балкон, и, уже уходя, как бы невзначай бросает:

– Я Саша.

Мужчина старше меня лет на 30, но он представляется так по-дружески, что называть его просто Сашей кажется абсолютно нормальным.

Я усердно подметаю полы в течение 10 минут, когда на балкон поднимается незнакомый мне реабилитант. Он проходит в подсобку и начинает рыться в лежащих там инструментах. В это время мы знакомимся. Ярославу около 45 лет, и, несмотря на ещё зрелый возраст, он уже по-старчески согнулся. У него смуглое лицо, прорезанное морщинами и неприметными чертами, что на самом деле абсолютно не важно, так как выражение на этом лице очень доброе и по-детски наивное, что быстро к себе располагает. Чтобы начать разговор, я спрашиваю мужчину о церкви, и сразу же после вопроса Ярослав неожиданно начинает сильно копошится и громыхать, видимо, стараясь закончить поиски как можно скорее. Он бормочет:

– Сейчас-сейчас. Я вам всё расскажу.

Через минут он выходит из подсобки и действительно рассказывает всё. Он описывает всю свою жизнь, да с такой доверчивостью, будто рассказ сидел в нём уже очень долго и лишь ждал желающего послушать.

– Я старший социальный работник в реабцентре. Я раньше был сильно зависим от алкоголя, а где-то год назад понял, что так дальше жить нельзя. Мне некому было помочь: ни семьи, ни друзей у меня нет. Поэтому я нашёл в Интернете информацию о реабилитационном центре при баптистской церкви и приехал в Питер, чтобы лечиться.

– Значит, сами вы не из Питера?

– Нет, я из Челябинска. У нас там нет ничего подобного. Такие центры находятся только в крупных городах.

– То есть вы сами в какой-то момент осознали свою зависимость и приехали лечиться?

– Да. Я... – он ненадолго замолкает. – Я действительно всё испортил. Вся жизнь под откос пошла из-за алкоголя. У меня уже не было выбора.

– Первое время, наверное, тяжело было?

– Конечно. Особенно первые два месяца. Меня просто ломало изнутри, несколько раз хотел всё бросить и уйти. К тому же условия были жёсткими: ни позвонить, ни выйти, постоянные уроки и семинары, строгие правила. За нарушения наказывали: либо Псалмы заставляли переписывать, либо вообще сладкого на несколько недель лишали. Но Бог помог мне. Здесь никто не держит и не заставляет верить, но именно молитвы и Господь вытянули меня. Теперь вот старший работник, а через три месяца буду принимать крещение.

– А в Челябинск не собираетесь возвращаться?

Он тут же заминается и начинает бормотать:

– Да не к кому. У меня только мама, но она в Афганистане. Больше никого нет. Я один по жизни. Совершенно один.

Он разворачивается и идет к ступенькам. Напоследок я спрашиваю:

– А почему вы сегодня не пошли на праздник? 9-го мая в Питере очень красиво.

– Да что мне 9 мая? У меня теперь каждый день – праздник, – улыбается Ярослав и спускается вниз.

Уборка продолжается. Церковь наполнена гудением пылесоса, шорохом метлы и разговорами братьев. Стены прекрасно отражают все звуки, из-за чего возникает впечатление, что всё это происходит в нескольких метрах от тебя. Я уже заканчиваю свою работу, когда на балкон со шваброй и ведром воды поднимается незнакомый парень. Я мельком видела его ещё внизу, в общем зале, и уже тогда обратила внимание на его приятную внешность. Игорь выглядит таким же осунувшимся и потрёпанным, как и большинство братьев, но густые рыжеватые волосы, мягкие черты лица и светлые глаза выделяют его среди других.

Мы начинаем работать вместе: я подметаю пол, он его моет. Со стороны Игорь выглядит неразговорчивым и закрытым, но как только я задаю вопрос о церкви и реабцентре, он, как и Ярослав немного раньше, тут же прерывает работу, разворачивается ко мне лицом и начинает рассказывать. Он говорит обо всём, что только может вспомнить, говорит много и практически взахлёб:

– Я раньше был зависим от видеоигр. Сколько себя помню, я всю жизнь играл. Мне было всё равно, что происходит вокруг, меня абсолютно ничего не интересовало. О Боге я узнал ещё в 2004 году из телевизора. Не сказать, что это как-то подействовало на меня, но после этого я периодически стал открывать Библию. Потом, в 2008 году, как-то ночью я почувствовал сильную боль. У меня всегда были проблемы со здоровьем, особенно с сердцем, но в тот момент мне стало так плохо, как никогда не было. Я испугался, что умру, а если и выживу, то просто не доживу до 30 лет. Тогда я открыл Библию, хотя уже давно этого не делал, и стал читать. Я всю ночь молился. А на следующий день почувствовал, что вся боль ушла. Конечно, я был благодарен Господу, я понял, что он спас меня тогда, но я всё ещё был зависим, поэтому быстро забылся в играх. И я играл, и играл так же много – но при этом ужасно боялся. Мне даже сложно описать этот страх.

– Вы боялись того, что умрете непокаянным?

– Да. Наверное, я боялся умереть непрощённым. Но на мой приход к Богу повлияло не только это. Год назад умер мой брат. Я узнал об этом на 9 мая. И... – он запнулся и на несколько минут замолчал. – Мама очень сильно переживала. Она не давила на меня, но... В тот момент я понял, что потерял не только брата. Я уже давно всех растерял: семью, друзей, знакомых. У меня остались только мать, отец и отчим. Я посмотрел на себя и осознал, что ничего не сделал и ничего не добился. Всех похоронил в играх. Бессмысленно как-то жизнь прошла.

– И в тот момент вы пришли к Богу?

– Да. Я решил, что надо что-то менять. Мы жили недалеко от баптистской церкви, поэтому я немного знал о их деятельности. Стал реабилитантом. Думаю, что всё-таки смог вылечиться. В июне будет уже год, как я здесь.

– А как вообще происходит лечение?

– Сама программа длиться восемь месяцев. При желании человек может остаться на больший срок, а потом принять крещение. Обычно все, кто прошёл основную программу, остаются. Первые два месяца – сама реабилитация. Там всё довольно жёстко. Скудная еда, правила, строгая дисциплина. За территорию центра практически не выпускают. Но эти меры можно понять. С психологической точки зрения первые два месяца самые тяжёлые, каждый день возникает желание плюнуть и бросить. Многие так и поступают.

– И сколько людей выдерживают эти два месяца?

– Десять процентов. Практически у всех со стороны уже нет никакой поддержки. Не для кого бороться и пытаться измениться. Да и зависимости разные бывают. Моя игромания ещё не самое страшное. Алкоголикам и наркоманам гораздо тяжелее. Поэтому так мало людей остаётся.

– А после двух месяцев что происходит?

– Наступает второй этап: адаптационный. Он длиться официально шесть месяцев, но, как я уже говорил, ты можешь остаться настолько, насколько захочешь. Здесь уже жить гораздо легче. И кормят хорошо, и с родственниками свободно разрешают общаться, часто выпускают погулять, вообще, много времени теперь самому себе предоставлено.

– То есть теперь отпускают из центра по любой просьбе?

– Нет. Конечно, надо объяснить причину. Я, например, сейчас часто по врачам езжу. Хочу хотя бы немного восстановить своё здоровье.

– И что врачи говорят?

– С сердцем у меня проблемы, но ничего серьёзного не нашли. Я, честно говоря, больше всего боялся, что у меня рак. Но пока всё обходиться. Хотя... у меня со светочувствительностью теперь ещё проблемы. Вот я смотрю на свою руку, – он подносит к глазам правую ладонь, – и сейчас она розовая, а порой становится серой. Иногда всё становится серым. Это из-за игр такие осложнения возникли. Возможно, даже дальтоником стану.

– Ужасно, – всё, что удаётся в этот момент из себя выдавить.

– Да. Ужасно. – Игорь начинает смеяться и зарывается лицом в локтевой изгиб. Рука заглушает его голос, но всё равно слышен странный булькающий звук, который он издаёт. Я не понимаю, продолжает он смеяться или уже начал плакать. – Но, знаете, мне кажется, все мои болезни – это не кара, а путь, который помог мне прийти к Богу. Наверное, он понял, что только этот страх за свою жизнь способен привести меня к нему.

– Бог помог вам, да?

– Да. Для меня до сих пор как чудо то, что Господь отвечает мне. Он действительно поддерживает меня, я это чувствую. Я очень многого ещё здесь не понимаю и не знаю, что меня ждёт. Но я молюсь Богу, чтобы он указал мне правильный