Падение Стилихона и дальнейшие события

 

В качестве одного из пунктов соглашения Стилихона с Аларихом было условлено, что для натиска на Восточную Римскую империю готов усилят значительным контингентом, находившимся в составе римской армии в Италии. Мне представляется, что Стилихон полагал, будто зрелище его военной мощи само по себе заставит Восток передать ему диоцез, ставший предметом разногласий, и детально спланированная военная операция не потребуется. С этой целью Аларих двинул свои войска в Эпир (ныне это место находится в Албании), на территорию Западного Иллирика, формально принадлежавшую Риму, и ожидал войска Стилихона, которые должны были прибыть туда из-за Адриатики. Так как зимой на Балканах невозможно проводить масштабную кампанию, нападение, вероятно, запланировали на лето следующего, 407 года. Однако все планы рухнули вследствие быстро развивавшихся событий в Британии и Галлии. К маю — июню 407 г., когда можно было вновь проводить большую кампанию на Балканах, вандалы, аланы и свевы пересекли Рейн и распространились по территории Галлии. В подобных обстоятельствах двинуть значительную часть армии, находившейся в Италии, через Адриатику было невозможно. Поэтому Стилихон предпочел не высылать Алариху подкрепление в Эпир; единственное, что он сделал в 407 г., — это направил одного из своих генералов, гота по имени Сар, в Галлию, чтобы тот попытался положить конец узурпации Константина прежде, чем тот наберет себе сторонников. Эта попытка потерпела неудачу.

К началу 408 г. позиции Стилихона пошатнулись. Войска Константина и варваров находились в ряде областей Галлии, и вся эта провинция, атакже Британия вышли из-под контроля центра. Северная Африка и Испания оставались на стороне Рима, но Аларих в Эпире начал проявлять беспокойство. Его готы сидели здесь уже целый год в ожидании прибытия римских легионов, а ситуация в Галлии по-прежнему оставалась критической и могла разрешиться чем угодно. Имелась и еще одна причина. Власть Алариха над готами ни в коем случае не носила безоговорочного характера; люди должны были быть довольны и счастливы. Собирался ли Стилихон на самом деле исполнить свои обещания?

К весне 408 г. Аларих всерьез задумался о необходимости их подтверждения со стороны Стилихона. Напоминая ему, и не без оснований, о том, что его силы пока не получили никакой денежной помощи, не говоря уже о военной, он потребовал 4000 фунтов золота. Угрожая войной в случае отказа, готы продвинулись к северо-западу в римскую провинцию Норик (находящуюся на территории современной Австрии) в предгорья Альп, расположившись так, чтобы в случае необходимости вторгнуться в Италию. Учитывая затруднения Стилихона, это был не слишком сочувственный жест со стороны потенциального союзника, но Аларих должен был удовлетворить пожелания своих собственных сторонников. Вспомним также, что сам Стилихон не слишком переживал, изгнав готов из Италии в 401–402 гг. Император и большинство сенаторов, как сообщают источники, были готовы начать войну с готами. Но в этом случае к интервентам на Рейне и Константину III прибавился бы третий грозный враг, и Стилихон принял иное решение. Когда римский сенат собрался для обсуждения кампании, Стилихон изложил свое мнение. Он настоял на нем, и сенат постановил выплатить требуемую сумму золотом. Однако оппозиция не дремала; некий Лампадий остался в истории, выразив свое мнение на этот счет: «Это не мирный договор — это договор о продаже в рабство» (non est istapaxsedpactio servitutis ). К этому времени Стилихон весьма поиздержал даже те остатки политического капитала, которые еще у него оставались, но история его на этом не кончается.

1 мая 408 г. правитель Восточной Римской империи Аркадий, старший брат западного императора Гонория, скончался, оставив наследником семилетнего сына, Феодосия II. Опять-таки император и его полководец разошлись во мнениях. Стилихон хотел отправиться в Константинополь, чтобы принять участие в устройстве дел на Востоке, но туда отправился Гонорий. Что касается уплаты Алариху, то Стилихон сделал по-своему; он также настаивал на том, что Алариха, в свою очередь, следует послать в Галлию. Но расхождения между императором и генералом были слишком очевидны. Один высокопоставленный придворный, чиновник по имени Олимпий, некогда бывший ставленником Стилихона, постарался усилить их. Мнение Стилихона по всем вопросам возобладало, но Западная Римская империя по-прежнему находилась в ужаснейшем состоянии. Теперь Константин III водворился в Арле, в Южной Галлии, создавая угрозу на путях в Италию. Галлия кишела варварами, тогда как Аларих, получив деньги, по-прежнему сидел в Норике, наблюдая за альпийскими перевалами. Неудивительно, что, как сообщают источники, Стилихон провел лето 408 г., строя планы, но не исполняя их; здание империи рушилось у него на глазах. В этот момент, пишет Зосим, Олимпий разыграл свою козырную карту^{224}: «Стилихон, — говорил он, — собирается отправиться на восток, чтобы составить заговор, свергнуть юного Феодосия и передать Восточную империю своему сыну Эвхерию».

Это известие повторялось при каждом удобном случае и тщательно распространялось среди солдат армии, находившейся в Италии, на главных квартирах, в Павии (Тицине). Когда Гонорий явился, чтобы устроить им смотр, прежде чем 13 августа послать их против Константина III, войска взбунтовались и убили многих сторонников Стилихона, чиновников, входивших в высший эшелон власти. Услышав эту новость, «[Стилихон] собрал предводителей всех союзных войск, состоявших из варваров, которые были с ним, дабы держать совет относительно того, как поступить. Все согласились, что если император убит (окончательно это еще не было известно), все варвары-союзники должны разом напасть на римских солдат, чтобы преподать урок всем прочим. Если же император жив, то, несмотря на гибель чиновников, наказать следует лишь зачинщиков бунта… Однако когда они узнали, что император не потерпел никакого ущерба, Стилихон решил более не задерживаться, наказывая солдат, но вернуться в Равенну».

Эти войска варваров, насчитывавшие примерно 12 тысяч человек, по большей части состояли из бывших сторонников готского короля Радагайса. Когда тот потерпел поражение, Стилихон взял их к себе на службу; они образовали отдельную группу в рядах римской армии. Ничто не указывает на то, что в других, регулярных частях между римлянами и варварами существовал какой-либо раскол, и после падения Стилихона многие неримляне, завербованные на службу спустя годы, продолжали в них служить. В Равенне Стилихон вначале искал убежища в храме, однако затем сдался, чем обрек себя на неминуемую смерть. При этом он не позволил своим слугам защищать его. 22 августа Стилихон был казнен.

Так погиб главнокомандующий войсками Западной Римской империи, стоявший у власти тринадцать лет. Многие из его ставленников, занимавших важные должности, были убиты во время мятежа в Павии; других выслеживали и убивали. Сына его Эвхерия арестовали и казнили; Гонорий развелся с его дочерью. Изменения режима в «римском стиле» носили весьма мрачный и жестокий характер и отличались тщательностью (что можно сказать о подобных ситуациях в политике любых стран). Последний выпад против своего бывшего покровителя Олимпий совершил, приняв в период между сентябрем и ноябрем 408 г. ряд законов, согласно которым все имущество Стилихона подлежало конфискации, а каждый, кто пытался удержать нечто, принадлежавшее государственному преступнику, — наказанию (CTh. IX. 42. 20–22). По моему мнению, Стилихон, подобно тану Кавдорскому, умер не так, как жил. Он предпочел умереть тихо, нежели ввергнуть то, что оставалось от Римского государства, в пучину гражданской войны. До нас дошел его портрет — изображение государственного мужа высокого роста, верно служившего империи; что касается, например, Олимпиодора — одного из лучших наших источников, то он в высшей степени симпатизирует ему. Хотя Евнапий, греческий историк, настроенный против варваров, обвиняет его в том, что с начала 390-х гг. он состоял в тайном сговоре с Аларихом, нет ни малейшего намека на то, что он вел себя не так, как подобало верному Риму чиновнику, из-за того, что его отец был вандалом. Стилихону просто не повезло: бразды правления попали в его руки в тот момент, когда гунны нарушили баланс сил, на котором традиционно основывалась жизнь империи. В истории нашлось бы немного тех, кто смог бы справиться с ситуацией в тот момент, когда в событиях участвовали недовольный император, вандалы, аланы и свевы, узурпатор, привлекший на свою сторону большие силы, и мощная группировка готов^{225}.

Мудрость, проявленная Стилихоном в его политических решениях, сказалась в событиях, последовавших за его смертью. Политика нового режима, во главе которого встал Олимпий, сделавшийся «магистром оффиций» (magister officiorum) (эта должность давала тому, кто ее занимал, широкие полномочия; отчасти она напоминает пост главы министерства государственной службы), полностью противоречила линии Стилихона. На повестке дня оказался не мир, но война с готами. Предложение Алариха обменяться заложниками в обмен на выкуп за его уход от границ Италии было решительно отвергнуто.

Готы вновь оказались в ситуации политического застоя — куда более худшей, нежели до 406 г. Тогда у них по крайней мере была прочная база. Теперь они находились на незнакомой территории и не имели связей с местным населением, производящим продовольствие. Однако в одном — весьма важном — отношении положение готов вскоре улучшилось. Вскоре после казни Стилихона солдаты римской армии из числа коренных жителей Италии учинили серию погромов, направленных против семейств и собственности набранных Стилихоном в армию варваров (многие из которых прежде служили Радагайсу). Эти семьи, жившие в нескольких городах Италии, подверглись полному уничтожению. Охваченные яростью, мужчины перешли к Алариху, и в результате численность его войск увеличилась примерно до 30 тысяч человек. И дело не окончилось этим. Позднее, когда готы в 409 г. расположились лагерем близ Рима, к ним присоединилось достаточно рабов, и численность его сил возросла до 40 тысяч человек. Опять-таки я подозреваю, что большинство этих рабов прежде воевало вместе с Радагайсом, а не трудилось в римских кондитерских. Всего через три года после того, как их орды были проданы в рабство, Аларих предложил им способ вырваться из неволи, в которой держали их римляне^{226}.

Осенью 408 г., оказавшись во главе самой большой группировки готов изо всех, что были известны до того, Аларих повел дерзкую игру. Собрав всех своих людей, включая тех, кто находился в Паннонии под предводительством его шурина Атаульфа, он двинулся через Альпы в Италию, сея повсюду огонь и смерть и направляясь прямо к Риму. Он подошел к городу в ноябре и быстро осадил его, положив таким образом конец всем поставкам продовольствия в Рим. Вскоре, однако, выяснилось, что Аларих вовсе не собирался захватывать город. Очевидно, что в первую очередь ему была нужна добыча (и к концу года он ее получил). Римский сенат согласился заплатить ему выкуп в размере 5000 фунтов золота и 30 000 фунтов серебра, а также громадное количество шелковых тканей, кож и пряностей, что могло весьма пригодиться, поскольку он недавно набрал новую армию и должен был добиться ее расположения. Но одновременно готы продолжали ту политику, которой он придерживался с 395 г.: они стремились найти себе место в Римском государстве, и Аларих хотел, чтобы сенат помог ему исполнить эту главную цель его политической карьеры. В соответствии с этим посольство сената обратилось к Гонорию в качестве посредника, побуждая его обменяться с готами заложниками и заключить с ними военный союз. Император дал понять, что согласен, после чего готы сняли осаду и отступили к северу, в Тоскану.

Но Гонорий либо также пытался выиграть время, либо не был уверен в том, что ему делать. Влияние Олимпия было по-прежнему достаточно сильным, чтобы не дать ратифицировать соглашение, поэтому Аларих — особенно разъярило его то, что близ Пизы часть его войск попала в засаду, — вернулся в Рим, чтобы добиться своего. Под давлением готов еще одно посольство сената — на сей раз под готской охраной — отправилось в Равенну (ставшую в то время политическим сердцем империи), где находился Гонорий. Пришло время договориться, заявили готы. Этого было достаточно, чтобы уничтожить доверие императора к Олимпию. Было просто невозможно мобилизовать римскую армию в Италии и атаковать готов: равенство сил не позволяло рассчитывать на победу, к тому же прямая римско-готская конфронтация обеспечила бы Константину III возможность перейти Альпы. Единственное, что оставалось, — начать переговоры. К апрелю 409 г. наибольшим влиянием на императора пользовался человек, некогда поддерживавший Стилихона, — Иовий, префект претория Италии, которого ранее посылали для установления контактов с готами, когда те ожидали в Эпире прибытия Стилихона, дабы начать запланированную совместную кампанию против Восточной Римской империи. Переговоры Алариха и Иовия открылись в Римини, и готы могли рассчитывать на заключение мира, поскольку «козырей» у имперской стороны было мало. Константин III по-прежнему находился в Арле; он был занят тем, что содействовал популярности своих сыновей, дабы они могли добиться пурпурных одежд. Создалась страшная угроза смены династии, если о династии в данном случае вообще можно было говорить. Теперь Гонорий так боялся Константина, что в начале 409 г. он совершил акт его формального признания — послал ему пурпурную мантию. Попытка ввести в Рим гарнизон из 6 тысяч человек, предпринятая несколькими офицерами Гонория, также окончилась катастрофой: проникнуть в город удалось всего-навсего сотне человек. Тем временем среди войск в Равенне начались волнения. Итак, у Гонория не было никакой возможности воевать. Аларих знал это, как видно из первых его требований. Зосим сообщает нам^{227}: «Аларих требовал, чтобы [готам] ежегодно выдавалось определенное количество золота и хлеба; он и его сподвижники будут жить в двух Венециях, Норике и Далмации». Иовий уступил и, кроме того, обратился к Гонорию с просьбой, чтобы тот формально пожаловал Алариху старшую военную должность в империи (magister utriusque militiae ). Соглашение сделало бы готов богачами, а их предводителя — чрезвычайно влиятельной фигурой при дворе; готская армия разместилась бы по обе стороны главных перевалов, позволяющих войти в Италию с востока, а также вблизи Равенны.

Однако здесь возникло одно препятствие. Гонорий согласен был дать зерно и золото, но не полководческий чин. Он ответил оскорбительным письмом, зачитанным в ходе переговоров. Аларих возмутился, но затем прелюбопытнейшим образом переменил свое мнение. На сей раз он нанял в качестве посланцев нескольких римских епископов. Вот какое сообщение они доставили императору: «Теперь Аларих не желает ни звания, ни почестей; он также не хочет селиться в провинциях, выбранных прежде, но лишь в двух Нориках, расположенных в дальнем течении Дуная; они постоянно подвергаются набегам и приносят мало денег в казну… Более того, он удовлетворится таким количеством зерна, какое сочтет нужным [выдавать] император, и забудет о золоте…» Когда Аларих выдвинул эти простые и благоразумные требования, всех восхитила скромность этого человека.

С предполагавшимся готским протекторатом было покончено; о выплатах золота также больше не было и речи; готы будут тихо жить в приграничной провинции, вдали от Равенны. Умеренность требований Алариха изумляет, однако она дает представление о его видении общей картины происходящего. В данный момент у него имелась военная сила, достаточная для того, чтобы получить значительную часть того, что ему хотелось, но он предпочитал уступить, дабы заключить с Римом надежное мирное соглашение. У него, видимо, было сильное ощущение того, что в какой-то момент Рим вернет себе прежнюю мощь, а это требовало в первую очередь заботиться о безопасности.

Двор Гонория, однако, по-прежнему испытывал беспокойство. Историк Олимпиодор находил пересмотренные Аларихом условия в высшей степени разумными, но их вновь отвергли. Поэтому Аларих возвратился в Рим в третий раз, вновь осадил город и решил повысить ставки. В конце 409 г. он убедил сенат избрать своего собственного императора Приска Аттала, и на некоторое время в Западной Римской империи появился третий август наряду с Гонорием и Константином III. Происходивший из известной сенаторской фамилии, Аттал был видной фигурой в общественной жизни более десятилетия. Теперь посольства, направляемые сенатом Гонорию, угрожали ему физической расправой и изгнанием; сам же Аларих — назначенный Атталом главнокомандующим — двинулся, чтобы покорить большинство городов Северной Италии и осадить Равенну; другие силы были отправлены в Северную Африку, остававшуюся верной Гонорию. В какой-то момент Гонорий был готов бежать, но в этот роковой миг 4 тысячи солдат прибыли с востока для охраны Равенны; кроме того, из Северной Африки пришли деньги, достаточные, чтобы обеспечить верность армии в Италии. Аттал дважды попытался, пусть и не особенно энергично, захватить Северную Африку, но отказался взять на службу кого-либо из людей Алариха. С предводителя готов было довольно. Возможно, его первоначальное желание состояло в том, чтобы возвести на трон своего ставленника; вероятно, выдвижение Аттала также было для него «козырем». Как бы то ни было, в июле 410 г. он низложил Аттала и возобновил переговоры с Гонорием, который ввиду прибытия войск и прихода денег из Африки вновь почувствовал уверенность в себе. Была устроена встреча, и Аларих продвинулся на расстояние 60 стадиев (примерно 12 километров) от Равенны. В то же время смутьяны в войсках Гонория были против каких бы то ни было переговоров. Пока Аларих ожидал Гонория, на него напали небольшие силы римлян под предводительством Сара. Позднее, в середине 410-х гг., брат Сара Сергерих играл довольно значительную роль среди готов Алариха, чтобы претендовать на лидерство. Учитывая известную враждебность Сара по отношению к Алариху и его шурину Атаульфу, я полагаю, что он был соперником Алариха, которого тот одолел в борьбе за лидерство среди готов еще в 390-е гг.^{228}.

Аларих был возмущен как нападением, так и — если я прав — личностью нападавшего. Оставив идею переговоров с Равенной, готы повернули и возвратились в Рим в четвертый раз. Там они учинили свою третью осаду. Не сомневаюсь, что на сей раз землевладельцы из окрестностей Римауже ждали их с распростертыми объятиями. Готы ненадолго задержались близ стен, но затем Салариевы ворота открылись^{229}.

 

Разграбление Рима

 

Согласно всем имеющимся свидетельствам, за этим последовало одно из самых цивилизованных разграблений в истории города. Готы Алариха исповедовали христианство и отнеслись ко многим святыням Рима с величайшим уважением. В их число попали две главные базилики — Св. Петра и Св. Павла. Тех, кто укрылся там, не тронули; беженцы, отправившиеся в Африку, впоследствии с изумлением сообщали, что готы даже проводили туда нескольких монахинь и, в частности, одну Марцеллу, прежде чем тщательно обобрать их дома. Не всем — и даже не всем монахиням города — так повезло, но готы-христиане действительно твердо помнили о своем вероисповедании. Они унесли из Латеранского дворца одну огромную серебряную дароносицу весом в 2025 фунтов, подаренную императором Константином, но священные сосуды из собора Св. Петра не тронули. Разрушения зданий также в основном ограничились районом Саларийских ворот и старого здания сената. В конечном итоге даже по истечении трех дней огромное большинство городских памятников и зданий остались нетронутыми, разве что с них сняли то ценное, что можно было унести.

Трудно вообразить ситуацию, при которой в большей мере был ощутим контраст с предпоследним разграблением города — дело рук кельтских племен в 390 г. до н. э. Тогда, как мы знаем из Ливия, основные силы римлян оказались заперты, попав в осаду в этрусском городе Вейи (современная Изола Фарнезе), так что отряды кельтов смогли прямиком войти в Рим. Немногие мужчины, способные носить оружие, оставшиеся в городе, защищали Капитолий с помощью гусей, предупредивших о внезапном нападении, но остальная часть города оказалась покинута. Пожилые патриции отказались уходить и уселись у дверей своих домов в полном парадном облачении. Вначале кельты с благоговением взирали на тех мужей, которые «походили на богов еще и той величественной строгостью, которая отражалась на их лицах». Затем «один из стариков, Марк Папирий, ударил жезлом из слоновой кости того галла, который вздумал погладить его по бороде (а тогда все носили бороды). Тот пришел в бешенство, и Папирий был убит первым. Другие старики также погибли в своих креслах. После их убийства не щадили уже никого из смертных, дома же грабили, а после поджигали» (Liv. V. 41.8–10. Пер. С. А. Иванова).

В 390 г. до н. э. после сожжения города уцелела лишь одна крепость на Капитолии^{230}; в 410 г. н. э. лишь здание сената было предано огню^{231}.

То, что готы-христиане, проявив уважение к святыне собора Св. Петра, разграбили Рим весьма цивилизованным образом, с учетом ожиданий того, как жаждущие крови варвары врываются в великую столицу империи, может вызывать глубокое разочарование. Куда большее восхищение испытываешь от мысли о разграблении Рима как о высшем воплощении мечтаний германцев о мести римскому империализму, вдохновленных гибелью легионов Вара в 9 г. н. э. Однако после тщательного изучения последствий событий между 408 и 410 г. неизбежно приходишь к выводу, что Аларих не хотел, чтобы Рим разграбили. Его готы то и дело появлялись под стенами города с начала осени 408 г. и могли бы взять его в любой момент в течение двадцати месяцев, прошедших с момента их прибытия, если бы только пожелали. Вероятно, Аларих не беспокоился насчет броских заголовков в исторической прессе и нескольких телег с награбленным добром. Его интересовало совершенно другое. С 395 г. он боролся за то, чтобы вынудить Римское государство изменить свое отношение к готам, зафиксированное в договоре 382 г. Основным его требованием, как нам известно, было дарование готам официально признанного статуса со стороны легитимного имперского режима. Коль скоро его обманули в Константинополе в 400–401 гг., это должен был сделать режим Гонория в Равенне. Осада Рима была всего лишь средством принудить Гонория и его советников к соглашению. Но эта уловка не сработала. В сущности, Аларих переоценил значение города для императорских властей, находившихся в Равенне. Рим оставался мощным символом империи, но утратил значение политического центра «римского мира». В конечном итоге Гонорий, следовательно, мог проигнорировать его судьбу без того, чтобы империя потерпела значительный урон. Дозволение Алариха своим войскам грабить город в течение трех дней стало признанием того, что вся его политика с момента вторжения в Италию в 408 г. была ошибочной. Ему не удалось исполнить то, к чему он стремился, — наладить отношения с Римским государством. Разграбление Рима являло собой не столько символический удар по Римской империи, сколько признание неудачи готов.

Но даже если в тот момент событие имело вовсе не тот резонанс, какого можно было ожидать, Гонорий и его советники вовсе не собирались отдавать Рим готам. Разграбление города стало частью длинного ряда происшествий, имевших куда большее историческое значение. В конечном итоге события конца августа 410 г. имели своими истоками дальнейшее продвижение гуннов в сердце Европы и роковое сочетание вторжения и узурпации, которые потрясли Западную Римскую империю. Ибо хотя разграбление не имело исторического значения, события, частью которых оно стало, имели колоссальное значение для стабильности римской Европы, поскольку они отозвались во всем римском мире. Из Святой земли, как мы видели, Иероним оплакивал падение города, который для него по-прежнему символизировал все хорошее и ценное. В других местах отклики были еще более резкими. Образованные нехристиане, к примеру, доказывали, что это событие стало явным знаком нелегитимности новой имперской религии: Рим был разграблен, потому что охранявшие его боги, ныне отвергнутые, перестали защищать его. В Северной Африке эти соображения в первую очередь поддержали эмигранты из высших классов, бежавшие туда из Италии. Для Бл. Августина это был вызов, на который он ответил, проявив всю мощь своего интеллекта.

Многие из его проповедей можно достаточно точно датировать. В тех, которые относятся к последним месяцам 410 г., он рассматривает ряд вопросов, относящихся к данному событию. Затем он взял некоторые из этих наиболее важных идей и свел их в своем выдающемся произведении: «О граде Божием» (причем многое осталось за пределами этой вещи). Сочинение разрослось до двадцати двух книг и было закончено только к 425 г. Однако первые три книги были опубликованы в 413 г.; они содержат ответы, сразу же данные Августином на вопросы, которые вызвало у его паствы разграбление Рима, причем многие из них были вызваны колкими замечаниями язычников, очернителей христианства.

Немедленный ответ Августина в той или иной степени сводился к мысли «сами дураки». Эта кучка крикливых язычников просто не знала собственной истории! Римская империя претерпела множество катастроф задолго до рождения Христа, и при этом никто не посылал проклятий в адрес божественных сил^{232}: «Где были они [боги], когда был убит консул Валерий, мужественно защищавший Капитолий, подожженный беглыми рабами?.. Где были они … когда, при усилении голода, был обвинен в домогательстве царской власти Спурий Мелий, раздававший хлеб голодавшей черни и […] по настоянию того же самого префекта и распоряжению одряхлевшего от старости диктатора Квинкция был убит?.. Где были они […] с появлением страшной моровой язвы?.. Где были они, когда римское войско, безуспешно сражаясь, терпело под Вейями в течение десяти лет постоянные и страшные поражения?.. Где были они, когда Рим взяли, разграбили, сожгли и наполнили трупами галлы?..»

Быстро перечитав «Историю города Рима» Тита Ливия, Августин оказался достаточно вооружен, чтобы выдвинуть веские ответные обвинения в адрес язычников с их протестами. Но, увлекшись, этот автор — один из лучших умов античности — не остановился на том, чтобы ограничиться немедленным ответом. Трактат «О граде Божием», который созревал в его уме пятнадцать лет, будет затрагивать множество вопросов и тем, но центральная тема — взгляд на историю, полностью противоположный воззрениям, увековеченным идеологией однопартийного имперского государства, — уже выдвинута на первый план в первых трех его книгах.

Христиане издавна была знакомы с представлением о «двух городах». Оно формировалось, имея в своей основе апокалиптическое видение Нового Иерусалима, где будут вечно обитать праведники после Страшного Суда в конце мира. В каком бы городе ни жили христиане и христианки в этом мире, их истинным домом был этот небесный Иерусалим. В упомянутых ранних книгах «О граде Божием» Августин берет это утвердившееся христианское понятие; апеллируя к нему, он весьма решителен и суров и приходит к весьма неприятным выводам. Прежде всего Рим, несмотря на все его блага и вопреки демонстрации его лояльности новой вере, ничем не отличался от других земных городов. То, что владения Рима были столь обширны, а господство его насчитывало столько лет, не было основанием путать его с небесным Иерусалимом. Чтобы придать вес своему доказательству, Августин вновь обращается к корпусу сочинений различных авторов о римской истории и достигает желаемого эффекта. В частности, доказывает он, при тщательном изучении истории Рима становится ясно, что империя не была обязана своим беспрецедентным успехом каким бы то ни было проявлениям высокой морали и, следовательно, соблюдению законов, правил и принципов. Заимствуя факты из Саллюстия, одного из авторов, составлявшего неотъемлемую часть курса обучения римлян, он заявлял, что все проявления подлинной морали в древнеримском государстве были связаны с давлением извне и вызваны войной с Карфагеном и что, когда в результате победы эта уравновешивающая сила оказалась устранена, в Риме воцарился порок. В основу всей империи легло не что иное, какжелание господства: «Эта страсть к господству терзает и губит род человеческий великими бедствиями. Побежденный этой страстью, Рим считал в то время торжеством для себя, что он победил Альбу^{233} [первая победа Рима] и рассказам о своем злодействе давал имя славы».

 

Августин не доходит до утверждения, будто вся имперская доктрина порочна или что мир на земле — это нечто дурное. Однако он подводит читателей к пониманию следующей мысли: для христиан Pax Romana — не что иное, как возможность прийти к Богу благодаря осознанию того, что истинную верность им следует хранить Царствию Небесному: «Вышний град, где победа — истина, где достоинство — святость, где мир — блаженство, где жизнь — вечность, несравненно знатнее тебя»^{234}. В этом мире граждане Небесного Града хранят верность разным политическим объединениям, так что даже среди готов, грабивших Рим, могут быть истинные друзья, тогда как среди товарищей-римлян — враги. Граждане Небесного Града обязаны каким бы то ни было земным властям лишь преходящей верностью; в лучшем мире они объединятся: «Христос Своим спасительнейшим учением воспрещает почитание ложных и лживых богов и, осуждая с божественною властью вредные и мерзкие человеческие страсти, от тлеющего и во зле лежащего мира мало-помалу возносит Свою семью и создает из нее вечный и по суду истины, а не по суетному одобрению, славнейший град».

Факт разграбления Рима, с точки зрения Августина, обнаруживает беззаконную суть всех земных городов и призывает всех граждан Небесного Иерусалима искать грядущей жизни.

Шестнадцать веков спустя легко упустить революционную природу видения Августина. Заявления о том, что Римская империя будет существовать вечно (вспомним образ Вечного города, Roma aeterna), оказались беспочвенными; представление о том, что его успех обеспечила беспрецедентная благосклонность со стороны богов, кажется нам смехотворным. Однако, читая «О граде Божием», мы должны забыть все, что знаем о прошлом. Когда Августин писал свой трактат, империя существовала несколько столетий и не имела серьезного соперника. Ведь ее пропаганда всегда утверждала — сколько люди себя помнили, что она является средством в руках богов, а ныне Бога (переход к христианству произошел на удивление мирно), желающих цивилизовать человечество. Христианские епископы с радостью внедряли представление о том, что Христос и Август не случайно жили одновременно. Могло ли быть лучшее свидетельство тому, что Римская империя была предназначена для завоевания мира и обращения его в христианство? Все, от спальни до сокровищницы императора, было священно, а тщательно срежиссированная церемониальная жизнь государства подчинялась представлению о том, что Бог правит человечеством через императора, ведомого высшими силами.

Ответ Августина на разграбление Рима поставил на всех этих удобных представлениях огромный черный крест. Империя стала всего лишь одним из многих государств, существовавших на протяжении истории человечества; она не отличалась уникальными достоинствами, ее существование также не обещало быть исключительно длительным по велению судеб.

В связи с событиями до и после разграбления Рима и ответом на его падение мы сталкиваемся с двумя контрастирующими между собой интерпретациями значения этих трех августовских дней 410 г. С одной стороны, и Иероним, и Августин каждый на свой лад красноречиво свидетельствуют о том, что мир перевернулся с ног на голову. С другой стороны, мы видим, что город разграбили по весьма прозаической причине: Алариху нужно было вознаградить своих сподвижников за верность, после того как более обширные его планы, имевшие целью процветание готов, оказались расстроены. В трактате «О граде Божием» Августин проявил слишком большую осторожность, чтобы выразить свое мнение о том, означает ли разграбление Рима, последовавшее за «римскими каникулами» готов, гибель империи. Это заставляет нас воздержаться от поспешных выводов: прежде необходимо пристальнее оценить стратегическое положение империи.

 

Возвращение домой

 

В октябре — ноябре 417 г. Рутилий Клавдий Намациан медленно возвращался назад, в Галлию. Этот уроженец Толозы (нынешней Тулузы) провел в Италии несколько лет: в 412 г. он занимал пост магистра оффиций при дворе Гонория (ту самую должность, которая дала возможность Олимпию «подкопаться» под Стилихона), а затем в течение короткого срока — пост городского префекта в Риме летом 414 г. Прибыв в Галлию, он создал эпическую поэму «De reditu suo» («О возвращении на родину»^{235}), где описал свое путешествие. Первая книга содержит 644 стихотворные строки, но рукопись обрывается уже после шестьдесят восьмой строки второй книги. В этот момент Рутилий находился только где-то близ побережья северо-западной Италии. Хотя еще одна страница — что-то около сорока строк — была обнаружена в конце 1960-х гг. (в XVI в. ее использовали, чтобы починить книжный том в монастыре в Боббио), мы по-прежнему не уверены, где именно в Галлии закончилось странствие Рутилия. Путешествие проходило по морю:

 

Ныне, когда и Аврелиев путь, и этрусские пашни

Гетским огнем и мечом разорены, и когда

Всюду леса без жилья, и на реках мостов не осталось, —

Лучше неверным волнам вверить свои паруса.

 

Система гостиниц и стойл на Аврелиевой дороге (Via Aurelia), главной дороге, проходившей по западному побережью Италии и облегчавшей движение к Риму и обратно таких путешественников, как Феофан (см. гл. II), так и не была восстановлена с того времени, как готы заняли эту область в 408–410 гг. Но Рутилий вовсе не чувствовал себя разочарованным. Поэма открывается воспоминанием об усладах жизни в Риме, вовсе не уменьшившихся после разграбления города:

 

Быстрый отъезд мой тебя удивит, любезный читатель:

Как это можно — спешить римских лишиться услад?

Всем почитающим Рим и век не покажется долгим —

Всякий срок невелик для бесконечной любви.

Сколь блаженны, и как блаженны, и мне ли исчислить

Тех, кто судьбою рожден в этой счастливой земле,

Тех, кто умножил от римских отцов благородное племя

И возвеличил своей славою римскую честь!

 

Разграбление Рима не оставило в уме Рутилия ни малейшего сомнения в предназначении империи, в ее миссии — нести цивилизацию человечеству:

 

Милости, равные солнца лучам, достигают пределов,

Где обтекающий мир волны несет Океан.

Встав из твоих же земель, в твои же опустится земли

Сам всеобъемлющий Феб, мчась для тебя лишь одной…

Сколь простирается ввысь животворная наша природа,

Столь же доступна земля доблести, Рома, твоей.

Разным народам единую ты подарила отчизну,

Благо — под властью твоей им беззаконье избыть;

Ты побежденным дала участие в собственном праве,

То, что было — весь мир, городом стало одним.

 

Здесь мы видим все старые идеи, имевшие место в период расцвета империи.

Поэма очень необычна. Мы видим Рутилия, возвращающегося в Галлию через десять лет после того, как вандалы, аланы и свевы превратили ее в огромный погребальный костер; он подробно описывает доблести Рима, хотя прошло всего семь лет после разграбления города. Однако он занимал высокую должность при дворе Гонория, потрепанного в боях, и, как и все остальные, хорошо видел размеры стоявшей перед ним задачи. Он возвратился в Галлию, готовый засучить рукава:

 

…своего земляка галльские пашни зовут.

Обезобразили их бесконечные войны, и все же

Чем неприглядней их вид, тем еще больше их жаль.

Можно простить небрежность к согражданам в мирное время,

Здесь же общий ущерб требует личных забот.

 

Вера Намациана в римские идеалы покоится на стремлении восстановить то, что разорили варвары, а не на заблуждении, будто событий последнего десятилетия просто не было:

 

Ты же [Рим], обиду забыв, п<