Глава 8. Прибытие на осадные позиции под Ленинград, с конца августа 1943 по 15 января 1944 года, впечатления от одной ленинградской поездки на санях

 

При виде открывшейся моему взору потрясающей панорамы города с высот вокруг Красного Села я на мгновение забыл, что являюсь солдатом осадных войск; стало даже как-то больно оттого, что нет возможности осмотреть этот великолепный город. Прежде позолоченные башни и купола теперь были замазаны черной краской, чтобы не привлекать особого внимания немецких артиллеристов. Должно быть, Ленинград отличала своеобразная архитектура, и какая жалость, что столь долгое время это чудо зодчества находилось в блокаде и со всех сторон обстреливалось. О голоде, опустошившем город зимой 1941/42 гг., я узнал только в конце войны. Была хорошо видна значительная часть портовых сооружений с портальными кранами. По правую руку различалось очень большое белое здание, наверняка принадлежавшее какому-нибудь партийному комитету. Слева же на горизонте угадывались острова крепости Кронштадт. На противоположном берегу залива была уже Финляндия. На этом же берегу разместились роскошные царские дворцы Петергофа (Петродворец). Петергоф был почти полностью разрушен во время боевых действий в 1941 году. Однажды мне представилась возможность свершить весьма краткую экскурсию по парку. Я тогда решил поближе подойти со стороны берега к дворцу, вдоль канала, построенного в стиле классицизма, и прошел почти до того места, где он впадает в Финский залив. Но тут меня заметили с того берега и открыли огонь. Назад я пробирался сквозь кустарник.

 

Вид на Ленинградский порт. На переднем плане набережная с трамвайными вагонами и подбитыми бронемашинами. Вдали виднеется портальный кран (тот самый, на котором засел русский корректировщик артиллерийского огня). Фабричные трубы оборонных предприятий продолжали дымить как ни в чем не бывало, хотя набережная была в наших руках

 

Широкая набережная была частично заасфальтирована и вела из Ленинграда в Ораниенбаум. Ораниенбаум теперь являлся плацдармом русских, больше известным под названием «Ораниенбаумский котел». Здесь стояли 9-я и 10-я полевые дивизии люфтваффе. На нашем участке набережная была сверху обтянута маскировочной сеткой, мешавшей противнику осуществлять обзор нашей траншейной системы. Пострадавшие от артиллерийского и пулеметного огня трамвайные вагоны да несколько сгоревших тяжелых танков служили напоминанием о наступательных боях осени 1941 года. Ленинград находился в кольце блокады вот уже без малого три года. Беспрепятственное обеспечение города всем необходимым осуществлялось только через дорогу, проложенную прямо по льду Ладожского озера. Основной рубеж дивизии делился на участок фронта, шириной около 12 километров и полосу побережья протяженностью около 24 километров. Позиции 422-го полка протянулись до окраины почти полностью разрушенного пригорода Ленинграда — Урицка. Мотопехотный батальон оборонял участок побережья под названием «Немецкая колония», там в свое время действительно обитали переселенцы из Германии. Система позиций перед Урицком была обустроена наилучшим образом. Землянки для расквартирования личного состава располагались на недосягаемой для неприятеля противоположной стороне склона, выходившей на так называемую северную впадину. Обстрел их был возможен лишь с применением артиллерии навесного огня, то есть минометов и гаубиц. Позже несколько таких землянок были укреплены двумя слоями железнодорожных рельсов. Северная впадина перед нашими землянками представляла заболоченный участок, сплошные ямы с водой. Кое-где можно было перемещаться только по сколоченным из досок решеткам. Землянки кишели клопами и вшами, да вдобавок донимали крысы. Приходилось высоко подвешивать все съестное на проволоке поверх землянки, чтобы ненасытные твари не оставили нас голодными.

Хорошо был виден портальный кран у побережья гавани. С него корректировщик направлял артиллерийский огонь по нашим позициям и тылу. Но мы нашли выход из затруднительного положения: ночью в туман мы выволокли 8,8-см зенитное орудие, из которого потом прямой наводкой обстреляли кран и кабинку крановщика. После этого в нашей деревне стало тихо.

 

На чердаке многоэтажного жилого дома в Урицке мы оборудовали наблюдательный пункт, где имелась стереотруба. Однажды мне позволили взглянуть через нее на Ленинград. Зрелище, надо сказать, незабываемое — в отдалении дымят трубы оборонных заводов. Я быстро взял лист бумаги и карандаш и набросал панораму города. Но тут же начался артобстрел, и мы вместе с нашими артиллеристами побежали в подвал

 

Совсем близко от наших позиций располагался двухэтажный жилой дом. На чердаке дома наши артиллеристы посадили корректировщика огня, сняв часть крыши, он через стереотрубу обозревал местность и Ленинград в том числе. Вид оттуда был потрясающий. Мне как связному однажды удалось сделать наброски городского пейзажа через эту самую стереотрубу корректировщика огня. В моем распоряжении было всего несколько минут, потом «иваны» засекли наше «кукушкино гнездо» и открыли по нам артогонь. Пришлось срочно бежать в подвал. Эти наброски я храню и поныне.

Насколько мы могли видеть, наша артиллерия обстреливала только крупные промышленные объекты по ту сторону Невы. Знаменитые постройки в стиле классицизма центральной части города не обстреливались. Однажды командир батальона гауптман Малиновски отправил меня с донесением на КП полка в сторону Красного Села. Я смог воспользоваться единственным в батальоне велосипедом. Когда я возвращался, уже стемнело, дорога, отлого ведущая к нашим береговым позициям, была обстреляна артиллерией русских. И я на полном ходу влетел в свежую воронку от снаряда и, перекувырнувшись, грохнулся на дорогу. На сей раз каска выступила в роли мотоциклетного шлема. Как всегда, везение! Переднее колесо приобрело форму овала, но доехать все же было можно. 15 октября 1943 года мне предоставили две недели отпуска, и с багажом в виде карабина и боеприпасов я отправился на родину. Отъезжали мы со станции Дудергоф-Западный, где, в первую очередь, нас подвергли дезинсекции. В Восточной Пруссии мне вручили знаменитую «посылку от фюрера», полагавшуюся всем солдатам-фронтовикам, — колбаса, сало и так далее. Этот продовольственный пакет выдавался лишь раз, о чем в солдатскую книгу заносилась соответствующая запись. Поездка моя заняла двое суток, за которые я одолел 2 ООО километров до родного Дюссельдорфа.

Две недели отпуска в родительской заботе пролетели незаметно, и мои старики пошли провожать меня на вокзал. Прощание оказалось для всех болезненным, всем нам казалось, что расстаемся мы навеки.

 

Этот снимок сделан у стены того же жилого дома в Урицке. 18 августа 1943 года генерал Холле, командующий 126-й пехотной дивизией от имени фюрера и Верховного главнокомандующего вермахта вручил мне Железный крест 2-го класса

 

После возвращения из отпуска все подъездные пути к передовой, а также траншеи и ходы сообщения находились под интенсивным обстрелом русской артиллерии. А в ясную погоду русские обстреливали нас уже из крупнокалиберных орудий (до 42 см) из Кронштадта. У нас в тылу тоже были развернуты тяжелые железнодорожные орудийные установки. На участке 2-го батальона 422-го пехотного полка русские предприняли минирование на подходах к нашей выдвинутой вперед позиции. Однако воздушная разведка своевременно доложила нам об этом, и пришлось переносить позиции. Сначала последовал взрыв огромной силы, а потом началась пехотная атака, надо сказать, безрезультатная.

Уже довольно долго стояли заморозки, не заставил себя ждать и снег — русская зима заявляла о себе. Всех охватило недоброе предчувствие — явно назревали грозные события.

Наши землянки отапливались самодельными печами, дрова в которых сгорали очень медленно. На электростанции, расположенной поблизости на нейтральной полосе, имелся в наличии и первоклассный антрацит. В туманные ночи какое-то время мы таскали уголек, хотя это было небезопасно. Но потом русские заминировали участок нейтральной полосы возле электростанции, и на рейдах за антрацитом пришлось поставить крест.

Где-то в той самой бывшей немецкой колонии мы обнаружили старые одноконные сани. У нашего командира родилась идея: доставить из обоза нашу Лизхен, запрячь ее в сани и в лучших петербургских традициях прошвырнуться до КП полка, там, небось, все глаза выпучат — мол, откуда у батальона новое боевое транспортное средство? Командир заправски размахивал кнутом, мне, как посыльному, дозволялось ехать стоя на запятках — точнее, на полозьях саней. Это стало для меня единственной в своем роде забавой среди зимне-осенней фронтовой тоски. Боевые действия на тот период ограничивались отражением атак русских штурмовых групп, в первую очередь на участке у «Красных развалин».

Между тем, множились признаки подготовки Красной Армией грандиозного зимнего наступления. Нам даже выдали добротную зимнюю одежду. Каждый солдат получил толстые шерстяные кальсоны, толстые стеганые штаны на ватине и в довершение ко всему — белые маскировочные штаны. Каски были закрашены тоже белой краской. Под каску надевалась шерстяная шапочка. Кожаные сапоги для этих климатических условий явно не годились, посему нам раздали, неподшитые русские валенки, то есть без подошвы. На тело мы надевали шерстяную фуфайку, поверх нее вязаный свитер, а потом уже и форменный френч. Затем натягивали куртку на ватине, к которой пристегивался маскхалат. На руки — меховые трехпалые перчатки, не мешавшие стрельбе.

 

На этой фотографии у Хельмута Нойенбуша вид недовольный. Чему удивляться — ведь я был одним из немногих из нашей роты, кто уцелел после кровопролитного сражения за Синявинские высоты

 

В таком зимнем обмундировании уже можно было и поспорить с холодами. Вот только справлять нужду во всей этой роскоши было крайне затруднительно: приходилось оперировать с четырьмя видами штанов. Сомнительное удовольствие, в особенности если пуговицы приходится расстегивать задубевшими на морозе пальцами.

На Рождество и под Новый 1944 год происходили перестрелки с использованием трассирующих пуль, только 24 декабря стало относительно спокойно. В нашей землянке мы соорудили подобие рождественской елки и, усевшись вокруг нее, стали распевать знакомые песни. Караул сменялся по очереди, мы, стоя под усыпанным звездами небом, имели возможность наблюдать восхитительное зрелище — северное сияние. Наша полевая кухня даже приготовила каждому пудинг. Дни на 30-м градусе северной широты в эту пору были очень короткие, к 15 часам уже темнело. Мороз пока что был вполне переносим.

Сразу после Нового года в наши окопы явились солдаты спецподразделения связи и стали прокладывать толстый кабель с резиновым защитным слоем. С помощью специального оборудования стало возможным прослушивать телефонную связь противника в районе фронта. Вскоре выяснилось, что широкомасштабное наступление Красной Армии назначено на 15 января 1944 года.

 

Глава 9. Начало крупномасштабного наступления русских за освобождение Ленинграда 15 января 1944 года. Ожесточенные арьергардные бои с частыми вклинениями танковых сил русских, отрезающих пути отхода. Первое столкновение с напалмовыми бомбами американской авиации. Отсутствие еды. Первое ранение 25 января 1944 года.

 

За день до начала упомянутого наступления мы оставили передовые позиции у Лиговского канала, северной ложбины и набережной, так что традиционная артиллерийская подготовка перед началом наступления нас уже не застала. На участке справа от нас действовала испанская «Голубая дивизия» (170-я пехотная). Здесь Красная Армия и сумела организовать главный прорыв. Наступление началось по всему фронту под Ленинградом, а также из Ораниенбаумского котла. Мы располагали на данном участке слабыми силами в составе 9-й и 10-й полевых дивизий люфтваффе, боеспособность которых была низка. Противник легко осуществлял прорывы, бросая в бой крупные силы танков. Мотопехотный батальон был тотчас же переброшен на грузовиках к ораниенбаумской бреши, но уже не смог сдержать наступавшего противника: у нас отсутствовали необходимые для отражения танковой атаки штурмовые орудия. Танковый разведывательный дозор русских блокировал на нескольких участках наши пути сообщения. Мы тогда здорово переполошились — еще бы! Вдруг оказаться отрезанными от своей дивизии. Но, к счастью, у нас осталась переносная радиостанция, по которой мы и сообщили о нашем местоположении. Увы, но наших доблестных люфтваффе и в помине не было, так что остановить мощную атаку врага было нечем.

Ночью роты маршировали по заснеженным равнинам, днем рассредоточивались в оврагах для обороны. Провианта больше не осталось, и «железный рацион» (маленькая банка мясной тушенки) тоже был съеден. Те, у кого еще оставались сухари или краюха промерзшего солдатского хлеба, довольствовались ими. Холод лишь усиливал чувство голода, делая его невыносимым. Иногда мы, накидав в котелок снега, растапливали его на костре и готовили кипяток, чтобы хоть как-то согреться, а жажду утоляли сосульками. В каждой роте имелось 2–3 финских санок, в которые мы впрягались по двое. Первоначально в них перевозились боеприпасы и фаустпатроны, а также тяжелые ранцевые радиостанции, потом туда грузили первых тяжелораненых. Перевязать их в стужу тоже превращалось в проблему: сначала нужно было обнажить раненые участки тела, перевязать их, а затем снова укутать. Те, кто получил серьезные ранения, изначально были обречены на смерть и умирали тихо и безмолвно, лежа на санях. Мы снимали с них жетоны, забирали солдатскую книжку, а потом укладывали на обочине дорог. Саваном им служил снег которым мы и присыпали наших погибших боевых товарищей. Ох, какая же все-таки свирепая и страшная вещь — зимняя война! Могу предположить, что и русские поступали со своими тяжелоранеными в точности так же.

Наш батальон и части полевой дивизии люфтваффе оказались полностью окружены и отрезаны от своих русскими передовыми отрядами. Посредством радиосвязи мы согласовывали со штабом дивизии различные варианты прорыва из кольца окружения. Как только начинало темнеть, мы продвигались по занесенным снегом дремучим лесам южнее Ленинграда. Добравшись до рокадного шоссе, мы услышали гул танковых и автомобильных двигателей, высланная вперед разведка доложила о передвижении колонны русских. Мы небольшими группами проскальзывали между колоннами танков и грузовиков через шоссе и тут же исчезали в придорожном лесу. Очень трудно было ориентироваться, приходилось идти всем вместе, потому что в этих лесах ничего не стоило заплутать, а это означало верную гибель. Так мы сумели продвинуться на 20 километров в глубокий тыл русских и оказались в полной изоляции, к тому же без еды. Все населенные пункты у Ленинграда были уже в руках русских.

20 января 1944 года, выйдя к рокадному шоссе, мы услышали характерный шум мотоцикла БМВ; это был наш связной-мотоциклист. Радости нашей не было предела, он указал, куда нам идти, чтобы соединиться со своей дивизией. Потом мы вышли к пути отхода Красное Село — Кипень; здесь потерпела неудачу попытка русских прорваться. Все шоссе усеивали убитые, рядом громоздились сгоревшие танки и грузовики, изуродованные повозки. Да, бои здесь происходили нешуточные. К счастью, мы сумели спасти наших раненых, они были тотчас отправлены дальше, в городок под названием Коцелево, где расположился дивизионный сборный пункт раненых, для их перевозки была оперативно сформирована санная колонна. Это их и спасло.

Отступление продолжалось. По радио мы получили приказ отбить у врага наш полевой госпиталь. Он находился в нашей зоне отступления и занимал стоящее на возвышенности здание, очень похожее на дворец или, скорее, имение в окружении пастбищных угодий. Мы прозвали его «Валгалла». Предполагалось овладеть им в ходе дневной атаки. Мы сосредоточились в овраге. Уже смеркалось, когда мы штурмовали косогор. Противник, быстро опомнившись, открыл по нам ураганный огонь из пулеметов и автоматов, пули так и свистели сквозь пастбищную изгородь. Мы были вынуждены отойти. Так что вызволить из русского плена своих раненых товарищей мы так и не сумели. С несколькими легко раненными мы отступили в овраг.

Когда стемнело, перед нашими позициями вдруг откуда ни возьмись появился унтер-офицер. «Не стреляйте, я свой!» — выкрикнул он по-немецки. Оказалось, он сумел улизнуть от русских. Унтер-офицер был без сапог и в летнем обмундировании. Мы тут же растерли ему ступни ног снегом и закутали их в теплое. Беглец рассказал нам о таких ужасах, что и поверить было трудно: русские выносили раненых на носилках на мороз, стаскивали с них одеяла и обливали ледяной водой. Мол, чтобы долго не мучились. Мы все были поражены подобным изуверством. При первой же возможности унтер-офицера отправили в тыл — тем, кто побывал в русском плену, запрещалось воевать на Восточном фронте.

Мы продолжили отход в юго-западном направлении навстречу заходящему солнцу. Мы смертельно устали, жутко хотелось есть и пить. И тут случайно наткнулись в каком-то здании на целый ящик водки. Каждый чуть отхлебнул для поднятия жизненного тонуса. Только к вечеру после нескольких голодных дней наконец попробовали горячего супа. Когда прибыл транспорт с провиантом, мы стали в длинную очередь за супом. Капитан Малиновски, на всякий случай, решил выставить посты боевого охранения по трое человек справа и слева на расстоянии 30-ти метров друг от друга. Едва мы успели наполнить котелки супом, как нас неожиданно атаковали русские пехотинцы. Капитан Малиновски мгновенно принял единственно верное решение, завопив, что было мочи: «В контратаку на них! Ура! Сигнальные ракеты!» И мы с криками «ура» бросились в темноту, и, в свете сигнальных ракет увидев врага, вступили с ним в рукопашную схватку. Русские явно рассчитывали захватить нас врасплох, но просчитались. В свете догоравших сигнальных ракет мы увидели, как они, оставляя убитых и раненых, устремляются в лес. У нас же, слава богу, были только легкораненые, так что лишних порций супа не было. И мы, наевшись до отвала, улеглись прямо на снег в овраге и стали дремать под звездным северным небом. Стоявшие в боевом охранении вынуждены были будить нас, чтобы мы не замерзли. Из предосторожности нам не разрешалось ночевать в домах. Тяжелые арьергардные бои стоили 126-й пехотной дивизии значительных потерь личного состава и техники. 20 января 1944 года 422-й полк располагал всего 150 бойцами, то есть, по сути, сравнялся с обычной полностью укомплектованной ротой.

Продовольственное обеспечение было скудным, один раз на человека дали несколько настоящих кофейных зерен и пиленый сахар, который мы потом грызли. Снег, абсолютно чистый в этих местах, тоже шел в употребление.

В ходе дальнейшего отступления — постоянные, изматывающие душу сюрпризы. Усталый, голодный и продрогший батальон тащился через лес. Едва мы приблизились к просеке, как что-то сверкнуло, и в свете вспышки мы успели разглядеть немецкую артиллерийскую позицию — 4 орудия, тут же угостивших нас огнем. Не помогли даже выпущенные нами белые сигнальные ракеты: рядом с нами разорвалось еще несколько снарядов. Мы были вынуждены залечь. Командир подобрал разведывательную группу из троих бойцов, поручив им незаметно добраться до артиллеристов. Разведгруппа подползла к указанному месту, дали еще одну сигнальную ракету, и вскоре наш батальон потянулся к артиллеристам. Первый вопрос: «Есть что-нибудь пожрать?» Пожрать нашлось, и все успокоились. Наш командир, не стесняясь в выражениях, отчитал командира артиллерийской батареи. Передохнув, мы продолжили путь в западном направлении. Снова все обошлось, даже никто не был ранен.

На наше счастье, зима не была такой лютой, как в 1941/42 годах. Случались и оттепели, обычно к полудню. Мои русские валенки мгновенно пропитывались влагой. На пятках валенок появились дырочки, ведь валенки были без подошв. Возможности поменять обувку тоже не было. Подразделение было измотано в боях, ни о каком снабжении и говорить не приходилось, так что приходилось щеголять в дырявых, мокрых валенках. Мы постепенно уступали неприятелю деревеньки — Телеса, Аропакосы, Скворцы и Репусы. Однажды остатки мотопехотного батальона заняли позицию в какой-то небольшой деревеньке, и командир, прихватив и меня, отправился выяснять обстановку. Вдруг до нас донесся характерный гул двигателя танка Т-34, машина шла прямо на нас по деревенской улице. Танк был в летней камуфляжной окраске, и ничего не стоило подбить его. Наши товарищи не мешкали, и вот из дворика возле хаты зашипел фаустпатрон. Цель поражена! Т-34 тотчас же вспыхнул и остановился. Крышка люка открылась, из нее выскочил танкист. Все происходило метрах в 40–50 от нас. Командир приказал: «Нойенбуш, стреляйте!» Я тут же вскинул карабин, и тут командир тряхнул меня за плечо. «Стреляйте, стреляйте же!» Я ему ответил: «Герр гауптман, вы меня трясете и не даете прицелиться».

Между тем русский танкист успел исчезнуть, перебежав через улицу. И тут объятый пламенем танк на полном ходу вдруг устремился назад. Несколько секунд спустя мы услышали страшный взрыв, машина подорвалась на собственном боекомплекте. Задним числом я подумал, а ведь командир тебя не случайно тряс за плечо, видимо, хотел помешать тебе как следует прицелиться, какого черта палить по каждому улепетывающему со всех ног «ивану» — война и так проиграна.

И когда наши взгляды встретились, мы вдруг поняли, на кого мы стали похожи за все эти дни и ночи отступления. С тех пор как мы снялись с позиции у Ленинграда, мы не брились и не умывались. И руки, и лицо — пепельно-серые от грязи и копоти. Когда-то белоснежная маскировочная одежда была в грязи и крови, мы осунулись, завшивели и устали до чертиков. Что особенно угнетало, так это осознание того, что Красная Армия многократно превосходила нас и по численности, и по вооружениям и технике — мы в этом убеждались практически ежедневно. При всей нашей готовности отдать, если понадобится, жизнь, мы задавались вопросом: а есть ли вообще средство остановить неумолимое продвижение вперед Красной Армии? Увы, реальность давала страшный ответ: такой возможности нет.

Нередко русские танки почти одновременно с нами оказывались в тех населенных пунктах, куда мы следовали. Ижора — хорошо оборудованная запасная позиция в тылу — тоже была разгромлена. Возле Мочино 23 января 1944 года наш батальон под командованием капитана Малиновски и при поддержке нескольких танков сумел перейти в контратаку, в результате мы овладели важной развилкой дорог для отступления, примерно в километре севернее Мочино. Вновь с трудом пробивались к нам по заснеженным лесным дорогам отдельные изолированные пехотные группы. Все было по-прежнему: по ночам отходы, а утром оборона от стремительно преследующих нас русских. Постоянные атаки штурмовиков Ил-2, именно тогда я впервые столкнулся с разрушительным воздействием новых американских напалмовых бомб; взрываясь на опушках леса, они вызывали настоящую огненную бурю.

Постоянные танковые атаки отнимали все наши силы и нервы, нам отчаянно не хватало эффективных средств противодействия танкам. Однажды мы устроили временную оборонительную позицию в низине у крестьянских домишек, и тут вдруг из зимней мглы на пустынной снежной равнине показалось приблизительно 25 танков Т-34. Мы срочно радировали в штаб дивизии и попросили немедленно прислать нам в помощь танки. Из штаба дивизии пришел ответ: танков в распоряжении нет, тем более для обороны; уничтожить вражеские танки в рукопашном бою; позицию удержать любой ценой. А между тем на весь батальон оставались всего несколько штук фаустпатронов. Но судьба вновь оказалась к нам благосклонна: примерно в 200 метрах впереди русские решили повернуть, и вскоре их машины скрылись из виду, растаяв в дымке зимнего дня.

Такая же история повторилась и на следующий день, когда в низине у наших позиций сосредоточились для атаки несколько танков Т-34. На сей раз наша радиограмма в штаб дивизии возымела успех. Довольно скоро к нам прибыло штурмовое орудие с боеприпасами. Командиром машины был гауптман Кениг, эту фамилию мне уже не забыть. И в этот же самый момент русские танки атаковали нас. Им предстояло перевалить гребень высоты. Именно этим и решил воспользоваться командир нашего штурмового орудия, то есть с возвышенного места огневой позиции взять на прицел русские танки. Оттуда гауптман Кениг подбил восемь танков Т-34; только это отрезвило русских, и они прекратили атаку. Безумная танковая дуэль — а мы, пехотинцы, угодили как раз между ними — обернулась убитыми и ранеными. Одному фельдфебелю осколок снаряда попал в сонную артерию, товарищи тщетно пытались зажать ее, но фельдфебель все равно умер. Гауптмана Кенига впоследствии в упор расстреляли появившиеся неизвестно откуда русские, когда он на мотоцикле ехал по дороге. Мы вновь и вновь, про себя, проклинали эту подлую войну, каждая новая жертва казалась нам бессмысленнее предыдущей.

Судьба уготовила нам новое испытание: иссякло питание нашей переносной радиостанции, а о запасных батарейках нечего было и думать, нетрудно понять, что полевыми телефонами мы на марше не располагали. Оставалась только пешая связь, посылать связных в полк. Мы продолжали с боями отступать в направлении Эстонии. Каждая рота, численностью 25–30 бойцов, занимала по пути участок леса и большой крестьянский хутор на несколько домов. Между отдельными ротами связи больше не существовало. И в такой неясной обстановке справа из леса просочилась русская пехота, грозившая изолировать нашу 1-ю роту. Путь в расположение 1-й роты уже простреливался противником. Я получил приказ от гауптмана Малиновски передать 1-й роте приказ отходить. Короткими перебежками, прячась за деревьями, я должен был пробиться сквозь кольцо окружения русских. Но скоро выбившись из сил, я решил просто выйти на дорогу, по ней передвигаться было проще и удобнее, к тому же мне уже было все равно, что со мной будет. А думал я только об одном — как выполнить приказ. И вот до 1-й роты оставалось не более 750 метров. Неожиданно раздался хорошо знакомый гул двигателей, и из тумана показалась колонна русских танков. Сердце у меня екнуло, а потом я, машинально пригнувшись, отскочил в придорожный кювет и зарылся в глубокий снег. Мимо проносились русские танки с сидящими на них пехотинцами в белых маскхалатах. Я из своего укрытия в снегу насчитал не менее 8 танков Т-34 и две небольшие танкетки, они направлялись явно к КП нашего батальона и к крестьянскому подворью. Обстановка менялась на глазах, и я уже не мог сказать с определенностью, поспеет ли на выручку нашим моторизированная пехота и вообще, был ли сейчас смысл тащиться в 1-ю роту. Но, подумав о своих товарищах, все же решил идти — им во что бы то ни стало нужно было передать приказ об отходе. В конце концов я прибыл в расположение 1-й роты и передал приказ лично ее командиру, обязанности которого исполнял фельдфебель.

Уже смеркалось, когда я отправился обратно. Едва я приблизился к охваченным огнем домам, где располагался КП батальона, на меня как снег на голову обрушился огонь из 2-см орудия. Едва не задев меня, трассирующие снаряды просвистели мимо. Упав в снег, я заорал во всю глотку: «Не стрелять, я — свой!» Секунду или две спустя я все же решился подняться, стрельба прекратилась, но это еще ни о чем не говорило, могли стрелять и русские. Приблизившись к орудию, я различил немецкие каски полевой дивизии люфтваффе, у нас в батальоне еще пребывали ее остатки. Струсив, эти ребята открыли огонь по одному-единственному человеку, не удосужившись даже разглядеть толком, кто он — свой или враг.

Меня распирало от гордости, когда я рапортовал гауптману Малиновски: «Ваше приказание выполнено. 1-й роте передано отходить». «Благодарю за исполнительность», — уважительно ответил командир. И в тот же миг мимо нас промчалась та же самая танковая колонна русских, которую я уже видел, но уже без пехотинцев на броне. В отсвете пламени пожара мы разрядили в них несколько фаустпатронов, однако промахнулись — слишком уж быстро они неслись.

На другой день линия фронта сдвинулась на запад и проходила уже через деревни Черново — Педлино (образцовое хозяйство) до Тойворово, где наш батальон под открытым небом, в мороз и ветер под огнем противника стал готовиться к обороне. Здесь нашему подразделению было придано 2 танка «тигр», чтобы было чем сдерживать русских — эти двое «тигров» вполне могли тормознуть танковую атаку противника. Если речь заходила о танковом единоборстве, «тигр», располагавший крупнокалиберным орудием, намного превосходил русскую «тридцатьчетверку» по огневой мощи. Но, увы, у нас было слишком мало этих мощных танков.

25 января 1944 года, где-то около полудня, я, доставляя донесение, попал под обстрел русских пехотинцев из близлежащего леса. Стало быть, русские в очередной раз едва не опередили нас. Вскоре начался минометный обстрел. Маленький осколок мины попал мне в нижнюю челюсть слева, и я увидел, как кровь хлынула на белый маскхалат. Я лежал в снегу, и осколок, угодив в глубокий снег, утратил первоначальную скорость, что меня и спасло. Я тут же помчался к своим, к унтер-офицеру вместе с еще двумя бойцами засевшими в снежной крепости у стены дома. Упав перед ними на колени, я успел сдвинуть на затылок каску и произнести: «Каппо, можешь мне…» И тут все и случилось. Рядом разорвался снаряд, и я без чувств свалился в снег.

Очнувшись, я сообразил, что, скособочившись, лежу на спине. Правое плечо страшно болело, я ощущал жар, а из рукава сочилась кровь. На мгновение промелькнула мысль: «Все, и до тебя добрались!» Попытался пошевелить ногами, вроде все нормально, работают. Это меня чуть успокоило. Одной рукой я расстегнул ремень со всем, что на нем висело. Мои товарищи без движения лежали тут же, почерневшие, словно по ним из огнемета пальнули. Засевший в лесу противник вовсю палил по нам из винтовок. Сейчас самым главным было отыскать перевязочный пункт полка, и поскорее. Я знал, где он находится, потому что не раз проходил мимо, доставляя донесения. Дорога туда не простреливалась противником. Но, чтобы выйти из зоны обстрела русских, мне предстояло преодолеть еще несколько метров заснеженного косогора. Напрягая последние силы, я вскочил и зигзагами побежал наверх. Рядом свистели пули, но они меня, к счастью, не задели. Чувствуя себя как загнанный зверь, я все же добрался до КП полка, расположившегося в небольшом крестьянском доме. И тут же напротив развевался флаг с Красным Крестом — перевязочный пункт, оборудованный в вытянутом в длину сарае. На бегу я потерял много крови, и санитары сразу же потащили куда-то внутрь сарая, где уже лежали несколько человек тяжелораненых, легкораненые ожидали отправки, сидя у стены. С меня стянули толстую стеганую куртку, потом френч и разрезали рукав нательной рубахи. Один из санитаров наложил мне тугую кровоостанавливающую повязку. Рану на подбородке залепили большим пластырем. Санитары уже закончили перевязку, как снаружи вдруг раздался гул танковых двигателей и лязг гусениц. Тут послышались крики, выстрелы, где-то поблизости рвануло! Потом произошло невероятное: один русский танк открыл огонь из орудия по нашему перевязочному пункту, снаряд прошил тонкие дощатые стенки и вышел наружу, но, к счастью, не взорвался. Началась страшная паника, на улице вовсю стреляли, а я так и продолжал стоять полуодетый — в штанах и нательной рубахе. Не раздумывая долго, я решил спасаться — желания оказаться в плену у русских не было никакого. Подхватив здоровой рукой френч, я бросился в дальний угол сарая, где находилось распахнутое окно, и через него выскочил наружу прямо в снег чуть ли не по пояс. На ходу кое-как запахивая френч, я побежал в глубь леса, где смог наконец перевести дух, собраться с мыслями и определить, где проходит наш путь отступления. И я его нашел! Разглядев на снегу черные круги, я понял, что это следы обстрела, стало быть, именно здесь мы и отступали. Время от времени завывали мины, приходилось шлепаться в снег. Мне повезло, в тот день стоял лишь легкий морозец.

Я шел безо всякой конкретной цели, в полном одиночестве по нашей трассе отхода, и вдруг справа в лесу послышался гул мотора. Спрятавшись за толстым стволом дерева, я выжидал, что же сейчас будет. Слава богу, не русские танки. Из лесной просеки, переваливаясь с боку на бок, выкатился грузовик; сердце от волнения забилось, когда я узнал немецких солдат, это были артиллеристы, они оставляли позицию. Артиллеристы прихватили и меня с собой, и я впервые в жизни понял, что чувствуешь, когда спасен. Скоро совсем стемнело. Я уже стал потихоньку замерзать, когда меня высадили у крупного пункта медицинской помощи. По лицам санитаров я понял, как они издерганы, и уже ожидал, что они взорвутся. Мне заявили, что перевязочный пункт немедленно эвакуируется — сюда приближаются русские танки. Ходячих раненых вели к уже готовым к отъезду промерзшим автобусам. Рассевшись по автобусам, мы целую вечность ждали, пока они наконец тронутся — все выясняли, нет ли на дороге русских. Мне не выдали ни одеяла, ни даже шинели, я так и продолжал сидеть во френче, в котором околевал от холода. Проплутав неизвестно сколько по заснеженным темным дорогам, мы все же добрались до железнодорожной станции, где располагался сборный пункт для раненых. Там мы наконец смогли прилечь на кишащую вшами солому и даже получить горячий суп — тепленькую водичку, в которой плавали горошины, но и это было уже хорошо для подъема тонуса.

Перевязочный пункт напоминал сарай. В центре стоял операционный стол, освещаемый бензиновой лампой. Рядом железная печь-времянка, на ней стерилизатор с операционными инструментами. Операционный стол был сколочен из сырых деревянных досок, которые как раз отскребали от крови моего предшественника, он еще не успел просохнуть. Для пристегивания раненых с обеих сторон стола были гвоздями прибиты кожаные ремни. Санитары сняли с меня повязки, и хирург, майор медслужбы, в некогда белом халате, осмотрел раны и объяснил, что осколок от снаряда, возможно, сумел проникнуть глубоко в мышечную ткань плеча, так что удалять его здесь и сейчас рискованно. Но вот края раны необходимо соответствующим образом обработать, иначе они не заживут. Что же до кусочка, застрявшего в подбородке, его, дескать, можно удалить без проблем. Но уж не взыскуйте — перед операцией мы вас на всякий случай зафиксируем — анестезии нет, так что всякое бывает с нашими ранеными. А кричать — кричите сколько влезет.

 

Дорогие родители!

Я с трудом пишу вам это письмо, поскольку в костях все еще сидит русское железо. Только бы не остаться без правой руки, не знаю даже, как без нее жить. Из-под завшивленной повязки сочится гной. Ужас! Пока что в Германию меня отправлять не собираются. Отсюда санитарные поезда не ходят. После того как меня ранили, пришлось улепетывать от русских танков, тут уж было не до перевязок, и я потерял много крови. Если меня отправят в нормальный госпиталь, тогда все в порядке. Как только у меня будет постоянный адрес, я вам напишу снова.

На сегодня все. С сердечным приветом, ваш Хельмут.

 

(Письмо родителям от 30 января 1944 года, сразу же после ранения во время отступления из-под Ленинграда в снег и мороз. Осколки побольше в плече, небольшой осколок в нижней челюсти. Те, кто не мог ходить, все погибли.)

Хоть я изо всех сил старался, все равно не мог вытерпеть эту боль. После того, как мне оказали помощь, боли прекратились. Меня перевязали, и я прилег вместе с другими ранеными на солому. Ни спать, ни даже полежать спокойно невозможно — солома буквально шевелилась от вшей, они были везде, заползали под одежду и даже под повязку. Тело зудело нестерпимо, а ведь я не мог даже как следует почесаться. Повсюду шум, гам, беготня, все время поступают новые раненые, которыми надо заниматься.

На следующее утро всем ходячим было приказано отправляться на ближайшую железнодорожную станцию, там всех ожидает состав: товарные вагоны. И вот все, кто мог хоть как-то передвигаться, поковыляли к станции. Наша колонна представляла собой печальное зрелище. Мы помогали друг другу забраться в вагоны. Едва оказавшись в вагоне, люди тут же валились на промерзший пол или рассаживались по у