Второе лето как яблоко (фрагмент)

Рассказывая о ней, запрещались некоторые слова: нельзя было употреблять слово «дзэн», ни, тем более, «бытие»; «существование» считалось поросячьим синонимом, а его английский эквивалент находился за гранью приличного; ссылки на Кастанеду вызывали справедливое улюлюканье, не одобрялись любые термины, хотя «сердце» рекомендовалось заменять «анахатой»; «чувства» и «ощущения» считались банальными паразитами; называть её «жизнью» было – верх пошлости; о ней можно было говорить как о любовнице, однако, на многие темы накладывалось табу по причине их принципиальной неадекватности и недостижимости для разговорной речи и даже поэзии; запрещалось называть её имя; хотя, если мне удавалось как-то так выкрутиться, чтобы рассказать о ней новый анекдот на грани фола и не свалиться, этот пилотаж вызывал её же скромный аплодисмент; в общем, не стоило особо использовать слов вообще, можно было рисовать львёнка и показывать черепашку.

 

В те времена я был практически счастлив; счастье было моею практикой. Иногда в одной упряжке со счастьем ходила сильная грусть; ослик тянул повозку, вокруг летала белая пташка, и чёрная пташка, напустив на себя выражение Гамаюн, пела свою тоску. Если бы тоска не пела, то и счастье б не пело; если бы я не знал прежде близко мизери, то разве бы я обозначил, что теперь – хорошо.

 

Мы обходим в Зоо пруд с птицами, к лебедям в гости прилетают галки, скворцы, сойки и бродячие, неучтённые утки; дорожка жёлтая, зелёная, начинается лето; девочка бежит впереди, вытянув руки, и ветер, ветер выдувает из её пальцев нам в лицо мыльные пузыри; и вот это, это и есть оно самое; этого не придумаешь, не создашь, хотя в это событие вложено столько прежней заботы; каждое событие, как матрёшка, содержит все прежние, и каждое событие готовит почву для будущих. В тот момент мне не хочется никакого иного, зачем другое кино, что может быть больше этого. Другое кино, конечно, оттеняет происходящее; фантазия – это вторая реальность реальности; однако, в тот момент я только отключаю фантазию; и, когда я иду домой, я – пешком, чтобы час – помолчать. Происходящее не всегда даёт мне думать, мне нужно что-нибудь делать, и тогда я гуляю, чтобы побыть с собой и даже не думать.

 

Впрочем, слово «реал» тоже считалось недопустимым, хотя, в общем, всех извиняли, если они от переполненности переходили на запретную лексику.

 

Тогда, в те дни, мне хотелось сказать, как в старых добрых сказках: «и вообще, всё было не так»; выкинуть прежние рукописи, вообще прекратить писать, и начать с начала какое-либо ещё кино; в тот момент, когда сценарий становится очевидным и зрителю становится всё понятно, а автор принимается за сосание пальца, следовало всё бросить и начинать другую историю.

Тогда я видел лишь один выбор: продолжать быть собой. Альтернативой было лишь застрелиться. Но, поскольку быть – хорошо, а сдохнуть всегда успеется, то альтернатива не рассматривалась вобще. Всё, что нужно было в таком случае сделать – как известно, поехать в отпуск.

Мне было хорошо на волнах весенних эмоций и изменений, однако, лето уже становилось ровным и медленным; о ритме жизни было нечего говорить, оттого что лето текло почти незаметно; между тем, каждый день уносил с собой громадные массивы; с почти неощутимым течением золотой воды уходили из виду огромные речные пейзажи. Дни были прозрачны, как мы; а к ночи сгущались темнОты, и я работал над «ужасными» своими ошибками. «Человек дождя ошпарил ребёнка» (с.). Иногда я чувствовал невозможным и почти что недопустимым то, что я – есть, и вот, мне хотелось, всё же, петь, мол, сие – хорошо, и не хотелось ничего отменять.

Тогда мне пришлось понять, что многого, что было прежде, никогда уже не будет вообще, наверняка не будет. Это было связано с другими людьми. Я наблюдал исчезновение прошлого, как прошлое пропадает. Формы, которые были прошлым, видимо, не собирались повторяться совсем. И мне нужно было принять, что, во-первых, я не знаю ни на грамм, что же будет, а, во-вторых, что я знаю почти наверно, чего не будет. И я заметил, что мне трудно принять, что люди, которые наполняли мою жизнь в прошлом и согревали её, они, возможно, не собираются возвращаться, что кораблик прошлого затонул, и я могу, конечно, понемногу таскать смешные и нелепые сокровища памяти, какие-нибудь обросшие раковинами размытые дневники, но что безделушки, добытые из-под воды, не заменяют мне их владельцев, и ничто не заменяет, а сами они – уже совсем далеко. Это могло бы быть просто называнием факта, но, оказалось, что крепкие заржавевшие якоря… Наверное, лишь одинокий парус свободен, но, к чёрту, потому что «свобода» - самое запретное и неприличное слово, кто сказал – в того гнилых помидоров.

Ещё одно, с чем мне пришлось в то время много прощаться – это фата-моргана, миражи. Тогда оказалось, что за последнее время мне приснилось множество больших снов, которые были ни чем иными, чем снами. Это были только лишь пустынные миражи. Много, много, я даже не берусь рассказывать и перечислять, видения оказались не городами и не оазисами, и одно за другим таяли, подобно дыму синих лукавых джинов.

В то же время, меня не оставляло… что я уже какое-то время назад неожиданно добрался в оазис. Здесь пахло оазисом, здесь было прохладно, и под медленными ветвями струились ручьи. И отсюда уходили видения. Они здесь не размножались. Видения покидали.

 

Приходил в гости «добротянький» котёнок, спал, вылизывал, пил чаёк, кушал из блюдца, мявчал и мурчал, взяв меня за руку, «шевелил лапутками» на базар.

 

Две черепашки ползли навстречу друг другу. Черепахи такие медленные, что, когда они наконец встретились и поползли вместе, их уже вообще особо ничего не волнует, черепахи не понимают во времени, какое время у черепах, это смешно, и, естественно, что будущего не бывает, ведь будущее – это горизонт, а черепахам свойственно свой горизонт таскать с собой где-то прямо посреди пуза. Черепахи не видят горизонта глазами, они ощущают ось горизонта среди себя. Понятно, что черепах не волнуют понятия «долго», «быстро»: в ритме жизни черепаховцев это не с чем соотнести. Понятно, что черепах не заботит вобще, переползут ли они некогда некий «порог»: ну, переползут – ну и что; ну, не переползут – ну и что; главное – порой ползать вместе, главное, собственно, просто ползать, или – не ползать. Вообще, как известно, самое быстрое животное – черепаха; она сидит-сидит, а потом сразу – скок! – в дамки. И снова – сидит. Между прочим, участие в партии такой фигуры как черепаха не гарантирует никакой победы, однако, приносит некоторую уверенность. Черепахе громко чихать на победу или наоборот, однако, она так массивно перемещается, так стабильно сидит, так бодро и в самый неожиданный момент скачет (тут шляпы слетают и с союзников и с противников, а публика валится навзничь)… в общем, совсем неплохо иметь на игральной доске черепашку и даже две.

 

Когда я оставался один, я тоже был счастлив. Но раньше или позже нагонялись тучи, и, пока не произойдёт гроза, я переживал собственную «неправоту». Но, когда мне надо было что-нибудь делать, я думал: «хули?» - и просто что-нибудь делал. Гуляя, я любил взять и повыбрасывать из головы – всё, и ценное, и нищее. Иногда мне казалось, что улицы завалены моей мебелью: выходит грузовик из подъезда, хоп: свалил кучу мебели, побрёл дальше порожняком.

Я думал тогда, что всё, что мне теперь необходимо «на самом деле» - это несколько близких людей, которые бы меня принимали и которым было бы со мною действительно хорошо, с таким, как я есть. У меня минимальные требования к близкому человеку: он устраивает меня любым. Всё, что мне от него нужно: чтобы я тоже им принимался – любым. Это максимум моих требований. Меня устраивает человек, и, если я устраиваю его, всё отлично. Я специфичен, он специфичен, и нет проблем. Это «нижняя высота» общения. И уже с неё возможно множество вариантов развития, причём, развития не только по вертикали, но и подобного замысловатым кругам по воде.

Вроде бы, это просто. Однако, оказывается на практике, что быть вблизи с кем-то – самое трудоёмкое занятье на свете. И найти тех, кому будет с тобой хорошо, какой ты есть, и наоборот, соответственно, далеко не просто. Таких людей не бывает много. Их – несколько. Им, по сути, посвящается – всё. И мне казалось не здравым, когда акцент смещается с близких на далёких, то есть, начинаешь вместо «своих» думать, например, об абстрактных читателях или о человечестве вообще. Забавно то, что близким как раз часто не важно, делаешь ли ты что-нибудь, то есть, твои творческие достижения им интересны постольку-поскольку, лишь «краем глаза». Они любят тебя – не за это. Тогда зачем делать что-то, что не нужно тем, кто нужен тебе, единственно нужен? Я скажу, зачем, но чуть позже. Сейчас я скажу, что мне тогда совсем не хотелось покидать границу того круга, в котором я мог чувствовать себя как в своей песочнице; не то даже, чтоб не хотелось, просто я не видел, ради чего бы это, зачем.

Я брал чистый большой лист щероховатой бумаги, укладывал его на деревянный стол, наступало время работы, когда солнце, пройдя сквозь сад, щедро укрывает столы; я брал свои любимые камни, устраивал их по краям листа, и раскладывал мел и карандаши. Я пока не рисовал даже точку. Всё это таким и оставалось на целый день. Но мне не хотелось покидать небольшой белый двор с камушками пресс-папье по краям, с ворочающимся в сонном ожиданьи карандашом. Я мог выращивать здесь цветы или поселять женщин, заводить им черепах и котов. Я не хочу сказать, что макро-мир был в чём-то «хуже» моего микро-мира. Однако, безбрежность, фантастическая глубина была возможна и в огородке моего микро; я мог приносить, выходя гулять в макро-мир, диковинные вещи в свой малый двор и воссоздавать их тут, в его пределах, в пределах рабочего стола или небольшого, полумонастырского дома и дворика. Иногда здесь росли прекрасные сорняки, которых никто не сажал, и некоторая флора и фауна могла завестись и развиваться лишь здесь.

Мне хотелось – работать. Я давно прошёл возраст, когда упиваешься своей гениальностью. Позже, позже тебя интересует совсем другое. Ты упрощаешься. И тебе хочется мастерства в довольно скромном значении, в значении, близком к ремеслу. Если ты делаешь стол – это должен быть стол; если это текст – это текст; если ты разводишь цветы, они пахнут; а рисовать цветы – это всё равно, что их разводить. Тебя даже не так заботит «творчество», сколько делание неких пахнущих настоящей стружкой вещей. Тебе не хочется, отнюдь, что-либо выдумывать, надумывать, усложнять, потому что отсутствует, чего ради. Всё, что тебе нужно – это, например, сочинить табуретку или гороховый суп. Возможно, когда от быта ты добираешься до искусства, ты просто воссоздаёшь или перевоссоздаёшь реальность в рамках своего дворика. Это – реальность. Это не есть «искусство», каким бы фантастичным оно ни выглядело, и, даже, чем меньше в этом «искусства», чем гомеопатичней дозы «искусства», тем лучше; на табуретке должно быть удобно сидеть, и самая большая критика: это – не – табуретка. Но то же самое относится к рисованию, причём, я говорю не о натурализме, а, скорее, об идеале как «передаче сути вещей», но тут – она кричит «стоп, стоп!» - и я останавливаюсь, а то, и правда, заврусь. И это близко к детскому сознанию, если это непонятно ребёнку, если это лесному ёжику непонятно, то это – не достижение, а, значит, нужно действовать как ребёнок, например, не достигать, а просто рисовать ёжиков. Ребёнок не заботится о достижении ёжиков, хотя может разводить ёжиков просто толпами, у него и так полно ёжиков.

Зачем же всё это делать? Да просто потому, что невозможно – не делать. Надо что-либо делать. Например, рисовать. Например, продавать картины. Нужно чем-то жить, и, если ты любишь разводить нарисованных кошек и женщин, то тебе уже необязательно жить, водя, например, трамвай. Смысл в том, чтобы это – делать, жить этим. Когда делать это бессмысленно, просто не делай, иди, к примеру, на трамвае кататься.

 

Тогда болтовня казалась мне болтовнёй. Это был джиббериш, трёп, ерунда; мы любили болтать, но мы не говорили один другому практически ничего «серьёзного». Мы несли ерунду, и могли нести этот бред часами. Это был бред! Нам казалось через пару часов бла-бла-бла, что мы таки сошли с ума насовсем, наговорив друг другу «такого». У нас было стойкое ощущение бреда. Но нам не особенно хотелось сдерживаться или возвращаться опять в нормальное. Когда же мы хотели сказать нечто друг другу всерьёз, мы не выходили за пределы телеграмм вроде: у нас нет чая, зато у нас три рубля. Когда нам надоедал трёп, он попросту сам собой прекращался, и мы могли за пару дней или даже недель послать друг дружке лишь несколько телеграмм, а то и не вслух, а пришпилив те к холодильнику.

Сумерки текли через оплетённую лозою беседку, и две-три тени в плетёных креслах медленно поднимали надтреснутые чашки, забывая пить, забывая опустить руку, забывая поговорить. Потом – целовались. И над беседкой созревал Млечный Путь.

 

Труднее всего тогда мне было отыскать женщину. Мне не нужна была идеальная женщина. Мне нужна была та, которая может быть со мной достаточно долго, достаточно постоянно. Я считал, что подобный человек в жизни – это вообще самое важное. Ничем другим: любовницами, друзьями, «учениками», клиентами на массаж, практиками, боевыми искусствами, танцами – это не компенсируется. Но в тот момент времени казалось, что вот это вот «проще нету» вообще (на данный момент) невозможно по какой-то причине вроде «в реестре отсутствует», по причине категоричного и объективного «нету». И я уже не был способен к «поискам». Искать было негде. Я обыскал уже всё. Идеи все кончились. Творческие идеи тоже все кончились, и идеи о заработке тоже пришли в негодность. Новых пока что не возникало особо. Оставалось – остановиться. В целом вообще моё положение тогда напоминало древний анекдот: идёт еврей через границу: стой, кто идёт! – ша, уже никто никуда не идёт. Идти было некуда, разве что в магазин или в гости в другую песочницу. Делать было нечего, кроме как начинать-таки разводить нарисованных персонажей.

 

Всё это было кайфом.

 

Медленный пригородный поезд тянулся и тёк среди склонов и сосенок, пласты солнышка падали на потёртые деревянные лавки, пахло обдёртой обивкой, народ дремал, места в вагоне были, но мало, и она оглянулась, выбирая, к кому присесть. Один мужчина показался ей простым и симпатичным: он был одет просто и слегка улыбался, лицо было открытым, он сидел почти неподвижно, хотя что-то в нём непрестанно двигалось в ритме поезда, что-то было в нём от ребёнка, хотя на лице было написано… ну, это называется «годы». Она устроилась напротив. Люди сидели плотно, и такие поезда, знаете, они – не верх комфорта, но у неё было кошачье уменье – устраиваться. Устроиться можно было лишь так, чтобы её ноги и ноги соседа напротив соприкоснулись. Её удивило, что он ничего не сделал со своими ногами, когда она его тронула. Он не напрягся, он вообще не переменил положения, ничего не дрогнуло в нём. Спустя минуту она заметила, что он, наоборот, несколько изменил позу, чтобы расслабить ноги. Он не бежал от неё, он, наоборот, к ней тоже пристроился. Её это удивило, и спустя минуту она сделала нечто неожиданное для него: она расслабилась ещё больше и пристроилась к нему ногами ещё удобнее. Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась. Он улыбнулся. Поезд дёрнулся, встал, и в неразберихе они буквально на миг попадали друг на друга. Поезд постоял и медленно потёк дальше.

– Что у тебя в коробке? – спросила она. Он вёз с собой деревянный короб.

– Там – мел. – Он, как будто, пару секунд подумал, что ж там такое.

– Ты – геолог?

– Нет. Там мел для тюльпанов.

– Ты выращиваешь тюльпаны? Ну, покажи.

– Я пишу о тюльпанах книгу. – Он вытащил из наплечной сумки большой блокнот и протянул ей. Она поглядела. Похоже на дневники.

– Там ни слова нет о тюльпанах.

– Она вся о тюльпанах.

Он открыл осторожно короб и показал ей. Там были уложенные аккуратно цветные мелки, бумага, в общем, рисовальные принадлежности. Но – ни одного рисунка.

– Это дорогие вещи, а ты выглядишь бедным.

– Я люблю их и долго их собирал. Нужна хорошая почва.

«Здесь, наверно, полно тюльпанов» - сказала она.

А что ты ещё выращиваешь?

– Лягушек.

– А ещё что?

– Ещё нагих женщин. И житейские сценки.

– Ты – художник. Я подумала, ты – монах.

– Да и нет. Я художник-монах. Но я не чей-то монах. Я не монах.

– Стоп. – сказала она. – Не говори, что ты – не художник. Я поняла. Ты, наверно, не куришь.

– Я курю, как сапожник.

– Это хорошо. Я бы пошла с тобой покурила…

– Пойдём.

– Да брось. Это успеется. Мы так… - и она, чтобы не говорить лишнего, просто прижалась к нему коленом.

Они замолчали, но спустя минуту она взяла его руку. Ехать было долго.

– Я в твоей коробке, полной тюльпанов, видела шашки. Сыграем?

– Сыграем. Но это – го.

– Го. Отлично.

Они сыграли пару партий, и он сказал:

– Давай сыграем без правил. Я предпочитаю игры без правил.

– Я тоже. А что мне надо делать?

– Играть. Делай, что хочешь. А я буду играть с тобой.

– То есть, можно ходить, как вздумается? – Конечно. А я буду тебе отвечать, как вздумается.

– О-кей. Мне перехотелось играть в го. Давай сыграем в шашки без правил, но ещё круче. Давай сыграем без шашек.

– Это самое лучшее.

– Идём покурим. Если бы все в вагоне играли без правил, мы бы курили здесь. Но они играют по правилам. Кроме того, они не играют в табакокурение. Они играют во вред здоровью. А мы пойдём в тамбур, чтобы им не вредить.

 

У поезда была, кажется, некая станция назначения, и поезд к ней прибывал. Потому что он к ней и шёл. Поезд был похож на игрушечный, однако, он честно привозил пассажиров туда, куда они, вроде бы, собирались. Эти двое отличались от поезда тем, что у них не было станции назначения. Они ехали по каким-то делам, они где-то жили, но они были вполне беспутны и не любили ходить по рельсам.

Она сказала ему на прощание:

– Я бы хотела быть с тобою всегда.

– Всегда. Всегда – это теперь. Это и есть всегда. Чуть только мы смещаемся куда-то туда, во всегда, мы упускаем теперь.

– Это проповедь?

– Это просто моё убеждение. Всегда – это обычно до следующей станции.

– Интересно вот что: сколько ты помнишь попутчиков? Сколько у тебя было попутчиков?

– С одной стороны, неисчислимо много. С другой стороны, гораздо меньше. Сто. Или даже меньше. Пожалуй, около тридцати. Но их с каждым годом чуть больше.

– А женщин?

– Я и говорю о женщинах. С мужчинами будет в два раза больше.

Я помню – всех. Но обычно они сходят на следующей станции. Хотя иногда ехать долго, иногда – очень долго. Со мной едут почти всегда… человек пятнадцать.

– Мне хочется, знаешь, просто как девочке, повиснуть у тебя на шее. Просто так, от избытка чувств. И чтобы – ничего дальше.

– Взрослые себя так редко ведут. Но я люблю таких взрослых.

Они обнялись.

– У тебя есть телефон, или сообщения тебе нужно отправлять самолётиками на ветер?

– У меня есть телефон. Но я не буду даже надеяться, что ты позвонишь.

– Правильно. Даже и не надейся. Потому что я – позвоню.

Тебя как зовут?

– Здесь и сейчас – Алонсо.

– Я – Ксения. Я всегда –Ксения. Я не люблю, когда имён слишком много. Это говорит о неопределённости человека.

– Или о его безымянности. 14 мая 2007, около полудня