Глава 1, в которой рассказывается , кто такой был Дон Кихот Ламанчский

СОНЕТ

Сеньора, дайте мне для исполненья

Наказ, согласный вашей точной воле, —

В таком почете будет он и холе,

Что ни на шаг не встретит отклоненья.

Угодно ль вам, чтоб, скрыв свои мученья,

Я умер, — нет меня на свете боле!

Хотите ль вновь о злополучной доле

Слыхать? — Амур исполнит порученье.

Я мягкий воск в душе соединяю

С алмазом крепким, — и готовы оба

Любви высокой слушать приказанья.

Вот — воск иль камень, — вам предоставляю:

На сердце вырежьте свое желанье, —

И сохранять его клянусь до гроба.

Кончив свою песню, неизвестный рыцарь воскликнул: «Ах!» Казалось, что стон вырвался из самой глубины его сердца. Вскоре затем он заговорил жалобным и скорбным голосом:

— О прекраснейшая и бесчувственнейшая из всех женщин на свете! Неужели, светлейшая Касильдея Вандальская, ты позволишь плененному тобой рыцарю погибнуть в вечных странствиях и в тяжелых и суровых трудах? Разве тебе не довольно, что по моему приказу все рыцари Наварры, Леона, Тартесии, Кастилии и, наконец, Ламанчи признали тебя прекраснейшей дамой во всем мире?

— Это неправда! — вскричал Дон Кихот. — Я рыцарь из Ламанчи, и я никогда этого не признавал, да и не мог и не должен был признавать, ибо это наносит ущерб славе моей дамы. Теперь ты видишь, Санчо, что этот рыцарь бредит. Впрочем, послушаем дальше; быть может, он выскажется еще яснее.

— Конечно, выскажется, — ответил Санчо, — по всему видно, что он готов голосить хоть целый месяц подряд.

Однако произошло иначе, чем думал Санчо. Неизвестный рыцарь, услышав, что кто-то неподалеку разговаривает, прекратил свои жалобы, поднялся на ноги и сказал приветливым голосом:

— Кто там? Что вы за люди? Принадлежите ли вы к числу радующихся или скорбящих?

— Скорбящих, — ответил Дон Кихот.

— Тогда подойдите ко мне, — сказал неизвестный рыцарь, — и знайте, что вы подходите к воплощению печали и скорби.

Услышав такой дружелюбный и учтивый ответ, Дон Кихот подошел поближе, и Санчо последовал за ним. Возносивший жалобы рыцарь схватил Дон Кихота за руку и сказал:

— Присядьте сюда, сеньор рыцарь, ибо я догадываюсь, что вы принадлежите к ордену странствующих рыцарей. Это ясно из того, что я встречаю вас здесь, где вам сопутствует уединение да ясное небо. Только странствующий рыцарь может избрать своим ночным приютом это пустынное место.

На это Дон Кихот ответил:

— Вы правы, я действительно рыцарь этого ордена; в душе моей, как в собственном жилище, давно уже поселились печаль, тоска и скорбь, но, несмотря на это, в сердце моем не угасло сострадание к чужому горю. Из песни, которую вы недавно пели, я заключил, что ваши страдания порождены любовью к той жестокой красавице, к которой вы обращали ваши жалобные мольбы.

Беседуя таким образом, они мирно сидели рядом на земле, не подозревая о том, что на рассвете они примутся тузить друг друга.

— Теперь поведайте мне, сеньор рыцарь, — сказал неизвестный рыцарь Дон Кихоту, — не влюблены ли вы?

— О, да! Влюблен — себе на горе, — ответил Дон Кихот. — Впрочем, любя достойную даму, мы должны почитать наши любовные страдания благом, а не бедствием.

— Вы были бы вполне правы, — заявил неизвестный рыцарь, — если бы чрезмерное презрение наших дам не помрачало нашего рассудка и мыслей.

— Моя дама никогда меня не презирала, — возразил Дон Кихот.

— Конечно, не презирала, — подтвердил стоявший поблизости Санчо, — ибо моя госпожа кротка, как овечка, и мягка, как масло.

— Это — ваш оруженосец? — спросил неизвестный рыцарь.

— Да, — отвечал Дон Кихот.

— Я никогда еще не видел, — сказал неизвестный рыцарь, — чтобы оруженосец осмеливался говорить в то время, как говорит его господин. Вот стоит мой оруженосец: ростом он не ниже своего собственного отца, но я смело утверждаю, что он никогда в жизни не вмешивался при мне в беседу.

— Ну, а я говорю, — возразил Санчо, — и не побоюсь говорить перед этаким… ну, не буду доканчивать. Я могу и помолчать.

Тогда оруженосец неизвестного рыцаря взял Санчо за руку и сказал:

— Отойдем-ка, друг, в сторону и поговорим на свободе, о чем нам вздумается. Пусть сеньоры, наши господа, ломают копья, рассказывая друг другу о своих любовных историях. Они, наверное, проговорят до рассвета, да и то не кончат.

— В добрый час, — ответил Санчо, — а я расскажу вашей милости, кто я такой, и вы поймете, что меня нельзя равнять со всякими болтливыми оруженосцами.

Отойдя в сторону, они расположились под развесистым дубом, и между ними началась оживленная беседа.

 

— Нелегкую жизнь ведем мы, оруженосцы странствующих рыцарей, — сказал оруженосец неизвестного рыцаря. — Вот уже подлинно едим хлеб в поте лица своего, а ведь это — одно из проклятий, наложенных господом богом на наших праотцев.

— Вы бы также могли сказать, — ответил Санчо, — что мы едим хлеб в муках нашего тела, ибо кто больше несчастных оруженосцев странствующих рыцарей страдает от жары и стужи? Но это было бы еще полбеды, будь у нас этот хлеб всегда, — а то нередко случается, что целый день закусываем мы только одним ветерком.

— Но зато у нас есть надежда на награду! — возразил оруженосец неизвестного рыцаря. — Все это можно перенести и претерпеть, ибо если странствующему рыцарю, которому служит оруженосец, хоть немножко повезет, то слуга его смело может рассчитывать получить в награду какой-нибудь славненький остров или весьма приятное графство.

— Я уже заявлял своему господину, — ответил Санчо, — что меня вполне удовлетворит управление островом; и мой господин так благороден и щедр, что неоднократно мне его обещал.

— А я буду доволен, — сказал оруженосец рыцаря Леса (так мы будем называть нового рыцаря), — если меня за мою службу сделают каноником. Мой господин уже пообещал мне отличный приход.

— Значит, — сказал Санчо, — господин вашей милости рыцарь духовного ордена, раз он может жаловать такие награды своим добрым оруженосцам. А мой господин — лицо светское. Правда, умные люди пытались уговорить его сделаться епископом. Но, к счастью, он не согласился, а то я прямо дрожал от страха, как бы ему не приглянулось духовное звание, ибо я чувствую себя решительно неспособным исполнять духовную должность.

 

— Честное слово, вы заблуждаетесь, ваша милость, — возразил другой оруженосец. — Духовная должность может оказаться доходнее иного острова, ибо не все острова хороши: бывают среди них бедные и унылые. К тому же, даже самые плодородные и богатые налагают тяжелое бремя забот и тревог на того несчастного, кому они достаются в управление. Я думаю, что нам с вами, изнемогающим в должности оруженосцев, было бы куда выгоднее отказаться от этой затеи. Всего лучше не ждать от наших господ никаких островов, графств и духовных должностей, а вернуться восвояси и заняться более приятными делами — охотой, например, или рыбной ловлей; у любого оруженосца найдется пара борзых да удочки; стало быть, ему есть чем поразвлечься у себя в деревне.

— Все это у меня есть, — ответил Санчо. — Вот только лошади нет; зато у меня есть ослик, много получше коня моего господина. Пусть господь не даст мне счастливо встретить ближайшую Пасху, если я соглашусь променять моего осла на его коня, хотя бы в придачу он дал мне еще четыре меры ячменного зерна. Ваша милость решит, что я шучу, если я стану перечислять все достоинства моего серого. И борзые у меня найдутся; ведь у нас в деревне их не занимать стать, а охота особенно приятна, когда охотишься за чужой счет.

— Клянусь, сеньор оруженосец, — ответил Санчо его собеседник, — я решил бросить все эти рыцарские сумасбродства, вернуться к себе в деревню и воспитывать детишек, — у меня их трое, и все словно восточные жемчужины.

— А у меня — двое, — сказал Санчо, — да таких, что их не стыдно повезти во дворец к самому папе, особенно девчонку. Наперекор матери, я собираюсь сделать ее графиней, ежели будет на то милость божия.

— А сколько лет этой сеньоре, которая готовится в графини? — спросил оруженосец рыцаря Леса.

— Около пятнадцати, — ответил Санчо, — но она ростом не ниже копья, свежа, как апрельское утро, и сильна, точно поденщик. И я только о том и молю господа бога, чтобы он привел меня поскорее свидеться с моей семьей и избавил меня от смертного греха, или (что то же самое) от опасной службы оруженосца. Я уже попробовал ее однажды и ни за что не взялся бы за нее снова. Меня соблазнил только кошелек с сотней дукатов, который мне удалось найти в прошлый раз в глухом ущелье Сиерра-Морены. С тех пор дьявол дразнит меня золотыми монетами. Ну так и водит ими перед глазами; каждую минуту мне мерещится, что я хватаю мешок с деньгами, прижимаю его к груди и тащу домой, а там покупаю себе землю и живу, как принц. Когда я об этом думаю, я легко переношу все муки, что выпадают мне на долю на службе у моего свихнувшегося хозяина. Ибо, говоря по совести, он более похож на сумасшедшего, чем на рыцаря.

 

— Вот потому и говорится, — ответил второй оруженосец, — что жадность мешки рвет. Но раз мы уже заговорили о сумасшедших, то скажу вам, что большего безумца, чем мой господин, на свете не сыщешь. Он принадлежит к тому роду людей, о которых говорится: подыхает осел от чужих забот. Подумайте-ка, только для того, чтобы вернуть другому рыцарю рассудок, он сам сделался сумасшедшим и отправился на поиски того, от чего ему самому, быть может, первому не поздоровится.

— А может, он влюблен? — спросил Санчо.

— Да, — ответил слуга неизвестного рыцаря, — он влюблен в некую Касильдею Вандальскую, а другой сеньоры с таким крутым нравом во всем мире не сыщется. Впрочем, его этим не испугаешь. У него в голове бездна всяких затей и козней. Вы скоро в этом убедитесь.

— И на самой прямой дороге есть ухабы, — сказал Санчо. — В других домах изредка варят бобы, а у меня их полные котлы. У безумия, видно, больше спутников, чем у мудрости; но если справедлива поговорка, что товарищи по несчастью приносят нам облегченье, то, значит, и я могу утешиться в обществе вашей милости, раз рыцарь, которому вы служите, такой же безумец, как мой господин.

— Он безумец, но зато храбрец, — возразил другой оруженосец, — а хитрости в нем будет побольше, чем безумства и храбрости.

— Ну, мой-то совсем не такой, — ответил Санчо, — никакой хитрости в нем нет. Душа у него открыта, как кувшин; никому он зла не причиняет, всем делает добро. Нет в нем ни капли лукавства: любой ребенок убедит его, что сейчас ночь, когда на самом деле полдень. За это простодушие я и люблю его всем сердцем и, несмотря на все его сумасбродства, никак не могу решиться его покинуть.

— А все-таки, братец мой и сеньор, — возразил слуга рыцаря Леса, — когда один слепец ведет другого, оба рискуют свалиться в яму. Искатели приключений нередко наталкиваются на приключения вовсе не приятные и даже опасные. Поэтому я думаю, не лучше ли было бы нам оставить наших рыцарей и вернуться домой.

Во время этого разговора Санчо каждую минуту сплевывал слюну. Другой оруженосец подметил это и сказал:

— Мне кажется, что мы так много говорили, что у нас языки прилипли к гортани. Но подождите, братец: у меня на луке седла висит неплохое средство против этого.

Он встал и вскоре возвратился обратно с большим бурдюком вина и пирогом длиной в целый локоть. В пироге был запечен кролик таких размеров, что Санчо, пощупав его, решил, что это не кролик, а целый козел. Увидев такое угощение, он спросил:

— И этакие вещи, сеньор, вы всегда возите с собой?

— А вы что же думаете? — ответил тот. — Разве я похож на какого-нибудь завалящего оруженосца? Ни один генерал в походе не возит с собой таких запасов, какие навьючены на мою лошадь.

 

Не заставляя себя упрашивать, Санчо стал есть и, глотая впопыхах куски величиной с канатные узлы, сказал:

— Вы, ваша милость, поистине верный и преданный оруженосец, настоящий, великолепный и пышный, как это доказывает пир, устроенный вами, словно по волшебству. Не то что я, несчастный: у меня в сумках всего-навсего кусок твердого сыра, которым можно проломить голову любому великану, да дюжины четыре сладких стручков и орехов. А все потому, что господин мой держится того правила, что странствующие рыцари не должны вкушать ничего, кроме сухих плодов и полевых трав.

— Клянусь честью, братец, — возразил другой оруженосец, — мой желудок не приспособлен для орехов, диких груш и лесных кореньев. Пускай себе наши господа держатся каких угодно правил и едят, что им вздумается, — у меня всегда припасено холодное мясо, да на всякий случай к седлу подвешен бурдючок с вином. Я его так люблю, что то и дело обнимаю.

С этими словами он сунул в руки Санчо бурдючок, и тот, припавши ртом к его горлышку, с четверть часа глядел на звезды. Кончив пить, он склонил голову набок и с глубоким вздохом сказал:

— Ну и хорошо ваше винцо, братец. Однако, ради всего святого, скажите мне, сеньор: это вино не из Сьюдад Реаль?

— Да вы настоящий знаток! — воскликнул тот. — Оно действительно оттуда, и ему уже немало лет от роду.

— Ну, по части вина, — ответил Санчо, — я никогда не ошибусь. Представьте себе, сеньор оруженосец, — у меня такие способности распознавать вино, что стоит мне только его понюхать, и я сейчас же вам скажу, из какой оно области, какого сорта, какой у него вкус и как оно выдержано. Впрочем, тут нечему удивляться, ибо в моем роду было два таких замечательных знатока, каких уже много, много лет не бывало в Ламанче. Послушайте-ка, что с ними однажды случилось. Как-то раз дали им на пробу вина из бочки и попросили сказать свое мнение о его достоинствах и недостатках. Первый попробовал вино кончиком языка, а другой только понюхал его. Первый сказал, что оно отдает железом, а второй сказал, что оно скорее пахнет кожей. Хозяин вина заявил, что бочка — чистая, что вино еще не было разлито и что ему не с чего отдавать ни железом, ни кожей. Но два знаменитых знатока тем не менее упорно стояли на своем. Прошло немного времени, вино было продано, и когда опорожнили бочку, то на дне ее нашли маленький ключик на кожаном ремешке. Теперь вы понимаете, ваша милость, что человек такой породы и сам может кое-что смыслить в винах.

 

— Что уж тут и говорить, — ответил другой оруженосец, — вот потому-то я и считаю, что нам не надо ввязываться ни в какие приключения. Зачем нам пирожки, когда есть караваи? Вернемся-ка лучше в свои хижины, а если богу будет угодно, то он и там нас найдет.

— Я должен сопровождать моего господина до Сарагосы, — сказал Санчо, — а там уж мы подумаем, что делать дальше.

Наконец наши добрые оруженосцы наговорились и напились до того, что сну пришлось связать им языки. Они заснули с недожеванными кусками пирога во рту, ухватившись за почти пустой бурдючок. Теперь мы их оставим и поведаем читателю, о чем беседовали неизвестный рыцарь и рыцарь Печального Образа.

Сервантес и его роман

В 1605 году в Испании вышла книга, сразу приковавшая к себе всеобщее внимание. Книга эта была острой и забавной пародией на рыцарские романы, которыми зачитывалась тогда вся страна. Автор ее ставил своей задачей «внушить людям отвращение к нелепым рыцарским историям». Он достиг своей цели: после «Дон Кихота» рыцарский роман навсегда вышел из моды. Но странное дело: рыцарский роман умер, а пародия на него осталась жить. Прошли века, а интерес к ней не гаснет, но разгорается все ярче и ярче. Она приобрела всемирную славу, переведена на множество языков; о ней написаны сотни книг, имена ее героев стали нарицательными, а многие выражения — пословицами.

Эта повесть о безумном идальго поднимает такие темы и выражает такие чувства, которые и поныне волнуют людей. В ней воплощены основные черты той эпохи, когда она была создана, и нашел свое отражение богатый опыт беспокойной скитальческой жизни ее автора.

Мигель де Сервантес Сааведра родился в 1547 году в небольшом городке Алькала де Энарес, неподалеку от Мадрида. Он был сыном обедневшего идальго, занимавшегося врачебной практикой. Недостаток средств помешал Мигелю получить правильное образование, но рано пробудившаяся страсть к литературе и театру помогла ему восполнить пробелы школьных занятий. Еще мальчиком он мечтал сделаться поэтом, драматургом, писателем, и его мадридский учитель, гуманист Хуан Лопес де Гойос, всячески поддерживал его в этих намерениях. Однако жестокая нужда заставила Сервантеса подумать о службе. Устроиться в Испании ему не удалось, и в 1569 году он поступил на должность простого слуги в свиту кардинала Аквавивы и уехал в Италию, в Рим.

Унизительная служба у кардинала не могла его удовлетворить. Как раз в это время папа, испанский король Филипп II и Венецианская республика предприняли войну против турок. Сервантес покидает двор Аквавивы и поступает волонтером в действующую армию. Следующие четыре года Сервантес проводит в непрерывных походах и сражениях. Мужество и беззаветная отвага создали ему блестящую репутацию в полку, а неистощимая бодрость и веселость сделали его любимцем товарищей. В морской битве при Лепанто (1571 г.) он был тяжело ранен в грудь и утратил способность владеть левой рукой — «для большей славы правой», как он любил говорить позднее.

В 1575 году военные действия затихли, и Сервантес решает вернуться на родину. Кроме изувеченной руки да рекомендательных писем от главнокомандующего и от неаполитанского вице-короля, он ничего не везет туда. Зато он повидал Италию, долго жил в Риме и Неаполе, изучил итальянский язык, познакомился с лучшими творениями итальянских гуманистов. В голове у него роится множество литературных планов, он полон самых радужных надежд и только о том и думает, чтобы поскорее попасть в Мадрид.

На пути из Неаполя домой его подстерегает тяжелое испытание. Корабль, на котором он плывет, захвачен мавританскими пиратами и отведен в Алжир. Пять долгих лет Сервантес томится в неволе. Рискуя жизнью, он предпринимает не одну попытку к бегству, но все они кончаются неудачей. Только в 1580 году он освобождается из плена за крупный выкуп и попадает наконец в Испанию.

Родина встречает его нерадостно. Отец с матерью влачат полунищенское существование. Власти проявляют к нему полное безучастие. Прославленный своей доблестью, увечный воин выброшен на улицу. Сервантес обращается к литературе. Год за годом он мужественно борется с жестокой нуждой, пробуя свои силы в разных областях литературы. Но неудачи по-прежнему преследуют его. Сервантес еще не нашел себя, он всецело во власти литературных традиций, он творит в избитых литературных формах, и его своеобразный гений не может свободно развернуться. Стихи его проходят незамеченными, пастушеский роман «Галатея» не имеет успеха. Драмы — а он написал их свыше двадцати — сходят со сцены после первого же представления.

Сервантесу грозит полная нищета. В 1587 году он покидает Мадрид, чтобы занять незавидное место сборщика зерна, а позднее сборщика недоимок в Севилье. Он окунается в самую гущу провинциальной жизни Испании того времени, знакомится с бытом и нравами крестьян, богатеев, мелких дворянчиков. В 1597 году Сервантеса постигает новая беда: он доверил крупные казенные деньги одному банкиру, а тот исчез вместе с ними. Сервантес попадает в тюрьму. Правда, друзья довольно скоро выручают его, но в 1598 и 1602 годах он снова подвергается тюремному заключению.

Только в 1604 году ему удается рассчитаться с казной, и власти наконец оставляют его в покое. Все эти годы он ведет нищенское, полуголодное существование, перебиваясь случайными заработками и подачками друзей.

Но и среди самой отчаянной нужды и унижений спокойное мужество, ясное расположение духа и веселость не оставляют Сервантеса. Именно в эти годы он задумывает и пишет своего «Дон Кихота». Форма свободной пародии открыла широкий простор для его неистощимой фантазии и несравненного юмора. Его гений получил наконец возможность проявиться во всем своем блеске, и книга дошла до читателя. Первый том «Дон Кихота», вышедший в 1605 году, имел исключительный успех. Но материальной обеспеченности своему автору он не принес. Сервантес по-прежнему ведет полунищенское существование в Вальядолиде и Мадриде. Силы его явно слабеют, но он с прежней страстью продолжает отдаваться литературе.

За последние годы жизни, кроме второго тома «Дон Кихота» (1615 г.), Сервантес выпускает сборник блестящих новелл («Назидательные новеллы»), сатирическую поэму «Путешествие на Парнас», больше десятка комедий и интермедий и затевает новый фантастический роман. Но смерть стоит уже у него за плечами. Он умер 23 апреля 1616 года, едва успев набросать посвящение к неоконченной книге.

Такова была многотрудная жизнь великого писателя. Можно себе представить, какой огромный и пестрый запас самых разнообразных впечатлений и наблюдений у него накопился. И он широко использовал этот опыт в своем романе, который по богатству содержания и своеобразию художественной формы является одним из самых замечательных литературных памятников эпохи Возрождения.

Это была эпоха, когда глубокие перемены совершались в жизни Европы. Капитализм шел на смену обветшавшему феодальному строю с его отсталыми формами хозяйства. Торговля переживала необычайный подъем. Открытие Америки и морского пути в Индию еще больше расширило ее обороты. Спрос на европейские товары — ткани, сукно, кожу, железные изделия — рос непрерывно. Начали возникать мануфактуры, появились первые крупные предприниматели.

Торговля с заокеанскими странами велась при помощи хищнических приемов и приносила огромные барыши. Поток золота лился в Европу из далеких колоний, создавались колоссальные состояния. Города быстро богатели и приобретали все больший вес и значение. Городские магнаты соперничали с феодальным дворянством не только в блеске и роскоши жизни, но и во влиянии на ход государственных дел.

Власть феодальных сеньоров постепенно ограничивалась. Дробление страны на ряд отдельных феодальных владений с собственными законами, налогами и пошлинами, которые произвольно устанавливались феодалами, крайне стесняло развитие торговли и промышленности. Новый хозяйственный порядок нуждался в крепкой центральной власти, в единообразных законах, в устранении всяких перегородок между отдельными провинциями. Шло образование централизованных национальных государств.

Так, шаг за шагом капитализм распространял свое влияние на все области хозяйственной и политической жизни Европы. Конечно, ломая цепи старого, феодального рабства, он приносил трудящимся новые, не менее тяжкие. Уже первые шаги его — в пору так называемого первоначального накопления — отмечены беспощадным истреблением и порабощением мирных жителей заокеанских владений, чудовищной эксплуатацией на мануфактурах, разорением крестьян, которых сгоняли с их участков, превращаемых в пастбища для овец, ибо торговля шерстью приносила огромный доход.

И все же в своей борьбе с отживающим феодальным строем капитализм выступал как прогрессивная историческая сила. Борьба эта была упорна и ожесточенна и велась на всех фронтах. Но особый размах и широту приобрела она в области духовной культуры. Здесь она вызвала к жизни огромное культурное движение, которое Энгельс назвал «величайшим прогрессивным переворотом, пережитым до того человечеством».

Основу этого движения составляло стремление вырвать человека из призрачного, фантастического мира, созданного католической религией, и приблизить его к миру реальной действительности. Новое культурное движение решительно отвергло подчинение разума слепой вере и провозгласило его право на свободное изучение природы и человеческой жизни. Отвлеченным измышлениям церковной схоластики оно противопоставило науку, основанную на фактах.

Если средневековый ученый искал объяснения тому или иному явлению природы или жизни в заплесневелых томах богословских сочинений, то ученый эпохи Возрождения обращался к живому опыту, наблюдал, исследовал, мерял и вычислял. Желая узнать строение вселенной, он изучал движение планет и звезд и старался подметить законы этого движения, а не выискивал в Библии различные сказки о небесных светилах. Интересуясь строением человеческого тела, он обращался не к библейскому рассказу о сотворении человека богом, но наблюдал дыхание, движение крови, вскрывал трупы, изучал деятельность различных органов. Он ставил физические и химические опыты, изобретал научные приборы, устраивал лаборатории. Так мало-помалу воздвигалось здание точной науки, которая не только коренным образом изменила все взгляды человека на природу и жизнь, но и явилась могучим орудием покорения природы.

Но мало этого. Новое культурное движение подвергло уничтожающей критике аскетическое учение церкви о греховности всего земного и восстановило право личности на удовлетворение всех земных влечений, потребностей и желаний. Поэты, художники и ваятели Возрождения в прекрасных стихах и великолепных картинах и статуях прославляли земное счастье человека, величие и силу его страстей, красоту человеческого тела.

Возрождение разрушило монополию церкви на исключительное обладание истиной. Исчезли и все притязания мертвой церковной латыни на роль единственного литературного языка. Живые народные языки — итальянский, французский, испанский, английский — очень быстро вошли в систему нового просвещения, а вместе с ними проникли туда и народная литература, фольклор, предания, поверья. Это великое культурное движение по самому своему существу было реалистическим, ибо оно стремилось вырваться из тесного круга предвзятых суждений богословской схоластики на просторы непосредственного изучения природы и жизни. А в то же время оно носило черты подлинной народности, поскольку многое в нем будило живое сочувствие широких народных масс.

Обе эти характерные черты эпохи ярко проявляются в произведении Сервантеса.

Ему было нетрудно найти центральный образ своего романа в окружающей действительности. Обнищавший идальго, с презрением отворачивающийся от современности и грезящий о прошлом, — типичная фигура тогдашней испанской жизни.

В середине XVI века Испания, в силу особых условий своего развития, переживала глубокий экономический кризис. Этот кризис пагубно отразился на хозяйственной жизни страны. Начавшийся в XV веке переход к новым, капиталистическим формам производства приостановился. Испания, все еще занимавшая положение «первой державы Европы», начала явно клониться к упадку. Гибельная политика Филиппа II, стремившегося к мировому господству, истощала страну. Казна была опустошена, огромные налоги и поборы ложились тяжким бременем на народ. Промышленность и ремесла хирели, земледелие падало, труд обесценивался. Население нищало все больше и больше.

Мелкое дворянство — идальго — не избежало общей участи. Уже самый переход к новым формам хозяйства был для идальго непосилен, так как на это у него не хватало средств, а теперь кризис, разразившийся над Испанией, только довершил его разорение. Всякий, кто мог, уходил на королевскую службу, остальные бедствовали, пускались в сомнительные предприятия. В какой-то мере Сервантес и сам был таким полунищим идальго, пытавшимся приложить свои силы на разных поприщах. Но Сервантес обладал великим творческим дарованием, а богатая самыми разнообразными событиями и впечатлениями личная жизнь научила его глубокому пониманию действительности. Проникнутый лучшими стремлениями своей эпохи, он вложил в образ нищего идальго совершенно оригинальное, глубокое содержание.

В своем Дон Кихоте под видом сумасшедшего он дает нам глубоко продуманный и тонко нарисованный образ человека, который не умеет, да и не хочет, считаться с реальными условиями жизни. Рыцарь Печального Образа воодушевлен самыми лучшими намерениями. Он хочет быть заступником обиженных и угнетенных, он стремится искоренить в мире насилие и гнет, он мечтает утвердить на земле царство справедливости и свободы.

В борьбе за осуществление этого великого идеала он проявляет такую самоотверженность, такое мужество, такую непреклонность и твердость духа, что внушает глубокое уважение к своей доблести. По благородству своих стремлений, по силе и искренности убеждений, по беззаветной преданности делу, во имя которого он всегда готов на любые жертвы и подвиги, Дон Кихот настоящий герой. Его скорбная фигура возвышается над всеми другими персонажами романа, неизменно вызывая сочувствие и жалость у читателя. Вся беда Дон Кихота в том, что к достижению своих высоких целей он идет совершенно ложными, фантастическими путями.

Чтобы преобразовать жизнь, надо знать ее, надо изучить законы, которые ею управляют, силы, которые ею движут. Дон Кихот же судит о действительности совершенно произвольно, приписывая ей то, чего в ней нет да и не может быть. По его мнению, единственным лекарством от всех зол и болезней мира является странствующее рыцарство. Это рыцарство он представляет себе по рыцарским романам, в правдивости которых у него нет никаких сомнений. Восхищенный героями, там выведенными, ослепленный подвигами, там описанными, он не хочет знать, чем было рыцарство на самом деле, не хочет видеть, что время его миновало безвозвратно. Дон Кихот живет в своем особом, призрачном мире, созданном его пылкой фантазией. Действительность же нимало не интересует нашего рыцаря.

Вот он подъезжает к убогому придорожному трактиру. Казалось бы, и зрение, и слух — все пять чувств должны убедить его, что перед ним убогая, грязная лачуга с простыми, бедными обитателями и скудным угощением. Но согласно рыцарским романам рыцарь должен встречать на своем пути великолепные замки. И в мгновение ока неприглядный трактир превращается в пышный замок, плут-хозяин — в благородного сеньора, полунищие служанки — в изящных дам.

Отправляясь на поиски приключений, Дон Кихот решает избрать себе даму сердца. Свой выбор он останавливает на миловидной крестьянке из соседнего местечка. Но согласно законам рыцарства дама сердца рыцаря должна быть знатна и богата. И вот, наперекор действительности и здравому смыслу, переименованная в Дульсинею, Альдонса оказывается принцессой. Она живет во дворце, ее окружает блестящая свита, она превосходит всех красотой, изяществом и образованностью.

Нужды нет, что в действительности Дульсинеи не существует, как не существует ни замков, ни великанов, а только постоялые дворы да ветряные мельницы. Для Дон Кихота фантастические видения реальнее всякой действительности. Все окружающее он воспринимает и толкует в строжайшем согласии с рыцарской премудростью. Правда, картина действительности искажается при этом самым чудовищным образом. Но какое ему дело до этого? Ведь мир должен быть таким, как этого требуют священные рыцарские романы, — значит, он и есть таков. Иногда, правда, разрыв между миром, созданным верой, и действительностью оказывается слишком резким, чтобы его вовсе отвергнуть, — даже Дон Кихот не может не заметить разбитой челюсти или ужасных синяков по всему телу, — но тогда на помощь является очень простое объяснение: вмешательство нечистой силы, злых волшебников. Это они превращают замки в постоялые дворы, а великанов в мельницы. Все снова приходит в порядок, и авторитет священного рыцарского писания остается незыблемым.

Мы недаром сказали: «священное рыцарское писание». Мышление Дон Кихота недалеко ушло от мышления средневекового схоласта. Именно так и рассуждала богословская наука, стремившаяся уложить весь мир в рамки, предуказанные «священным писанием и преданием». Подмените в рассуждениях Дон Кихота рыцарские романы книгами Священного Писания — и перед вами окажется типичный богослов-схоласт. И обратно — подставьте в любую богословскую систему вместо «священных книг» рыцарские романы — и вы получите мировоззрение Дон Кихота. Так забавное повествование о причудливых похождениях сумасшедшего идальго превращается в глубокую сатиру, которая бьет по схоластике, бьет по всякой попытке построить картину мира на основе отвлеченных, принятых на веру предпосылок.

С убийственной иронией Сервантес показывает, к чему приводит такая оторванность от реальной жизни. Его герой — прекрасный, благородный человек, беззаветно преданный служению истине и справедливости. Но все его подвиги неизменно кончаются печально, — как для него самого, так и для тех, на помощь к которым он спешит. Он вступается за мальчика, но в итоге этого заступничества мальчик избит до полусмерти и выброшен на улицу; он помогает колодникам разбить их цепи, но, разбежавшись, эти люди наводят страх на всю округу; он питает идеальную любовь к прекрасной Дульсинее, но это возвышенное чувство оказывается истинным бедствием для окружающих и т. д. и т. д.

Слепая вера в бредни рыцарских романов, упорное нежелание считаться с фактами порождают в Дон Кихоте презрение к живому человеку с его нуждами и влечениями. В нем развиваются неслыханные самоуверенность и высокомерие. Он не терпит возражений. Всякого, кто не согласен с ним, он провозглашает извергом и направляет против него свое копье. Так оторванность от действительности искажает лучшие порывы человека, лучшие стороны его души, и от доброго Кеханы до опасного фанатика остается только один шаг.

Но сатира Сервантеса направлена не только на отвлеченное и призрачное отношение к миру, унаследованное от Средневековья, она захватывает и другие стороны современной Сервантесу испанской действительности.

Рядом с безумным мечтателем в романе Сервантеса действует трезвый и деловитый Санчо Панса. Образ этот не менее глубок и сложен, чем образ самого Дон Кихота. Санчо Панса — это двойник Дон Кихота, Дон Кихот навыворот, Дон Кихот здравого смысла.

Подобно тому как Дон Кихот проявляет немалую рассудительность и глубокомыслие во всем, что не касается рыцарства, так и Санчо вне круга своих сумасбродных мечтаний отличается трезвым и проницательным взглядом на вещи и судит нередко как настоящий мудрец.

И подобно тому как Дон Кихот не в силах противостоять фантастическим бредням рыцарских романов, точно так же Санчо — этот добродушный, умный и скромный труженик-крестьянин — заражен лихорадкой легкой наживы, авантюризма, который вообще был характерен для той эпохи, но особенно сильно проявлялся в разоренной Испании.

Испанские города кишат в то время рыцарями Фортуны, азартными спекулянтами и авантюристами. Стремление к легкой наживе, жажда попытать счастья на неверных путях быстрого обогащения охватывает все более и более широкие круги. Она проникает в дома скромных ремесленников, в усадьбы обедневшего идальго, в разоренные деревни вместе с россказнями о случаях сказочного обогащения в Испании и за океаном.

Этой азартной лихорадкой захвачен и Санчо Панса. Ни его практицизм, ни его здравый смысл не могут устоять перед щедрыми посулами Дон Кихота, тем более что он издавна привык уважать почтенного идальго. Соблазненный мечтами о губернаторстве, о каком-то острове, о богатстве и знатности, Санчо Панса превращается на время в рыцаря наживы. Подобно тому как добрый Кехано, увлекшись рыцарскими романами, облекается в ржавые доспехи и пускается искать приключений на больших дорогах, так и Санчо, ослепленный мечтой о быстром обогащении, меняет трудовую деревенскую жизнь на фантастическую профессию оруженосца при странствующем рыцаре. И если у Дон Кихота отношение к миру определяется нелепыми, вычитанными из романов, законами рыцарства, то Санчо глядит на мир сквозь призму своих мечтаний о скором обогащении, об острове, графстве, и пр. и пр. И вот оказывается, что в каком-то смысле верный оруженосец почти так же безумен, как и его господин.

Быть может, нигде Сервантес не проявил такой гениальной проницательности, как заставив Санчо уверовать в бредни своего господина. На первый взгляд это кажется неправдоподобным. Как может Санчо, этот трезвый, здравомыслящий, плутоватый Санчо, поверить в нелепые россказни об императорских коронах и обширных королевствах, ожидающих его господина, о злых волшебниках и заколдованных принцессах, о чудовищах и великанах, кровь которых заливает чердаки убогих трактиров? Но, подумав немного, приходится согласиться с Серва