Рождение: затишье после бурь

Если брать за мерило многострадальные 1970-1980-е годы, то для развитых стран, в особенности для США, период 1990-х годов выглядит эпохой благополучия. Циклический подъем второй половины 1990-х годов улучшил положение всех слоев населения. Для половины населения с наименьшими доходами долгий период стагнации был прерван. Еще резче за счет рынка акций увеличивалось благосостояние обеспеченных слоев. Жилье дорожало медленно, но, являясь основным активом домохозяйств, оказывало сильное влияние на их богатство.

Продолжительное и интенсивное расширение экономики 1990-х годов наряду с такими политическими событиями, как развал Советского Союза, породили оптимизм и, по крайней в США, победное ликование. Популярность таких книг, как «Конец истории» Фрэнсиса Фукуямы и «Lexus и олива» Томаса Фридмена, отражала общее состояние умов.

Фукуяма утверждал, что великие конфликты, которые двигали историю вперед, закончились и конец холодной войны знаменовал «конечный пункт идеологической эволюции человечества» и универсализацию западной либеральной демократии «как окончательной формы правления в человеческом обществе».[6]Для Фукуямы «западное» означало «капиталистическое». Понятию «капитализм» он не давал однозначного определения, но внимательный читатель мог прийти к выводу, что речь идет о победившем рыночном либерализме. Обосновывая свой тезис об универсализации общественного устройства, к «капиталистическим» он отнес целый ряд политических и экономических систем, существовавших в западных обществах, – от скандинавских социал-демократий до общества, устроенного по принципу «победитель получает всё», которое складывалось тогда в США.

Для Фридмена же все эти оттенки – мелочь. В его книге было много ярких выражений и запоминающихся метафор, но самая замечательная из них – «золотая смирительная рубашка».

С ее помощью Фридмен хотел сказать, что в глобальной экономике строгое следование принципам рыночного либерализма – верный путь к процветанию. Всякий же, кто отклонится от этих принципов, не минует гнева «электронного стада», то есть сплетенных в тесную сеть глобальных финансовых рынков.

Благодаря своим одам новому миропорядку Фукуяма сделался необычайно популярным. Его книги постоянно цитировали, хотя читали не так широко. Но, как ни упражнялся в красноречии Фридмен, публика не наградила его лаврами великого мыслителя, хотя книги и покупала с большой охотой. Все хотели попасть в новый мир счастливых обладателей «лексуса».

Праздник был уже в самом разгаре, когда к нему присоединились экономисты. На протяжении почти всех 1990-х годов они беспокоились о слабом росте производительности, возможном возврате инфляции и высокой по меркам послевоенного подъема безработице.

Но наступили 2000-е, и в цифрах американской статистики для тех, кто лил слезы об утерянном золотом веке, появилось утешение. Данные свидетельствовали о сокращении колебаний выпуска и безработицы. Как полагало большинство экономистов, волатильность этих показателей резко снизилась в середине 1980-х годов в результате предшествовавшей «рецессии Волкера», названной так в честь главы ФРС Пола Волкера, решившегося на ужесточение политики в целях борьбы с инфляцией.[7]

И хотя больше всего внимания уделялось колебаниям выпуска, наиболее чувствительный результат рецессий – это колебания занятости, лучшим индикатором которой является отношение числа занятых к общей численности населения. Волатильность общепринятых индикаторов занятости, как и волатильность ВВП, значительно снизилась после 1985 года.

Это уменьшение волатильности совпало по времени с почти двадцатилетним председательством в ФРС Алана Гринспена, преемника Пола Волкера. И – по справедливости или нет – его поставили в заслугу Гринспену, а не Волкеру. Фигура Гринспена как источника экономической мудрости была канонизирована в Вашингтоне, удостоившись своего жития в виде написанной Бобом Вудвордом[8]книги «Маэстро. ФРС Гринспена и подъем американской экономики».

Наследник Гринспена Бен Бернанке окончил с отличием Гарвардский университет в 1975 году, а в 1979 году получил докторскую степень в Массачусетском технологическом институте (MIT). Он стал ключевой фигурой среди экономистов, чья карьера началась после краха долгого послевоенного подъема и совпала с эпохой Гринспена. Поэтому закономерно, что именно Бернанке больше всех способствовал продвижению идеи о Новой эпохе экономической стабильности.

Он же для описания этой эпохи ввел в широкий оборот термин «великое смягчение». Первыми его предложили Джеймс Сток из Гарвардского университета и Марк Ватсон из Принстонского университета. Бернанке же поместил его в заголовок своей широко растиражированной речи, произнесенной в 2004 году.

Он провозгласил «великое смягчение» концом экономического цикла – как это было не раз с прежними периодами экономического процветания. Джерард Бейкер в 2007 году писал в лондонской Times:

Экономисты горячо обсуждают причины «великого смягчения», и – невиданное дело, – в целом они друг с другом согласны. Отчасти смягчение – это заслуга правильной экономической политики: центральные банки научились искусно выбирать момент для изменения процентных ставок и смогли сглаживать кривую экономического развития. Но по-настоящему важна другая причина – о ней гораздо важнее знать, если мы хотим лучше управлять экономикой.

В основании трансформации находятся либерализация рынков и предоставление свободы выбора. Дерегулирование финансовых рынков, осуществленное во всем англосаксонском мире в 1980-х годах, оказало смягчающее действие на колебания делового цикла. Благодаря этим изменениям потребители обрели доступ к самым разнообразным финансовым инструментам (кредитным картам, займам под залог недвижимости), что позволило им согласовывать свои расходы с долгосрочными изменениями в доходах [Baker, 2007].

Пару лет спустя в прощальной статье для Times Бейкер с редкой прямотой признается в своей неправоте:

Самую большую досаду я испытываю, когда осознаю, насколько сильно влияла на мои экономические заметки за последние пару лет одна-единственная идея. Но, полагаю, в свою защиту я могу сказать, что ею руководствовались довольно много экономистов компетентнее меня. Это идея о «великом смягчении» [Baker, 2009].

Экономический кризис, начавшийся в 2007 году и до сих пор не завершившийся, положил моментальный конец «смягчению» в экономике. И, как будет показано, кризис стал непосильным испытанием для идей, которыми руководствовались Бейкер и другие, говоря о Новой эпохе. Чтобы уяснить, почему эти идеи обрели широкое признание, а затем потерпели крах, нужно проследить историю происхождения и гибели теории «великого смягчения».

Самый прямой путь к пониманию того, почему такое большое число экономистов разглядело в статистических цифрах признаки «великого смягчения», – это посмотреть на данные о рецессиях и подъемах. Прежде чем мы к этому приступим, стоит немного остановиться на том, как экономисты понимают термин «рецессия».

Общепринятое формальное определение рецессии гласит, что это отрицательный темп экономического роста, длящийся два квартала подряд. Однако экономисты знают, что благодаря этому определению можно дать лишь самое грубое описание состояния экономики. Главным критерием для экономистов в США служит мнение Комитета по датировке деловых циклов, входящего в состав Национального бюро экономических исследований (National Bureau of Economic Research, NBER).

Согласно NBER, рецессия – это «существенное повсеместное снижение экономической активности, продолжающееся несколько месяцев и обычно отражающееся на реальном ВВП, реальном доходе, занятости, промышленном производстве и объемах оптовых продаж». Публикация оценочных дат начала и окончания рецессий входит в обязанности комитета по датировке. Органы с похожими задачами существуют и в других странах, однако ни один из них не обладает таким авторитетом, как NBER.

Как правило, комитет озвучивает свое мнение лишь через год после начала событий, и по этой причине вокруг «технического» критерия всегда поднимается большой шум. Изрядное количество усилий было предпринято в 2008 году, чтобы доказать, что, несмотря на все видимые признаки экономического кризиса, необходимых двух кварталов последовательного спада все еще нет. Однако в декабре 2008 года комитет NBER объявил, что рецессия началась еще год назад, в декабре 2007 года. Объявление о завершении рецессии было сделано с таким же опозданием.

Какое бы определение мы ни выбрали, но до 1981 года (года окончания рецессии Волкера) спады в США были довольно частым явлением, повторявшимся примерно каждые пять лет. За период с 1945 по 1981 год, согласно комитету NBER, произошло девять рецессий, две из которых (рецессия начала 1970-х годов и двойная рецессия[9]1980–1981 годов) были одновременно долгими и глубокими.

Иная картина сложилась в 1981–2007 годы: это был период долгих подъемов и коротких рецессий. За весь период случились только две рецессии – в 1990–1991 и в 2001 году, – и обе продлились всего по восемь месяцев. Когда за плечами такой богатый опыт несбывшихся обещаний о наступлении Новой эпохи, заявление о конце или даже «приручении» деловых циклов, сделанное на основе всего двух эпизодов сильных циклических подъемов, выглядит крайне преждевременным. Впрочем, история учит, что мы редко чему-нибудь учимся. В царившей атмосфере ликования всякий, кто брался статистически обосновать обуздание делового цикла, мог рассчитывать на благосклонность публики.

Датировки NBER не лишены, разумеется, некоторой доли субъективности и не слишком годятся для статистического анализа. Поэтому экономисты, старавшиеся статистически доказать, что деловой цикл теперь под контролем, использовали для этой цели поквартальные данные. Такой подход отвечал расхожему мнению, связывавшему определение рецессии с двумя кварталами отрицательных темпов роста.

Упор на волатильности квартальных темпов роста, кроме того, целиком укладывался в рамки преобладавшего подхода к оценке макроэкономической политики – правила Тейлора, названного так в честь Джона Тейлора, который формально описал его в 1993 году.[10]

Согласно целому ряду статистических показателей, с начала 1980-х годов в США наблюдалось резкое снижение волатильности темпов экономического роста. Но в США темпы роста выпуска[11]не были единственным сгладившимся показателем. Кроме того, снизились средние темпы инфляции и волатильность темпов инфляции, а также волатильность занятости и безработицы. В целом схожая динамика отмечалась и в других развитых странах.

Исключением из этого ряда была Япония, где в конце 1980-х лопнул надувавшийся в течение нескольких десятилетий пузырь на рынке недвижимости и на финансовом рынке. Крах подготовил почву для длительной стагнации. Стоило только начаться долгожданному подъему, как он тут же обрывался очередным снижением. Однако на тот момент трудности в японской экономике расценивались как сугубо японские. Подобным же образом финансовый кризис конца 1990-х годов интерпретировали как явление, характерное для «кумовского капитализма» азиатского типа.

Статистическое обнаружение «великого смягчения» и в еще большей степени одобрительная речь Бернанке создали питательную среду для быстрого роста разнообразной академической литературы об этом явлении. Сотни исследований виртуозно препарировали его, выдвигая альтернативные интерпретации, объяснительные гипотезы и прогнозы на будущее. Экономисты опровергали друг друга, оправдывая дурную славу своей профессии. Но, как часто бывает со специалистами из одной области, за спорами о деталях скрывалось принципиальное согласие. В частности, ни один тех, кто писал о «великом смягчении», и мысли допустить не мог, что конец этого смягчения не за горами.