Философия постструктурализма и ее влияние на зарубежную литературу.

Мультикультурализм в литературе США второй половины ХХ века.

Одним из крупнейших писателей Америки первой половины XX века является Уильям Фолкнер(Солдатская награда / Soldiers' Pay (1926)Москиты / Mosquitoes (1927)Сарторис / Sartoris (Flags in the Dust) (1929)Шум и ярость / The Sound and the Fury (1929)Когда я умирала / As I Lay Dying (1930)

Святилище / Sanctuary (1931)), получивший в 1949 году Нобелевскую приемию. Среди признанных мастеров американской прозы XX века следует назвать Кэтрин Энн Портер.9В 1962 году Портер опубликовала свой единственный роман «Корабль дураков», который стал бестселлером и получил высокую оценку критиков и читателей[1]. Роман повествует о социально-психологических предпосылках возникновения фашизма, ненависти и жестокости.[2] Эта книга о расовых и социальных предрассудках, о взаимопонимании и его отсутствии, о том, как люди на одном корабле изо всех сил пытаются быть не вместе.

В 1966 году Портер получила Пулитцеровскую премию и Национальную книжную премию за «Сборник рассказов Кэтрин Энн Портер». В 1977 году Портер опубликовала повесть «Тщета земная» (англ. Old Mortality).0

Большую роль в американской литературе двадцатого века сыграли эмигранты: трудно недооценить скандал, который вызвала Лолита; очень заметную нишу составляет американская еврейская литература, часто юмористическая: Зингер, Беллоу, Рот, Маламуд, Аллен; одним из самых известных чернокожих писателей был Болдуин; в последнее время известность завоевали грек Евгенидис и китаянка Эми Тан. Сол Беллоу в 1976 году стал лауреатом Нобелевской премии по литературе. Большим успехом пользуется творчество итало-американских авторов (Марио Пьюзо, Джон Фанте, Дон Делилло).Открытость повысились не только в национально-религиозной области: известная поэтесса Элизабет Бишоп не скрывала своей любви к женщинам; среди других писателей можно отметить Капоте и Каннингема.

Особое место в литературе 50-х годов занимает роман Дж. Сэлинджера "Над пропастью во ржи". Это вышедшее в свет в 1951 году произведение стало (особенно, среди молодежи) культовым. В американской драматургии 50-х годов выделяются пьесы А. Миллера и Т. Уильямса. В 60-е годы получают известность пьесы Э.Олби ("Случай в зоопарке", "Смерть Бесси Смит", "Кто боится Вирджинии Вулф?", "Всё в саду").В начале второй половины XX века вышел ряд романов Митчела Уилсона, связанных с темой науки («Живи с молнией», «Брат мой, враг мой»). Эти книги получили широкую известность (особенно в Советском Союзе в 1960-70-х годах).

Разнообразие американской литературы никогда не позволяет одному движению полностью вытеснить другие; после битников 50—60-х ( Дж. Керуак, , Л. Ферлингетти, Г.Корсо, А.Гинзберг) самой заметной тенденцией стал — и продолжает быть — постмодернизм (например, Пол Остер, Томас Пинчон).Широкую известность в последнее время получили книги писателя-постмодерниста Дона Делилло (род. 1936).Научно-техническая революция оказывала большое влияние на развитие культуры. Происходило сближение и взаимодействие научно-технических достижений с традиционными формами культуры, жизни и быта людей. НТР и современные коммуникационные технологии очень быстро создали «новый мир». Радио, телевидение, спутники, факсы и компьютерные сети способствовали более тесному взаимному сближению людей и распространению культурных ценностей, делая их более доступными для самых широких слоев населения.

 

Началась своеобразная интернационализация массовой культуры. Этот процесс еще называют вестернизацией. Его движущей силой выступали западные страны, и прежде всего США. Американский образ жизни, музыка и развлечения стали предметом подражания для молодежи в различных странах мира. Американские фильмы и телепрограммы транслируются в Москве, Пекине, Буэнос-Айресе и Каире. Джинсы, прохладительные напитки и система быстрого питания, став популярными в США, распространились по всему миру. Английский язык превратился в основной язык международного общения. Критики и противники американского образа жизни сравнивают вестернизацию культуры с иностранным вторжением.

 

 

Смыслообразующие мотивы и образы романа Г. Грасса «По местным наркозом».

Символика новелл Я. Кавабата «Ночная игра в кости» и «Письмо о родинке».

Интерпретация

В своём комментарии к роману[2] критик Сабуро Кавамото указывает на то, что «Объяли меня воды до души моей», притча-антиутопия, ознаменовавшая введение в творчество Оэ метода гротескного реализма, преодолевает статические рамки романной формы и фактически написана в SF-жанре с тем существенным отличием, что исходное значение «S» в названии жанра, соответствующее науке (англ. Science), заменяется на размышление (англ. Speculation), эффектное театральное представление (англ. Spectacular) и наступающую после Потопа тишину (англ. Silence); соответственно фантастическое заменяется гротескным: обыденное, нормальное и естественное («здесь») отсутствует в романе вообще, уступая место повсеместным отклонениям и искажениям (маргинальное «там»). По одну сторону дихотомии «здесь»/«там» оказывается общество, по другую — связавшие друг с другом свои судьбы поверенный китов и деревьев Ооки Исана и анти-политическое объединение подростков «Союз свободных мореплавателей». Трагедия, в которую превращается для находящихся «там» персонажей повествование по мере своего развития, обусловлена противопоставлением этих двух миров. Ключевым элементом этой взаимосвязи является то, что со стороны «здесь» специфика существующего «там» полностью нивелируется, попадая в рамки бинарных оппозиций, в числе которых пара «взрослые—дети». Как отмечает Кавамото[3], даже Ооки Исана нейтрализуется этой логикой и относится к классу социально невменяемых «детей», несмотря на свой возраст. Нашедшая в романе идея вытеснения маргинального является центральной для всего творчества Оэ (ср. с фундаментальной разницей восприятия девственного леса «деревни-государства-микрокосмоса» во время блистательной пятидесятидневной войны в «Играх современников»: мифологическое — у жителей деревни, и отвлечённое и унифицирующее географическое — у солдат императорской армии).

Внутри маргинального мира «там» из повседневности жизни членов «Союза свободных мореплавателей», изобилующей насилием, Оэ формирует мифологию, в центре которой стоит самый слабый и в силу своих умственных ограничений лишённый возможности самовыражения Дзин, способный тем не менее различать голоса птиц. Кавамото ассоциирует Дзина с Христом, а опекающую его Инако - с Марией[4], что очень близко традиции японского христианства (см. «Жизнь Иисуса» Сюсаку Эндо и его же романы разных лет). Слабость и уязвимость, воплощённые в Дзине, являются теми чертами, которые для членов «Союза свободных мореплавателей» неотъемлемы в их попытках сосуществования с миром «здесь», что наиболее ярко выражено в образе считающего себя «пророком ядерной эпохи» «Сжимающегося человека», задумывавшегося к тому же, по словам самого писателя, как очередная карикатура на Мисиму[5]. Завершение романа также символично в том смысле, что называвший себя поверенным китов и деревьев Ооки Исана умирает в раскаянии о том, что, будучи человеком, не смог избежать истребления одних и вырубки других; центральное место занимает продолжающий жить беспомощный Дзин, который становится олицетворением возможности возрождения нереализовавшейся утопии.

К теме светопреставления и Книге Ионы Оэ, являющимся для романа центральными, Оэ впоследствии обратился вновь в одном из своих сочинений позднего периода, романе Кульбит (1999).

 

 

Философия постструктурализма и ее влияние на зарубежную литературу.

 

ПОСТСТРУКТУРАЛИЗМ (неоструктурализм) — обобщающее название ряда философско-методол. подходов к осмыслению культурной деятельности и интерпретации текстов культуры, сложившихся в 70-90-х гг. на основе преодоления и отрицания структуралистского подхода. Как и структурализм, П. наиболее ярко проявился во Франции, где к числу его представителей относят Деррида, К. Касториадиса, Лиотара, Бодрийяра, Делёза, Р. Барта (в поздний период его творчества) и организованный им кружок «телькелистов» — Кристеву и др. К П. также нередко относят работы Фуко периода «генеалогий власти». В Америке к числу приверженцев П. относят лит.-ведов т.н. «деконструкционного» направления (X. Блум, П. де Ман, Д.Х. Миллер и др.).

 

П. не оформил себя как самостоят, направление в филос. и научном познании, не имеет явной программы. Достаточно сложными являются отношения П. со структурализмом: отрицая в целом теоретико-методол. направленность структурализма на объективное познание человека через формообразующие принципы символич. деятельности, П. тем не менее очень многое заимствовал у структурализма (понимание культуры, прежде всего, как языковой и текстуальной деятельности, стремление соотнести текст с сознанием и опытом его автора). Отрицая в общем ценность имманентного понимания текста, П. тем не менее в отношении к тексту имеет много общего с герменевтикой (подход к пониманию как интерпретации, детерминация понимания текста культурным опытом интерпретатора и т.д.). П. сосуществует как со структурализмом, так и с постмодерном: относимые к П. авторы (Деррида, Делез, Бодрийяр) считаются классиками постмодерна. Развести эти два явления сложно; П. в опр. степени является рез-том реализации постмодернистских интенций в отношении к тексту, языку, знаковой деятельности человека. Достаточно многообразными являются и стилистико-жанровые формы текстов П.: они носят филос., научный, публицистич. характер, часто являя собой достаточно противоречивый сплав этих стилей.

 

Хронологич. рамки П. достаточно условны: появление П. принято связывать с массовыми студенч. и профсоюзными волнениями во Франции в мае-июне 1968 (хотя ряд работ, к-рые можно назвать постструктуралистскими, вышел ранее). Важная роль этих событий в том, что при их осмыслении проявилась ограниченность структуралистского подхода к человеку, невозможность объяснить реализующийся конфликт консервативных и леворадикальных умонастроений, исходя из структурного понимания человеч. сознания («Структуры не выходят на улицы»). Универсализм и академизм структурализма становятся объектом тотальной критики. И хотя в П. сохраняется отношение к культуре как к тексту и ориентация на анализ и интерпретацию текстуальных явлений культуры, но сам подход к тексту радикально меняется. Объектом рассмотрения и анализа становится все, что осталось за пределами структурного осмысления. Это прежде всего контекст, влияние к-рого не рассматривалось структуралистами в поисках универсалии, та совокупность индивидуальных явлений и черт, к-рая стоит за текстом и определяет его. Это динамика, изменчивость, к-рая не схватывается при структурном анализе. Это те элементы текста, к-рые невозможно свести к сегментному дихотомич. делению; они предстают как несистемные, уникальные, нерасчленяемые. Это, наконец, то, что вообще выходит за рамки упорядоченности, предстает как случайное, воплощает свободу, волюнтаризм, иррациональность в человеч. действии.

 

Это тотальное «отрицание структурности» воплотилось в ряд общих интенций, к-рые и позволяют определить П. как культурное явление.

 

1. Отношение к человеку. В понимании человека в П. на первое место выходят несистемные, неструктурируемые явления. Источником таких человеч. проявлений мыслится его субъективность, индивидуальные особенности психики, воля, понимаемые не через психоаналитич. бессознательное, а, скорее, через ницшеанский волюнтаризм, отражающий активное взаимодействие человека с непонятным и враждебным окружением с целью реализации его волевого стремления к доминированию над этим окружением. Для П. ключевой категорией, характеризующей человека, является желание как универсальная форма проявления стремления человека к коммуникации с окружением, определяющая все формы индивидуального и коллективного действия, социальной и культурной действительности. На место структурной логич. упорядоченности сознания приходит понимание его как разомкнутой, хаотичной «магмы» желаний, устремлений, вопросов к внешнему миру, лишь частично определяемых его социальным и культурным опытом.

 

2. Отношение к человеч. сооб-ву. В П. об-во и культура предстают как поле тотального проявления отношений «власть — подчинение»; власть, реализующаяся и как воля к доминированию, и как стремление к упорядоченности, структурированности, устойчивости, единству усматривается и раскрывается П. во всех культурных элементах. Власть реализует себя на всех уровнях человеч. взаимоотношений — от полит, доктрины конкр. гос-вадо конкр. коммуникативной ситуации, и в выявлении этой реализации и противопоставлении ей опр. уникальности, множественности, разобщения П. видит свою конкретную задачу.

 

3. Отношение к тексту. Именно в тексте находят проявление две вышеуказанные интенции и понимание текста есть прежде всего их выявление. Предложенная Деррида «деконструкция» — «деструкция-реконструкция» текста подразумевает его фундаментальную «разборку» на элементарные формы во всех планах: композиционном, сюжетном, стилистич., психол. и последующую «сборку» — интерпретацию, выявляющую в нем то, что внесено в этот текст конкр. контекстом его создания, желанием его создателя и то, что сам его автор не видит или о чем старается умолчать, но что обнаруживает себя как «след» дискурса власти. Для П. становятся важными в тексте не структурируемые его элементы, сближающие его с другими текстами (хотя сравнит, анализ остается), а то уникальное, несистемное, маргинальное, что реализовалось в тексте внесознательно и понимается интуитивно. П. стремится усмотреть в тексте то, что привнесено в него последующими интерпретациями и что является уже «следом следа», объяснить сходное в тексте не структурной универсальностью, а взаимовлиянием текстов, заимствованием, аллюзией, игрой, неосознанным косвенным цитированием. Для П. повторяемость и устойчивость элементов текста и стоящих за ними представлений являются не свидетельством структурной универсальности, но проявлением диффузии, «кочевья» отд. элементов, идей, образов, мимесиса, реализующегося не как подражание природе, а как подражание (осознанное или неосознанное) другому тексту. Интерпретация текста — это понимание в нем того, что к самому тексту прямо не относится, того, что в нем «вынесено за скобки», и выводит за пределы самого текста в мир желаний, такое понимание есть всегда процесс, но не результат (Деррида называет его термином «различание» («differance»). Но при этом для П. значимыми и важными становится «конструкция текста», выявление тех элементов из к-рых он собран, обнажение не структуры, но конструктивных механизмов, технологии создания текста.

 

4. Отношение к знаку. Знак в П. выступает как полная противоположность самому себе — он есть не указание на к.-л. предмет или смысл, а, наборот, указание на его отсутствие. Знак и смысл превращаются в фикцию, симулакр, маскирующий отсутствие актуального смысла, и предлагающий взамен свои многочисл. коннотации. Бодрийяр постулирует четыре истор. этапа превращения знака в симулакр, сменявшие друг друга от Возрождения до современности: знак, обозначающий реальность; знак, искажающий, маскирующий реальность; знак, маскирующий отсутствие реальности; знак-фикция, не связанная никак с обозначаемой реальностью, знак и язык являются собственным объективно существующим пространством, не связанным ни с человеком, ни с действительностью. Знак ничего не означает или означает лишь самого себя, но при этом в человеч. общении он сохраняет свойства симулакра, детерминируя человека; знак становится полем, где реализуется дискурс власти. Соответственно и означение, создание текста есть «производство фикции», фиксация смысла, к-рый самому себе не соответствует — отсюда и приговор, выносимый П. референции.

 

5. Отношение к метафизике и науке. В контексте предыдущих положений логичным выглядит стремление П. предолеть логоцентризм и универсальность новоевроп. метафизич. и научной традиции, обличить ее как проявление «воли к власти», к-рая, предлагая универсальные объяснит, принципы и каноны, манипулирует сознанием человека, втискивает его желания в упорядоченную «колею смыслов» (Делез). Объективность, логичность, верифицируемость научного познания рассматриваются П. как фикция и симулакр, порожденные опорой на авторитет, выступающий как власть. Однако П. не предлагает путей преодоления этой традиции и не противопоставляет ей ничего, кроме попыток «деконструктивной» переинтерпретации. Симптоматичным выглядит то, что П., как и экзистенциализм, пытается противопоставить метафизике и науке культуру, понимаемую как свободная стихия творчества, игры, реализации желания, рождения феноменального текста.

 

Выделенные тенденции позволяют дать лишь общую характеристику П. как направления в осмыслении культуры, к-рое продолжает существовать, видоизменяться и самоопределяться. П., как и постмодернизм, воплощает опр. «кризисное сознание», возникающее в условиях исчерпанности опр. онтологич. и гносеологич. парадигмы (в данном случае — новоевропейской), в ситуации «смены эпистем» (Фуко), и как таковой направлен на критич. осмысление прошлого опыта в рамках нового мировосприятия, к-рое, однако, еще не оформилось как «метанарратив». Предложенные П. новые интенции в восприятии текстов культуры, хотя и не воплотились, подобно структурализму, в опр. научные методы и исследования, позволили существенно расширить представления о возможностях и границах понимания культуры.