Lieven and Rene Leie, St Baafsplein 24 A 9000

Gent – Belgium

 

без даты

 

Чесночок, дорогая Пэт, почему молчишь? Пишу тебе на адрес твоей сестры просто в жутком отчаяньи: сначала я думала, что тебя полиция повязала и ты свидетель тоже. Потом – прочла газеты – поняла, что тебя не нашли, потому что искали меня тоже и стала ждать, что вернешся. Когда хусейн сказал что приехала полиция и к соседу пришла тетка в форме, я подумала, что это за нами. Толстая, переваливается чисто утка и жопа обтянута аж по швам трещит, я в окно видела. Хорошо что ты ушла, дорогая Патрисия. А я как дура привязаная висела. Пока не снял полицейский. Отвязал пояс хусейновый и по заднице хлопнул. Ублюдак. Ты ушла умница. Когда хусейн сказал что пришла эта тетка. Ты сразу ушла, а я думала, что он бы не заплатил если бы обе ушли. Ты же знаеш как мне позарез. А она сидела там полтора часа, я слушала все. Она дура, тетка эта, хоть полицейская. Визжала как овца резаная, а он спокойно так бубнил. Хусейн тоже слушал, он то и дело за дверью стоял. Но мне и на кровати слышно было. Она говорила, что он мол игру ведет и что вор. Чушь собачья.

Mo про него говорил, что професор чего‑то‑там медиумист, и еще латынь.Ты еще говорила, что он высакомерный, наверно наркотики продает. Но это не причем. Он точно профессор. Морас врать не будет, он к нему в экспидицию намыливался, а професор его не взял, потому что думал он педик.

Извини за ошибки, пишу в кафэ на морском вокзале, уезжаю навсегда, у меня остались твои перчатки те красные и коробка с пахучими мылами, я взяла, если что. А платья сложила в чемодан. (За квартиру я заплатила, ни беспокойся, Пэтти). Еще она говорила, что не все так просто ему сойдет и что она нашла улики. Этот ее спрашивал, что на шее у нее такое. И говорил что красивая штука и дай посмотреть. Она дала наверное, потому что он обрадовался и говорил что мол чудесная вещь и выпьем коньяку. Вот не думала что такую выдру стоит поить. Она бы еще приплатила ему если што. Потом тихо стало, наверное получилось у них. А потом професора убили Все Сразу. Когда полиция начала орать и ломиться, что здесь Приступник. Туда к нему в дверь, к этому профессору. Хусейн страшно испугался и стал за нашей дверью. Слышно все потому что фанера дешевая. Гостиница эта барахло. Не то что в плазе тогда, помнишь? Професор тоже орал, что ничего не знает и что давайте ордер. Они давай орать что у него инспектор ихний в комнате, это тетка наверное. Он тогда сказал. Что нет никого и что безобразие и будет жаловаца, а они, что открывай козел и все такое. Уже надо было открыть, потому что когда так говорят, значит начнут ломать дверь.

Знаешь, кончается бумага, мне в кафэ дали а больше нету – я тебе еще напишу, как до места доберусь. Короче Хусейн стал палить и они стали палить. Я убежать не могла из‑за пояса этого, мне в руки впилось до сих пор болит. А Хусейн говорит это за мной за мной! то есть за ним, и дверь как пнет и давай палить. И те давай палить, аж душно стало. А это вовсе не за ним было, а просто так.

И пристрелили профессора дырок шесть наверное почом зря, а меня забрали но отпустили. Только бумаги подписала, но ты же знаеш что мне туда нельзя из‑за старого. За мной восемь лет еще если што.

Целую тебя глупый чесночёк и не прячся про тебя ничего не знают. У меня все хорошо, просто чудно, Венсан вышел из тюрьмы и выиграл в лотерею такую эмалевую штуку для бутербродов и отдал мне насовсем. Надеюсь ты в порятке и при деньгах.

Магда и целую

 

 

То: др. Фиона Рассел

russellfiona @ hotmail. com

From: Густоп

gzemeroz@macedonia. eu. org

без даты

 

Фиона, я не мальчик, а ты не девочка. Моя жизнь не приклеена почтовой маркой к открытке с видом монастыря Святого Джована Бигорского. А я не приклеен к твоему полевому расписанию. Ехать с тобой и Демарестом в Гватемалу? Да ты с ума сошла. Тебе нужен мальчик на побегушках? А мне нужно опубликовать монографию в две тысячи шестом, не позднее.

Я получил приглашение из университета Шеффилда, мне нужна рекомендация. Надеюсь, ты стиснешь зубы и подпишешь ее. Текст прилагаю.

ГЗ

 

14 апреля

 

Спасибо, дорогая, я знал, что ты меня не подведешь. Скажу тебе без лишних экивоков: если моя статья пройдет по конкурсу в Шеффилде, я получу то, что должен был получить еще год тому назад. К тому же албанский храм третьего века посылает мне мерцающие сонные сигналы, там – в селе Чапарлы – стены по полтора метра и готовая – на серебряном чеканном блюдечке – защита PhD, он ждет меня, недаром я родился не где‑нибудь, а на виа Эгнатия, в Древней Лихниде.

Если же я не пройду, то – take ту word – брошу все, уеду домой и наймусь реставрировать фрески в церкви Свети Климент.

Прости, если я писал тебе грубости, это все проклятый мистраль, от него у меня раскалывается голова и на языке свинцовый привкус. Вероятно, я совершил ошибку, не покинув остров сразу же вслед за тобой. Сижу без гроша, в отеле шныряют полицейские, профессор Форж ни с кем не разговаривает, отсиживается у себя в номере, а ведь я остался из‑за него, мне хотелось понять суть его затеи, ведь это не игрушки – это благодарная тема! Мы могли бы вместе написать статью, ведь я участвовал в раскопках с самого первого дня. Но ни ты, ни он не пожелали сказать мне больше, чем сказали.

Вчера я встретил его за завтраком и попытался разговорить.

– Мы с вами остались вдвоем, – сказал я, – не пора ли посвятить меня в подробности, которые известны уже всему отелю, включая белл‑боев, и только я по‑прежнему остаюсь в неведении и в недоумении.

Видела бы ты, как он на меня посмотрел!

– Нет никаких подробностей, – сказал он, поднимаясь из‑за столика и оставляя недопитую чашку кофе. – Вы получили то, что вам полагалось. Вот и держитесь за это покрепче.

Означало ли это, что я могу использовать вещицу в своих личных целях? Или ты включила ее в формальную опись? Я не совсем понял условия, на которых раздавались эти штуки. Каждому по одной? То есть те, что принадлежали французу и доктору, должны перейти к нам?

Теперь они в полиции, я полагаю, но ты ведь можешь затребовать находки обратно после окончания следствия. Фиона, я знаю, что ты сейчас поморщилась, но подумай: одна только трубка с саламандрой, доставшаяся доктору, могла бы прокормить целую экспедицию в течение недели.

Зеркало же, в которое я гляжусь каждый день, спокойно, как озерная гладь, и не показывает ни одного, даже завалящего чуда. Единственное волшебное подобие, что приходит мне в голову, это зеркало богини Аматэрасу, бронзовое Ятано‑Кагами в форме лотоса…

Но каким боком наши побрякушки могут относиться к синтоизму? Где Ла Валетта и где провинция Исэ?

И еще – оно немного смахивает на этрусское зеркало из Келермеса, правда? Литое серебро, с одной стороны покрытое электровым листом в чеканке. Сплав золота и серебра, тебе это ничего не напоминает? Равновесное золото! У алхимиков, между прочим, соединение этих металлов в равных пропорциях означало срединную энергию, способную связать мужчину и женщину навсегда. Ты попалась, Фиона! Шучу, шучу.

Я сделал анализ – так, от скуки – это естественный сплав, приблизительно 75% золота, 25% серебра и меди. Из этого делали милетские, фокейские драхмы, лидийские монеты, не помню, как назывались. Жаль, что от ручки осталась только часть, но, судя по обломку хвоста, это была длинная чешуйчатая рыбина.

Китайцы считали, что зеркала приносят счастье в супружестве, но такого рода чудо не найдет себе места в моей жизни – я никогда не женюсь.

Напиши мне, что собираешься делать. Хорошо ли тебе с твоей новой личной причиной?

Густоп 3.

 

 

18 апреля

 

Фиона, ты меня удивляешь. Две страницы расуждений о зеркалах и ни слова о нас с тобой. Прикажешь снова величать тебя мисс Расселл?

Спасибо за чек, я его обналичил, заплатил долги в кафе и купил себе новую рубашку винного цвета, девочки в бутике напоили меня кофе и подарили шикарную костяную расческу с монограммой РК.

В твоем последнем письме какое‑то непривычное напряжение, ты не болеешь? Или что‑то неприятное случилось? Личная причина оказалась подлецом и негодяем? Ты ведь так и не ответила мне на вопрос. Как его хотя бы зовут?

Вообще‑то я беспокоюсь, особенно странно звучит твое требование уехать с острова как можно быстрее. Ты ведь знаешь, что у меня билет на 28 апреля. Менять билет и лететь в холодный мокрый Лондон, где мне некуда деваться… зачем? Вот если бы ты позвала меня к себе в Мадрид! Моя комната в Челси освободится только первого мая, пару дней я могу пожить у приятеля, но неделю он, пожалуй, не выдержит. Так что я погреюсь тут еще немного, если это можно так назвать – сегодня только пятнадцать градусов. Зато солнечно и перестал дуть тоскливый мистраль. Ему, конечно, далеко до египетского хабуба – помнишь, тогда, в Мемфисе? – но мигрень от него жуткая.

Профессор Форж почти не выходит из номера.

Твой любимчик Морас сказал мне, что ему носят в номер еду и питье. Может, Оскара тоже мучает мистраль? Или неудача в его мальтийском предприятии? Ты ведь не считаешь такой уж удачей найденный по его указке кенотаф и несколько хорошеньких безделушек?

Они, разумеется, стоят немало, но теперь, когда их разделили на шестерых, градус накала заметно ослабел. К тому же большая часть в руках полиции. Между прочим, я так и не понял, зачем наш француз бегал ночью со своей чашей по портовой территории. Следователь заявила, что он, дескать, украл экспонат, но ведь чаша досталась ему из твоих рук.

Я помню этот день, когда вы с Форжем метались по его номеру, не зная, куда девать свои сомнительные сокровища, а мне никто и спасибо не сказал, хотя если бы ваш покорный слуга Густоп не спохватился и не вынес treasures в соседнюю камеру, полиция прибрала бы все в мгновение ока.

Больше всего меня удивило, что вы решили раздать их – всем сестрам по серьгам, – было же совершенно ясно, что это все равно что развеять по ветру. Француз весь трясся, когда получил свою чашу, я еще подумал, глядя на него: только Фиона ее и видела, снесет в антикварный и глазом не моргнет.

Что касается меня, то я готов вернуть тебе зеркало по первому требованию, в полиции я сказал, что артефактов было три – и все уже у них. Следователь по нашему делу выглядит перезрелой старой девой, читающей только Мальта Тудэй и дневники Бриджет Джонс.

Странно, что такое серьезное дело поручили явной дилетантке. Хотя – если посмотреть на все это через их криминальную замочную скважину, то все понятно – не произошло ведь ни одного убийства.

Эжен свалился в яму, Надья подставилась под самострел, а романтичный герр Йонатан сам развязал свой узелок, напившись ямайского рому. Кстати, ты обращала внимание на его руки? Я на них все время смотрел. Так могла бы разрастись дикая яблоня – слишком тонко, слишком длинно, но по‑своему грациозно. Жаль старика, что‑то в нем было, как сказал бы твой мальтийский дружок‑полиглот, captivant.

Напиши мне, что ты об этом думаешь и веришь ли в магические свойства своего перстенька. Который тебе даже на палец не налез, ха‑ха! моя рыжая принцесса на горошине, моя большелапая синдерелла.

Густоп

 

 

20 апреля

 

Сегодня не мог спать, подушка и та нагрелась, вспомнил нашу прошлогоднюю поездку в Пизу, сразу после Мемфиса. Не ожидал, что ты меня позовешь, говоря откровенно – я тогда ужасно растерялся. То есть я был уверен, что наша история закончится, как только последний рабочий в лагере получит расчет. И вдруг ты сказала: Поехали со мной. Посмотришь на Баптистерию Сан‑Джованни. Там черепичный купол четырнадцатого века, и сумасшедшая акустика, и кафедра работы Пикколо Пизано. Видишь, я помню каждое слово.

Я поверил в это, только когда твоя ассистентка принесла мне билет. Нет, даже тогда не поверил. Мне казалось, что в аэропорту, возле стойки регистрации, ты вдруг рассмеешься и скажешь: а теперь, милый Густав, отправляйся‑ка ты назад… И спасибо, что проводил.

Но ты не рассмеялась и в самолете сразу положила голову мне на плечо. Я помню духи, которыми пахли твои волосы, – Серж Лютен. Serge Lutens Un Bois Vanille. Я потом видел их на полочке в ванной. И твою пудреницу в бархатном футляре. Я еще подумал: как эта женщина, вечно по уши в вековой пыли и глине, месяцами болтаясь в поле, где горячая вода – это милость господня, v умудряется так одуряюще пахнуть и сиять лицом.

У тебя такая кожа, Фиона, просто не кожа, а белая замша. Ты моя замшевая лошадка. В конопушках.

Там, в отеле – у меня до сих пор в дорожной сумке лежит их гостевая карточка, вилла Locanda I ' Elisa! – у меня первый раз защемило сердце от роскоши.

Ты еще смеялась, что я, как девчонка, щупаю шелковые шторы. Мне казалось, такого толстого сверкающего шелка не бывает.

Весь отель был как киношная декорация из фильма про династию Сафавидов.

А ты ходила по затканным гранатами синим исфаганским коврам босиком – как по земляному дну траншеи в каком‑нибудь кургане.

Фиона, ты лучшее, что было в моей жизни. Все остальные женщины – просто куски бессмысленного мяса, поверь мне.

У меня была целая куча женщин, ты ведь знаешь, мне стоит только пальцем пошевелить.

Фиона, я хочу показать тебе Охридское озеро. И крепость Самуила, и храм Богородицы Перивлепты. И мозаичную базилику пятого века с описаниями четырех рек рая. Мы сможем жить у моей сестры, это в Вароше.

Ты никогда не купалась в таком озере, оно триста метров глубиной и семьсот над уровнем моря. Чистое как зеркало. Кажется, я выпил слишком много коньяку сегодня.

Завтра напишу тебе еще, рано утром.

Г.

 

 

МОРАС

 

без даты

 

я знаю одиннадцать способов не умереть с голоду, два я освоил в барселоне, остальные – здесь, самый простой – гостиничный – требует нахальства и дурацкой одежды вроде белой рубашки и цветастых бриджей, сойдут и льняные шорты с отворотами

правда, отели надо менять раз в неделю, иначе тебя запомнят и изловят надутые гарсоны, и еще – годятся только те, что all included, где стеклянный прилавок в ресторации сплошь заставлен салатными плошками и соусницами

в гостиницу нужно пробраться с пляжа, часам к семи, освоиться, нырнуть в обеденную залу, подсесть к какой‑нибудь тарабарской группе, но за отдельный столик – и обедать, обедать, для остроты ощущений придираясь к официантам

мне везет уже третий день в беломраморном шератон мальта, это километра три от голден тюлип, правда, вино у них паршивое и отдает пробкой, зато посреди кантины бьет фонтанчик изо рта позеленевшей рыбы, уставшей предупреждать прародителя ману о предстоящем потопе

 

 

без даты

 

что еще я делаю, когда один, – торопливая дойка прозы, сцеживание поэзии, молочные реки чужих текстов, где персонажи изображают волну, выгибая спины и разводя руками, а сюжет беспомощен, как полишинель без пищика, апостол фома без угольника, крепостная стена без живьем замурованной кошки

вот и я разеваю заполненный камнем рот в своей стене, той, что опаснее всех при артобстреле, готовый пить ваши слезы и даже прозрачную каплю на кончике вашего носа, если верить жану жене, но кто же станет ему верить?

 

 

без даты

spiritus mercurialis

 

своим рождением я обязана нездоровью, говорит жемчужина, суть насмерть простуженный моллюск, и я о том же, заключенный в своей раковине, будто в мусульманском раю, только в обнимку с сумасшедшей гурией

розоватая фасолина досталась мне от сбежавшей фионы, она сидит в серебряной шипастой оправе на перстеньке, который не налезет мне даже на мизинец

растереть ее в порошок, как богатый китаец, и излечиться от воспоминаний? или положить под язык и умереть, как богатый японец? или разобрать ее обратно на слона, кабана и облака, как сказано в ратнапарикше?

что ни сделаю – все хорошо, ловец жемчуга ныряет с бамбуковой прищепкой на носу, а у меня такая на губах, и оттого я молчу, и нет у меня ямки нашептать в нее чужие секреты, и сами секреты, чего уж там, ип реи vieux jeu, [94] но тссс! нынче я человек‑пауза

 

 

без даты, вечер

 

мы подобны дельфийским жрицам, что ослепляли себя дымом, чтобы лучше слышать речи богов – недаром зрячей Кассандре никто не верил! – мы думаем, что время протекает само собой, пока снуют челноки аккуратной ткачихи аматэрасу

и только безумные знают, что время – это всего лишь уток, дрожащая горизонтальность, слабая переменная, зато основа грубой холщовой бесконечности – другие возможности, целые поля других возможностей, залитые прямотою солнечного света, затопленные постоянством воды, la tierra feraz, господние поля под паром, но никто здесь не посылает благословения на год шестой, и пусто в амбарах до года девятого

 

 

без даты

 

номер с табличкой олеандр опустел, даже толстая белка не стала там задерживаться

в номере мертвого йонатана – с табличкой гибискус – поселилась туристка бланш и подбрасывает дрова в свежевымытый камин

 

о чем я думаю? читаю чужую рукопись, сижу в номере с табличкой можжевельник, пока его хозяин ужинает на террасе голден тюлип, решившись наконец показаться на свет божий

бедный профессор форж, дошедший до конца латыни! на чешуйчатой обложке его дневника раздвоенный меркурий изображен в виде птичек – взлетающей и падающей, хотя мне больше нравятся те, что в упанишадах: одна – наглая и сытая, другая – задумчивая и голодная

 

однако тут все изложено как положено: ветхий инфолио, cum superiorum privilegio veniaque, и гравюры с башнями, и вот – посадите жабу на грудь женщины и дайте ей высосать молоко, чтобы первоматерия пропиталась соком луны, смешайте единорога со львом и образуйте высшую целостность, это какого еще единорога? которого в чистом поле подманивают лоном девственницы? или который у юнга обращается в белого голубя?

еще был какой‑то шипастый у марко поло, он убивал шипом и коленями, так вот что смешило мою рыжую археологиню, шип и колени! чуть не до смерти, право слово

 

ты забыла жемчужину, сказал я через стекло, когда она села в такси, возьми себе – прочитал по губам

у таксиста было желчное лицо, такси тоже было желтым, нет! цвета лёссовой земли, как сказал бы автор усыпляющей рукописи

citrinitas! что указывает!

на поступательное движение изменчивой материи!

по направлению к философскому камню!

переходящей из черноты к красноте!

тьфу, черт бы его подрал, не могу больше

 

 

То: др. Фиона Рассел

[email protected]

From: Густоп

[email protected]

21 апреля

 

Сегодня видел твоего приятеля Мораса, он приносил мне в номер обогреватель, на острове здорово похолодало.

И что ты в нем нашла – бледное славянское лицо, торчащие скулы, слишком длинные ноги и одевается черт знает во что. Глаза недурны, но расставлены слишком широко – как у того черепа, что Тим Уайт нашел в Эфиопии. Помнишь, мы осенью смотрели фотографии из Херто на сайте Калифорнийского университета? Вылитый Морас.

Не понимаю, за что все в этом задрипанном Голден Тюлип зовут его красавчик.

Правда, у него безупречный английский и, кажется, даже французский. Я слышал, как он трепался с двумя надменными парижанами в холле.

Он бы еще санскрит с тибетским выучил, чтобы тебе понравиться. Зачем такие изыски гостиничной прислуге?

Сказал ему, что скоро уезжаю. Он спрашивал, нет ли от тебя новостей.

Я, разумеется, сказал, что есть, но его они не касаются.

Он и глазом не моргнул, наверное, привык – здесь с ним многие так разговаривают. Несмотря на красоту.

 

Ты пишешь, что у нас большое будущее, но это наводит на меня тоску: то, что ты считаешь будущим, – это уже прошлое археологии. Времена триумфальных одиночек и бравых крохотных экспедиций прошли.

Посмотри сама: мы убили целую осень на Гипогеум и пещеры только потому, что у тебя была идея. И целую зиму – на идею профессора Форжа!

Только сейчас понял свой нечаянный каламбур: убили зиму и троих членов экспедиции.

Это тебя не настораживает?

Такое не могло бы произойти, будь все устроено как положено, с толпой народу – нужного и ненужного, десятком крутых профессионалов и прикормленной съемочной группой телевидения. Но это была бы уже не ты, Фиона, и не твоя экспедиция.

Ты пишешь о символике луны, о женственном свойстве периодичности, о том, что зеркало связывают с мышлением, как инструмент самопознания… К чему это все?

Тебя послушать, так космос смотрится в человеческое сознание, как беспредельный зияющий Нарцисс. Уверяю тебя, Фиона, в моей университетской программе были и Шелер, и Клакхон, и даже Камю, тебе не стоило трудиться.

Если уж говорить и думать о серебряной штуке, которую вы с Оскаром вьщали мне – точнее, предоставили возможность выбрать самому, – то меня больше занимает рыбина, вчера разглядывал ее целый вечер, пытаясь определить значение.

Ведь, если я правильно понял, каждая из найденных нами средневековых игрушек должна иметь значение?

В тот день Оскар Форж говорил, что рыба в алхимии означает тайную субстанцию, а в китайской мифологии – богатство и изобилие.

Ничего не скажешь, подходящий для меня артефакт! Изобилие мне не помешало бы, если учесть, что возвращаться в Лондон будет не на что. Да и незачем, судя по всему.

Добавить к этому можно то, что одна рыба у китайцев означает одинокого человека, сироту или холостяка. Улавливаешь, Фиона?

У кельтов рыба – кажется, форель – символизирует высшее знание богов. Ха‑ха‑ха.

У египтян – это фаллос Озириса. У греков – символ плодовитости. Ну это тебе виднее, моя дорогая.

Что касается культа Адониса, то рыба – жертвоприношение для мертвых, а у римлян означает похороны… Не дождетесь!

Но это шуточки, а на деле я понятия не имею, к какому слою можно отнести эту погремушку. Было бы там три рыбины с одной головой, как на том зеркале, что ты нашла в монастыре Сен‑Огастине.

Да, да, не удивляйся, я и это знаю! я читал о тебе все, что можно найти в сети, я люблю узнавать подробности про своих женщин.

Я разыскал в интернете отчет о раскопках в римских катакомбных церквах. Там находили печати и лампады с изображением рыб как секретного знака Иисуса Христа.

Это и понятно: буквы греческого слова «рыба» (ichthus) образуют акроним слов Iesous Christos Theou Huios Soter, впрочем, это и школьнику известно, а вот то, что новообращенных называли pisciculi, для меня было новостью.

И кстати – нашла ли ты объяснение своей жемчужине? Ты ведь не можешь без объяснений.

Отвечай сегодня же, я нашел удобное кафе и проверяю почту каждое утро. К тому же они подают горячие плюшки с ежевичным джемом!

Скучаю с каждым днем все больше.

Густоп

 

 

Без даты

 

Фиона, о чем ты?

Я всю ночь перечитывал твое письмо – вернее, письмище, боже милосердный! я его даже распечатал и взял с собой – перечитывал и окончательно запутался. Позволь мне усомниться в твоей версии, хотя она неожиданна и изящна, как, впрочем, все, что ты делаешь.

Но я сделаю то, о чем ты просишь. Или скорее то, что ты велишь.

Хотя это представляется мне невыполнимым, потому что профессор отказывается со мной разговаривать. Вчера я встретил его на лестнице и уверяю тебя – он либо пьет горькую, либо пытается получить золото из ртути в гостиничных условиях. В крайнем случае я передам твои записи с room‑сервисом, ему их положат на подносик с апельсиновым соком, уж подносик‑то он наверняка приберет.

Поискал в интернете подробности про Кефалайю.

Нашел жалкие крохи, полагаю, у тебя на руках источник получше, стихи меня поразили – силлабика чужого языка, совсем чужого, вязкого, грубого, проступает сквозь марлевый английский перевод.

Помнишь, как доктор Мессих обошелся с найденной в египетском погребении птицей из сикоморы? Он построил ее копию из легких материалов и запустил в воздух. И что же – птичка оказалась моделью планера! То, как тщательно ты копаешь свою коптскую версию, наводит меня на мысль, что ты ищешь планер внутри сикоморовой вороны.

Впрочем, я подметаю пол шляпой – как бы там ни было, догадка гениальная. Ты пишешь, что артефакты, найденные нами, на самом деле не то, за что себя выдают, а следовательно, опасны, но ведь мы и раньше толком не знали, как с ними обращаться, instruction профессора Форжа с самого начала выглядел сомнительным.

Я готов согласиться с тем, что элементов не шесть, а пять и твое кольцо было случайной побрякушкой, затесавшейся между серьезными амулетами. Если хоть кто‑нибудь объяснит мне, в чем их серьезность.

Я готов согласиться с тем, что в рукописи монастырского завхоза Иоанна были описаны именно эти вещи, и даже с тем, что он действительно привез их из ватиканских кладовых, чтобы спрятать в своей маленькой частной кладовке, которую мы столь драматично раскопали.

Но, Фиона, дорогая! не станешь же ты утверждать, что гибель француза связана с действием глиняной чаши, в твоей коптской версии символизирующей мрак. При чем здесь мрак?

Если уж принимать это всерьез – то он должен был погибнуть от символа железа или земли! Теперь, когда мы знаем, что СаВа разбился в строительной канаве, полной железного мусора, а Йонатан умер, разведя в камине огонь, то – если мы, зажмурившись, поверим в таинственную связь между вещицами из монастырской кладовки и способом умереть, который избрали наши коллеги, – то объяснение профессора подходит как родное!

Твои же объяснения представляются мне притянутыми за уши, с таким же успехом можно подвести под наши находки тибетскую Книгу Мертвых. Или, на худой конец, китайскую Книгу Перемен. Или – пронеси, Господи, – Книгу Царств.

Если сказать откровенно, я вообще не вижу связи между находкой в Гипогеуме и гибелью Надьи, Эжена и Йонатана. Более того, мне кажется, что вы с профессором наслаждаетесь своими теориями, как будто речь идет не о живых людях, а об оловянных солдатиках.

В моей жизни были времена, когда я видел смерть каждый день, но рассказывать тебе об этом мне почему‑то не хочется.

Люди умирают оттого, что есть другие люди, которые хотят, чтобы они умерли.

Свое зеркало я, как и профессор, считаю символом серебра, но никаких мистических предчувствий у меня нет. Не хочешь же ты сказать, что меня убьют серебряной пулей? Или проткнут серебряным копьем?

Зеркала – и это тебе известно, разумеется, – магические символы бессознательных воспоминаний, они удерживают душу в равновесии. Очень полезная в хозяйстве вещь.

Вот профессору с его фаллическим символом неясной этиологии, может статься, придется туговато! Шучу.

Этот деревянный дилдо с инкрустацией, который он оставил себе, если и является символом бессмертия, то разве что того мгновенного, растворимого бессмертия, которое ты так любишь, Фиона.

Помнишь, как ты говорила со мной по‑итальянски, когда я пытался учить его в Мемфисе? В постели это звучало так сочно и сладко, не то что на учебных CD, которые я крутил в плеере.

– Vivace та поп troppo! – говорила ты прямо мне в ухо, у меня до сих пор колени подгибаются, когда я слышу итальянскую речь… а ведь ты знаешь всего пару‑тройку неловких фраз!

 

И еще – возвращаясь к зеркалу, которым ты меня так трогательно пугаешь, – это же символ Марии, давшей миру подобие Бога, который отразился в ней, как в зеркале, и отражение его – Иисус… это я не сам придумал, увы, а нашел у Якоба Бёме.

Впрочем, что я тебя уговариваю, когда мне положено беспрекословно тебя слушаться, о строгая госпожа! Ухожу из кафе, передо мной гора кофейных блюдечек и фантиков, я и не заметил, как все это съел и выпил, – очень волновался, пока писал тебе, сам не знаю почему.

Спасибо за намеки на встречу в Лондоне, я их оценил.

Густоп

 

 

МОРАС

 

без даты

bobos van al mercado, cada cual con su asno [95]  

 

как же звали того парня в барселоне, что сказал мне – мо, да ты педик, разрази тебя гром?

у него были гладкие индейские волосы и убедительная грудь под сетчатой майкой, мы с ним таскали реквизит по бесконечным коридорам погорелого театра лисеу – его в то лето открыли заново и взяли человек шесть на временную работу, нас пристроил мой квартирный хозяин, бывший, еще в эшампле – а парня звали трой, я встретил его в баре дня за два до того, все это было в две тыщи втором году, да почти что и не было

в перерыве я зашел в туалет и выстирал свою рубашку тягучим розовым мылом для рук, это был первый день работы – и я, как дурак, пришел в белой рубашке и в шортах, вернее – в джинсах, обрезанных выше колена, думал, что представят менеджеру или что‑то в этом роде, но меня сразу послали вниз – таскать коробки с золотыми луковками и шпилями из бориса годунова

луковки были переложены стружкой и пахли размокшим чаем и лаком для ногтей, потом нам велели клеить красно‑белые квадраты на картонный пол, и пока мы там ползали, я мучился воспоминанием о той картине в эрмитаже, малые голландцы? большие? ну, где госпожа и служанка на веранде, там такой же пол сумасшедший, я ходил на него смотреть раз сто, но вспомнить, чья картина, так и не смог, я уже тогда многое забыл, в две тыщи втором

 

и вот я выстирал рубашку и только сел на свежем красно‑белом полу покурить, как трой примчался из коридора, где обхаживал круглолицую гримершу на трехметровом рулоне плюшевых занавесей, вырвал мою сигарету и замахнулся ладонью, понарошку, разумеется, – эступидо! нас же выгонят на хрен отсюда, пендехо! он не слишком‑то злился, этот трой, просто девушка смотрела

я поймал его за руку, за горячее запястье, и понюхал – оно пахло жженым сахаром, так пахли ломкие домашние карамельки на нашей даче, мы с братом набивали ими карманы, а вечером выгребали подтаявшую крошку, глаза троя расширились, я поднес его ладонь ко рту и – лизнул, сам не зная зачем, и до сих пор не знаю

 

 

без даты

 

о чем я думаю? был такой индийский поэт калидаса, он думал, что жемчужные раковины, которые поднимаются со дна напиться дождя, так изумились однажды, увидев над морем облака и птиц, что остались распахнутыми навсегда, потом они, разумеется, отрастили стебли, пустили корни и стали лотосами

а я бы написал, что кувшинкой, в кувшинке больше удивления, разве нет?

 

 

без даты

 

если кошка ведет себя как собака, а женщина – как мужчина, они всегда могут рассчитывать на место в моем доме

и – если наоборот

правда, дома у меня нет, но ведь будет же, доктор, ведь будет же

что значит сходить с ума? это когда ты видишь свое движение, свои движения не так, как видят его – их? – другие

ты дервишем кружишься, запрокинув драгоценную голову, соединяя космос с почвой растопыренными руками, а им кажется, что ты топчешься на месте в клеенчатом коридоре и трясешь волосами, ты идешь душистым полиэтиленовым снегом над маленьким Лондоном или запаян трехмачтовым фрегатом в бутылке из арктического льда, а им кажется, что ты застрял в сувенирной лавке, и завыва‑а‑аешь, и ду‑у‑уешь, или – ты говоришь, что у тебя будет дом на лиловом холме, усыпанном цветами тамариска, и в саду у тебя будет арка из живых ящериц, стоящих на хвостах, застывших в поцелуе, а они переглядываются

это потому, что вы двигаетесь по‑разному, хотя четыре дерева держат ваше небо, четыре страны света – источник ветров, и четыре больших кувшина – источник дождя

 

 

без даты

 

сегодня был у барнарда и покрасил ему крыльцо – в разные цвета, как ступени зиккурата, правда, на семь небес не хватило

два лохматых парня в порту красили потрепанную лодку в синий и желтый, я попросил у них остатки в круглых ведерках, ведерки барнард тоже прибрал – у него слабость ко всему чисто белому, даже чашки чайные и те без рисунка

да и ступенек всего три – три шага вишну, если уж на то пошло

жаль, что барнард не парс, они бы означали три стадии посвящения, а это всегда интереснее, чем просто шаги, хотя бы и божественные

 

 

без даты

 

надо с мысленным прищуром

подходить к любым натурам [96]  

 

говорят, данте представлял свои рифмы прекрасными девицами, ему так легче было смириться с их неустойчивой походкой, а я свои слова представляю каплями аравийского халвана на коре головного мозга, и с этим ничего уже не поделаешь

вот и сегодня: в голове жужжит и весь день в палате пахнет сосновой смолой, похоже, у меня снова расцвела шишковидная железа

 

 

From: др. Фиона Расселл

[email protected]

То: Густоп Земерож

(распечатать для профессора Форжа)

 

Оскар Тео, дорогой мой профессор, я прошу вас простить мне мой внезапный отьезд и дурацкую шутку с белкой. Мне, право же, до сих пор стыдно и неловко.

Вы вправе судить меня строго, ведь я оставила вас – в буквальном смысле – на произвол судьбы.

Более того, предположения, которые я здесь выскажу, должны были прийти мне в голову задолго до моего отъезда в Мадрид, ведь все это отнюдь не внезапное озарение, а скорее мой способ интерпретации фактов. К тому же многое здесь неразрывно связано с моим ремеслом.

В свое оправдание могу сказать только, что последние три недели на острове совершенно выбили меня из колеи, голова моя шла кругом, мне казалось, что вы впутали меня в какое‑то кошмарное предприятие и что я – вместе с вами, разумеется, – ответственна за все, что происходит и произойдет с людьми, участвующими в вашей – нашей? – игре, истинная суть которой по‑прежнему остается для меня загадкой.

Я и сейчас так думаю. Но несмотря на это, я хотела бы уберечь вас и юного Густава – Боже милосердный! нас осталось только трое! – от событий, которые, на мой взгляд, являются в каком‑то смысле предопределенными. Хотя, повторяю, я до конца не улавливаю сути происходящего, но способна понять некие правила. Поверьте, отсюда, с моей скамейки запасных, многое видится более ясным и логичным, чем вам, суетящимся в центре поля.

Здесь, в Мадриде, я много думала над тем, что вы изложили мне во время нашего первого разговора, и над тем, как последующие события укладываются в вашу версию, так вот – они не укладываются!

Профессор, у вас инструкция от другой машины, понимаете? Поэтому колесики вовсе не крутятся или крутятся в другую сторону.

Мы ошиблись с самого начала, присвоив найденным в Гипогеуме предметам значение, которое, как нам казалось, является совершенно очевидным. Еще бы – шесть составных стихий мироздания, китайская гексаграмма, две готовые триады – земная и небесная – лежали перед нами, как сам собою сложившийся пазл, а мы радовались, как дети.

Странно, что нам в голову не пришли шесть дней творения или шесть херувимов, меж которыми является Слава Господня. Или, скажем, учение зороастрийцев, у которых к пяти китайским первосубстанциям добавлялась хозяйственная шестая – домашний скот.

Вероятно, моя ирония в сложившихся обстоятельствах неуместна, но согласитесь, профессор, если бы в чаше оказалось четыре предмета, мы с такой же радостью объявили бы героем нашей истории, скажем, Эмпедокла, если бы пять – мы приспособили бы пять китайских стихий, если бы две – бинарную оппозицию ян и инь, если бы десять – десять небесных стволов, если бы двенадцать – двенадцать земных ветвей. И так без конца.

Боже мой! мы и вправду были глупыми блаженными enfants, получившими опасную игрушку, но не знающими букв и не способными прочитать инструкцию.

Когда вы объясняли мне, каким образом следует истолковывать рукопись Иоанна Мальтийского, у меня не возникло ни тени сомнения. Единственное, что меня настораживало, – это рунические знаки на двух из найденных нами шести вещиц.

Это касается стрелы и вашей дирижерской палочки, на ней вырезана и инкрустирована медью англосаксонская руна As, посвященная, разумеется, Одину, асу асов.

Занятно, что именно эта руна была обнаружена в