Оскар – Надье, письмо четвертое

Лондон, 16 декабря

Привет тебе, белокурая дива.

Продолжаю, как обещал, хотя меня и точит смутное подозрение, что Иоанновы отрывки тебя изрядно утомили. Однако восторг неофита разрывает меня на части, поверишь ли – давно не испытывал ничего подобного, даже похудел фунта на четыре – оттого, что забываю поужинать.

 

Итак, читаем дальше.

 

О вещах, спрятанных в Гипогеуме, надлежит тебе знать следующее:

Часть первоматерии, как я полагаю, соответствующая огню, согласно описанию представляется мне наиболее опасной, поскольку стихия эта и сама по себе обладает великой разрушительной силой.

Но лишь владеющий артефактом огня заглянет в глаза ангелу. Едва ли простой смертный способен выдержать взгляд ангела, а потому – берегись огня.

Другая часть первоматерии – как я полагаю, соответствующая воде – дарует обладателю своему таинственную способность менять его облик по желанию. Ибо вода бесформенна, как и сама материя, а облик есть форма, которую вода способна принимать в зависимости от сосуда.

Третья часть первоматерии дает власть над живущими с тобою в одно время, а значит – упоение…

 

Как раз в этом месте не хватает нескольких страниц. Жаль, но мне не привыкать. Очень редко бывает так, чтобы текст сохранился полностью. И даже более того – если текст дошел до нас в безупречном виде, то это, скорее всего, подделка.

Тон Иоанна здесь разительно меняется. Вдруг, ни с того ни с сего, он становится исключительно назидательным. И все‑таки он темнит и чего‑то недоговаривает.

Похоже, он пересказывает источник, в котором и сам‑то не слишком хорошо разобрался. Ну да не в этом главное. Если я буду стремиться к абсолютному пониманию, то никогда не покину своего кабинета в архиве и сам превращусь в картонную папку со шнурками…

Обрати внимание, Иоанн вроде бы о чем‑то предупреждает своего преемника, но делает это как‑то уж чересчур осторожно.

«Заглянет в глаза ангелу». Может быть, идет речь о каком‑то вестнике – aggelos 7 Иоанн использует здесь греческое слово. Хотя нет. Скорее всего, речь идет именно об ангеле.

Сказано, что для казни мира воду больше использовать не будут. Потоп оказался малоэффективным. Так что если уж опираться на первоисточники, то сойдет с неба ангел, и очи его, как пламень огненный, и ноги его… что‑то там… как раскаленные в печи.

Это, между прочим, тоже Иоанн! Только более откровенный.

У ангела этого в руках должна быть книжка, и кому‑то, несомненно, предстоит эту книжку съесть. Возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед.

А потом, когда книжка будет уже съедена и хорошо переварена, все погрузится в огонь.

Надеюсь, первым в него погрузится мое хранилище.

ОФ

 

 

МОРАС

 

декабрь, 19

 

о чем я думаю?

где тебя любят, говорила моя русская няня, пореже бывай, а где не любят – ногой не ступай

 

 

декабрь, 20

первый сон, рассказанный моему другу барнарду

 

я падаю, тону, пропадаю в густой зеленоватой мути, где‑то там, наверху, полуденное солнце шарит острым лучом по воде, но до меня, падающего, достает только самый кончик, он щекочет мне ноздри, я чихаю, темная тина сразу набивается в рот, в детстве я учился дышать через тростинку, сидел в теплом мелком озере с сухим бамбуком во рту, как разведчик из племени сиу, теперь я вижу дно, грязь и блестящие камни на дне, похожие на головы ирландских хабиларов в круглых шлемах, я боюсь ушибиться, переворачиваюсь, вытягиваю руки, но сильная вода не уступает, крутит меня мягко, медленно, я снова оказываюсь лицом вверх и вижу тот же упрямый луч, он щекочет мне глаза розовым свозь закрытые веки, мой зрачок – карманное зеркальце – ловит его, луч уворачивается, бьется острием в стекло и устремляется вверх из последних сил, в моем треснувшем зрачке отражается изумленное знакомое лицо, кто это? где я его видел? он открывает рот, кричит, протягивает ко мне руку, в пальцах у него сияет зеленая, нет, золотая вещица, брегет? медальон? вдруг она выскальзывает, как рыбка, и падает на дно, раскручиваясь по спирали, она падает гораздо быстрее меня, и я завидую, я хотел бы, чтобы это кончилось, я хотел бы упасть, но знаю, что не упаду, потому что это сон, и кто‑то теребит меня за плечо и тыкается холодным и острым в руку на сгибе локтя, это луч? меня протыкают лучом? по руке бегут мурашки, что‑то мокрое ползет вслед за ними по голой коже, муравьи тянут сосновые иглы? я связан рыжими муравьиными нитками, опутан, как гулливер, обездвижен, как пленник, я останусь здесь навсегда? муравьиные воины, мирмидоняне, утратившие зевсову милость, они гнездятся в фессалии и остро пахнут нашатырем

 

 

без даты

 

когда низшие организмы болеют, их насквозь прорастают другие организмы, водоросли или просто бездомные бактерии, а они даже не замечают

но если они не замечают и живут, как ни в чем не бывало, то болезнь ли это?

может, это просто попытка устроиться немного повеселее

 

 

декабрь, 22

барнард смеется, мои сны ясны ему, как майский день

приятно думать о майском дне, теперь, когда за окном идет дождь и в лавке сквозит из‑под дощатой двери

правда, здесь и дождь – не дождь, а так – водяная пыльца, висящая в воздухе

когда он забрал меня из сент‑джулиана, я не хотел разговаривать, и два дня мы молчали, я много спал и пил много карибского кофе

у меня в кармане была его карточка с лиловыми драконами на красном картоне, поэтому меня отдали ему, больше некому было, наверное, он не какой‑нибудь просто мальтиец, а потомок тамплиеров! в спальне у него застекленная грамотка, позволяющая въезжать на лошади в храм

он рисует жестоких ундин и махаонов на предплечьях, толкует матросские сны и варит карибский кофе – это когда горячий ром со сливками подливают в нестерпимо черную гущу на самом донышке, кухни у барнарда нет, по вечерам он делает бигиллу из бобов с чесноком на подоконнике, стуча зазубренным ножом по дереву и бормоча непонятное, или приносит тыквенный пирог из лавки

однажды мы ели вдовий суп из козьего сыра, мы ели его у подружки барнарда

и на обратном пути я, как дурак, спросил его, от чего умер подружкин муж, барнард так смеялся, что даже говорить не мог, муж, ха‑ха отчего умер, ха‑ха

когда барнард смеется, он останавливается, широко открывает рот и хлопает себя по коленям, но это чудо я видел только дважды, чаще мы просто молчим и макаем хлеб в оливковое масло

я, наверное, останусь с ним жить, потому что похож на его младшего брата, он же, вероятно, похож на моего старшего, только я этого еще не понял

 

 

без даты, вечер

 

о чем я думаю? когда спишь и во сне теряешь к происходящему интерес, то оно перестает происходить, правда?

то есть весь этот беспредельный постановочный процесс с павильонами, горами и долами, развитием отношений черт знает с кем и утренним катарсисом черт знает почему, все это расползается мокрой промокашкой и фыоть?

и кто я во сне – зритель? хозяин театра? сумасшедший бутафор?

да нет же, я буфетчик – я научил барнарда делать галисийскую queimada, это когда кофе добавляется в горящую виноградную водку, хоть какая‑то от меня польза

 

 

без даты

 

чем длиннее имя, тем меньше толку, говорит барнард, подрисовывая облупившуюся стену, – с двумя кисточками в зубах он похож на жужелицу, – вот послушай: пур‑пур! се‑пия! сразу ясно, что пришли с полноцветного, сочного дна океана, индиго! из листьев, шафран! из цветов, кармин! тот вообще из сушеных жучков, всю жизнь ловящих кайф на кактусах

а теперь это послушай: инди‑и‑ийская желтая – это же коровья моча! венециа‑а‑анская красная – ядовитый и блеклый обман, как и шведская зелень, что до кельнской земли – так это просто гнилушка, истлевшее дерево!

вот послушай: мо‑зес! – он глядит на меня через плечо, победно задрав лохматую бровь, – не хуже, чем бар‑нард! я тебя хоть и не в камышах нашел, в просмоленной корзинке, но тоже на берегу, у самой воды, глядишь и воспитаю тебя не хуже этой воображалы, дочери рамзеса

даже не знаю, какое из моих имен мне больше нравится – морас, как звали меня в барселоне, мозес, как зовут в интернете, то имя, которым звал меня папа, или то – четвертое! – которое дал мне брат, однажды летом, после

 

 

ОСКАР – НАДЬЕ

 

(Открытка, посланная из кафе Maison Bertaux)

Лондон, 17 декабря

 

И вот еще что: полагаю, на потерянных страницах Иоанн говорит о дереве, земле, воздухе и металле. О чем же еще?

Каждая стихия должна быть соединена со свободной волей. Насколько воля современного человека свободна – судить не мне. Буду предполагать, что свободна ровно настолько, чтобы способствовать соединению частей первоматерии в единое целое.

Здесь главное – найти добровольцев и придумать для них какую‑нибудь подходящую легенду.

Кроме того, нужно связаться с археологами. Как мне удалось узнать, сейчас в Гипогеуме работает экспедиция одного из американских университетов. Всюду янки. Я написал им письмо и заручился их поддержкой. Видишь, какой я практичный?

Да‑да‑да, безумие должно быть очень тщательно подготовлено.

К тому же мы уже полтора года не были вместе нигде дальше стерильного Брайтона, забитого дорогущими итальянскими ресторанами, где подают отвратительный кофе. Кстати, о кофе. Дома он кончился, я вышел на улицу, задумался и – поверишь ли? – оказался в Сохо, сам не знаю как. Сижу на сквозняке, за липким красным столиком, зато капуччино здесь отличный и у подавальщицы смешная бусина в пупке.

Поедешь ли со мной? Только не говори, что по возвращении из БА снова засядешь в клинике у отцовской постели. Сколько можно себя мучить? Он ведь ничего не видит и не слышит, а врачи ничего не обещают. К тому же ты платишь сумасшедшие деньги сиделке из агентства и самому агентству. Они прекрасно справятся… мы ведь в Британии, моя дорогая, это страна врачей и адвокатов.

Подумай хорошенько,

ОФ

 

 

ДЖОАН ФЕЛИС ЖОРДИ

 

То: [email protected], for NN (account XXXXXXXXXXXX)

From: [email protected]

 

Зима крадется в Барселону на мягких влажных лапах, снег продержался целых два дня, мы с Мозесом ходили гулять в парк, и он рассказывал мне свои сны. Надеюсь, доктору он их не рассказывал. Иначе ему заменят синие таблетки на желтые, а это нам ни к чему.

Помните, у Марка Твена – кажется, в Путешествии капитана Стормфилда – был персонаж, не то сапожник, не то портной, которого в раю считали самым великим полководцем всех времен и народов, хотя он ни разу не был на войне. Ему оказывали всевозможные почести, даже Александр Македонский ему завидовал, а до того, чем этот парень занимался в земной жизни, просто‑напросто никому не было дела: что с того, что ему не представился случай проявить себя, говорили на небесах, но мы‑то здесь знаем, что он герой и молодец!

Так вот, ваш брат – вовсе не сумасшедший, он писатель, которому еще не представился случай, только и всего.

В вавилонской Гемаре говорится, что, после того как храм был разрушен, пророчества были отобраны у пророков и отданы безумцам. Незащищенным душам то есть.

Мне всегда хотелось спросить: безумцами их стали считать до или после раздачи пророчеств? Или безумец по вавилонскому определению – это незащищенная душа с ношей пророчества, которое больше никому не под силу?

 

Иногда я думаю: если бы мне сказали, что и мы с вами вылеплены Мозесом из его цветного пластилина, и простудная Барселона, и горный монастырь Монтсеррат, и даже это короткое письмо, которое я пишу, не надеясь на ответ, я бы – поверите ли – не удивилась.

Ф.

 

 

МОРАС

 

декабрь, 23

о чем я думаю? иногда я думаю о фелипе

кто теперь бегает к серрано за бисквитами? фелипе уже, наверное, ходит в пальто, а мне купили свитер из пегой колючей шерсти, на рынке в марсашлокке про лукаса барнард говорить не хочет

он хочет говорить про мои сны, по утрам я стараюсь не забыть, что было ночью, иначе он обижается и ругает меня – как бы это перевести? грязным безмозглым корабельным педиком, у которого лоскутная память, дырявая, как шлюхино покрывало

чего уж там, так оно и есть

 

 

декабрь, 27

сегодня кончился дождь, и я думаю о радуге

индейцы считали ее лестницей, по которой можно убежать из этого мира, индийцы – поклоном индры или его луком, не помню, китайцы – развратной двухголовой змеей, скандинавы – непрочным путем в асгард, а барнард говорит, что радуга упирается в землю там, где зарыто золото

золото бы нам пригодилось, пора мне искать работу, вот что

 

утром приходила бледноглазая магда, уводила меня во дворик покурить и пошептаться, у них с чесночком несчастье – полиция приехала за венсаном, их белокурым сутенером, он продавал таблетки на пачвилльской дискотеке axis, я и не знал, что на мальте есть полиция, здесь только едят и спят, точно как в моей больнице

ты красивый, сказала магда, а что педик, так это даже хорошо, и куртка венсанова будет тебе в самый раз, а мы‑то с чесночком не можем вдвоем работать, это неприлично

я красивый? я – педик?

работа непыльная, но барнард недоволен, он хочет учить меня своему ремеслу, шлюхи – это не бизнес на мальте, говорит он, здесь слишком много девок, истекающих соком задаром

секс, говорит барнард, происходит от томности, томность – от пузырьков воздуха в крови, а пузырьки происходят от нечего делать

 

 

декабрь, 28

 

о чем я думаю? глядя на барнарда, я думаю о том, что меняют его рисунки на коже в жизни владельца этой кожи

в больнице мне давали чернильные пятна на листах бумаги, мол, какие существа мне там видятся, я придумывал гарголий и грабли, даже целующихся горлиц, просто от скуки, все на букву г

вот эта стрекоза у меня под лопаткой – она нарисована для лукаса, и она многое меняет, хотя теперь‑то я знаю, что лукаса нет, что он сам лукавая стрекоза с чернильным брюшком, но в первый день, когда барнард рисовал ее жгучими алыми чернилами, мы этого не знали, верно?

я слышал, что у китайцев считалось, что очертания города на карте предсказывают его судьбу

китайский город, напоминавший карпа, был однажды захвачен соседним городом, чьи границы смахивали на рыболовную сеть

а если бы мы с барнардом нарисовали жука? или медуницу?

 

 

январь, 4

 

баттута, тросточка, вот что у меня в руках, такой штукой отстукивали такт для оркестра или хора, прямо по полу

дирижерская летающая палочка – не то, нужно стучать по дереву, чтобы не сглазить музыку

я стою на углу с тросточкой, но без оркестра, после той поездки к лукасу у меня что‑то с левой ногой, она стала тяжелее правой и запинается о каждую трещину

 

я работаю с магдой и чесночком четвертый день и кое‑что узнал

женщины еще хуже, чем я думал, это раз мужчины бывают хуже женщин, это два все люди, которых ты хотел увидеть, встречаются тебе рано или поздно, это три

 

 

январь, 6

 

я потом напишу, что барнард сказал, а сон был такой я тороплюсь, я быстро прохожу по коридору отеля, застланному малиновым ворсистым ковром, скрывающим шаги, мне нужно лечь рядом с женщиной, сейчас же! прижать лицо к ее острой ключице, вдохнуть ее запах – трава и чуть подгоревшее молоко, разжать свои онемевшие челюсти, рассказать ей про тех троих, в клинике, прокричать ей про трех австрийских недоучек, трех осоловевших буршей, трех лабораторных уродцев, которых я хотел бы душить долго, медленно, не сразу переламывая им жизнь, а выпуская ее по сдавленному вздоху, по капле слюны, за то, что они сделали с моей жизнью, за то, что они сделали

 

я достаю ключ и открываю дверь, да, у меня есть ключ от ее двери, это стоило мне ровно сотню местных лир, в номере темно, жалюзи крепко держат уличный шум, слышно только поскрипывание часов и ее дыхание, слишком тяжелое, беспокойное, бедная моя девочка, я нащупываю журнальный столик, наливаю воды из графина, разбужу ее и дам розовую таблетку, из тех, что она считает горькими, но они дают покой, прохладную кожу и безразличие

я подхожу к постели, одеяло сброшено на пол, она заснула поперек кровати, но что это? дверь снова открывается, человек, который входит, не видит меня, я успел прижаться к стене, он натыкается на столик, слепо шарит руками, звякает молния, мои глаза привыкли к темноте, я наблюдаю его движения, он разделся и подходит к спящей – сейчас я брошусь на него! я убью его! это насильник, маньяк, я нащупываю за спиной металлическую ножку торшера, сейчас она закричит, пусть она закричит, мне будет приятнее убить его

но что это? он ложится рядом с ней, утыкается лицом в нее, женщина открывает глаза, да – я вижу, как ее глаза и зубы блеснули во тьме! я хочу закричать, но рот сводит судорога, я направляюсь к дверям, очень долго, медленно, тысячу лет, за тысячу лет они успевают многое, дверь закрывается без скрипа, на двери керамическая табличка с бело‑розовым соцветием, олеандр! так называется ее номер, в этой гостинице у всех комнат цветочные названия, о, это греческое имя, такое же многозначительное, как у нее самой, nerion – означает влажный, я хороший врач, меня обучали латыни и греческому, если листья этой душистой дряни заварить как чай и выпить, то сначала заболит живот, потом польется кровь из верхних и нижних человеческих отверстий, страшно и тяжело забьется сердце, откажут глаза, потом пульс утихнет понемногу, и сердце остановится

впрочем – даже чаю пить не нужно

можно просто разжечь камин олеандровым хворостом, и закрыть поплотнее окна и двери, и запереться наключ, и записку оставить, и там перечислить их ненавистные имена, всех троих

нет! пятерых! и все, все, все станут их презирать за то, что эти трое, нет! пятеро! сделали с моей жизнью

 

 

ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА

 

Лондон, двадцать второе декабря

 

Надья вернулась, смуглая, как малайская горничная Девенпортов.

Но записать я собирался нечто другое.

Когда я встречаю Надью после работы, то обычно выпиваю бокал вина в кафе Стренд напротив адвокатской конторы, не люблю заходить в чужие офисы и разглядывать марципановых секретарш. Так вот, сегодня в Стренде раздавали рекламу новых авиалиний, не то ирландских, не то шотландских, дешевых до неприличия.

Первым пунктом в графе сегодняшние горячие предложения стояла Мальта за 90 фунтов.

Вот тебе, Оскар Тео, и рука судьбы!

Так что я взял и рассказал Надье всё об Иоанне Мальтийском. Всё‑всё, на самом деле всё. Даже не предполагал, что она так быстро вспыхнет и загорится. Второй день слышу только про мальтийского сокола, погреба с сокровищами, код да Винчи, маятник Фуко и тому подобную девическую ерунду.

 

 

Лондон, двадцать третье декабря

 

И зачем? А затем, что все невыносимо однообразно, как если бы тебе в стотысячный раз показывали один и тот же учебный фильм про тычинки и пестики. Я бесконечно устал от повсеместной, набивающей оскомину открытости и доступности. Я устал от понимания, от смыслов и их бесконечного бестолкового совокупления.

Тайна? Какая же может быть тайна, если в этом мире просто нечему и некуда меняться!

В детстве еще существовала вера в то, что на свете есть место, где ты внезапно станешь другим.

Но, по сути дела, эта вера основана на страхе остаться тем, кем ты уже являешься.

Потому что нет на свете более отвратительной вещи, чем привычка постоянно быть самим собой.

И поэтому приходится постоянно лгать самому себе, ведь единственный способ выжить – это получать хоть какое‑то удовольствие от собственной лжи.

 

 

ДЖОАН ФЕЛИС ЖОРДИ

 

То: [email protected], for NN (account XXXXXXXXXXXX)

From: [email protected]

 

С Рождеством!

Это письмо будет коротким, считайте его новогодней открыткой.

Вчера весь вечер читала «Исландские легенды и предания» Иона Арнессона. Много думала, как говорят мои лукавые студенты.

Знаете ли вы историю о девочке в вильнюсской больнице, которая рассказала Мозесу о руне thorn, или, как ее называют в других источниках, Thurisaz? Увидев его в первый раз, она немедленно сообщила Мо его руну и нарисовала магический крючок на ладони.

Он рассказал мне это вчера вечером, хотя я спрашивала совсем о другом – о том, как умер ваш отец, о том, как он сам в первый раз попал в больницу, но Мо предпочел историю про руну. И на том спасибо. No mal.

А ведь thorn – это руна недеяния, символ пассивной защиты – шипы охраняют, не нападая.

У нее есть и другое значение – испытание, это вытекает из готского имени руны – Врата.

Врата эти, представьте себе, служат средством сообщения между тем, что снаружи, и тем, что внутри; проходя в них, мы оказываемся в другом месте – и неизвестно, возможен ли путь обратно.

Не правда ли, забавно, дорогой брат Мозеса? Особенно если сравнить с отрывком из его эссе, сданного мне под видом курсовой работы еще в прошлом году.

 

..Я продолжаю понимать, что в тот миг осознал, какая мне предстоит жизнь: я буду жить одновременно двумя жизнями, я буду крепко спать и видеть себя живущим в этом сне.

 

Придется признаться, что в придачу к Арнессону я перечитываю студенческие тексты Мозеса, найденные в архиве нашей кафедры.

Ф.

 

 

МОРАС

 

январь, 6

 

сегодня я понял, кто еще тут пишет, в моем дневнике

утром чесночок попросила перевести письмо от марсельского дружка – две страницы страстных анатомических подробностей на неплохом французском, пересыпанные портовыми гортанными крошками, – я перевел

это другое дело, сказала она хмуро, выслушав текст и забирая у меня конверт, не то что давеча, с твоими паршивыми занавесками

оказалось, вчера утром я принял ее за горничную, а спальню, точнее, пропахший недосушенным бельем чуланчик, где я теперь сплю, – за номер в отеле

я попенял ей на грязные шторы и даже провел пальцем по подоконнику, оставив светлую дорожку в пыли, я был ужасно серьезен

 

аккуратный он парень, этот морас второй

мы с ним будто два волка – гери и фреки – на одного одина

или два козла – тангризнир и тангиост на одну повозку тора

это он гулко говорит из меня, будто из живота кукольника?

 

 

январь, 8

еще сон

 

ужасная погода, кошки и собаки падают с неба, как говорил мой школьный учитель английского, город подтекает черной типографской грязью, вода плещет изо рта у всех уличных маскаронов и горгулий, я иду по лестнице, впереди меня бежит ледяной ручей, позади сопит какой‑то парень, смуглый, коренастый, как альраун, почти неразличимый в темноте, ступеньки местами раскрошились и противно скользят, я снимаю размокшие теннисные тапки и иду босиком, в руках у меня неудобный сверток в коричневой бумаге, в таких дают бутылку в лавке, чтобы выпить ее на людях, но это не бутылка, больше похоже на кувшин с широким горлом, я отгибаю кусок разлезшейся упаковки, нащупываю отверстие, засовываю туда тапки, мне нужна свободная рука, чтобы держаться за перила, я уже пару раз поскользнулся, за мной спускается тот, темный, я слышу его осторожное дыхание, нестерпимый запах волглой одежды, под ложечкой у меня начинает ворочаться что‑то мерзлое, мокрое, горло перехватывает, я учащаю шаг, лестница кончилась, началась улица с фонарями, в водяной пыльце похожими на кварцевые простудные лампы, я сворачиваю в первый же бар, сбрасываю мокрую куртку на высокий табурет возле стойки, пробегаю по коридору босиком, сжимая свой сверток, он вдруг начинает вырываться, как живой, и, кажется, даже пищать, открываю дверь с жестяным писающим мальчиком, набрасываю щеколду, прислоняюсь к холодной стене и просыпаюсь, все, все! но нет – он стоит за дверью, я знаю, что у него в руке трезубец, что‑то вроде рыбацкой остроги, я его рыба, а в руках у него ведро, в которое он положит добычу, слышно, как металл скребет непрочную фанерную дверь, я не дышу, превращаюсь в тростник, в мыслящую флейту, в неуклюжем сосуде теннисным мячиком бьется мое мокрое сердце, отдай его, отдай, отдай, я просыпаюсь от резкой боли в горле, как будто нетерпеливая атропос полоснула меня своими ножницами, сажусь на пышной кровати, кровь капает на рыжий терракотовый пол, нет, это не старухино железо, горло мое перерезано глиняным осколком, кровь и охра, на осколке процарапано кривое N – лишний, добавочный месяц по аттическому календарю, у меня‑то его не будет, думаю я, и плачу, и просыпаюсь снова, в третий раз, на полу, в полдень, на красной рогоже, весь в слезах, на коврике из марсашлокка

 

 

январь, 9

 

еще когда я на голден принцесс работал, встретил там одну старушку, она на палубу утром выходила, на самый ранний завтрак, в шесть часов, и сидела на корме с пластиковым кофейным стаканчиком, высматривая, наверное, гиппокампов

у нее была улыбка как у зернистых красавиц на японских календариках – медленно проявляющаяся, если сбоку посмотреть, и такое же фарфоровое лицо, потрескавшееся по контуру

я там в кафе дыни резал к завтраку и виноград раскладывал, а она попросила плед принести, ветер был сильный и наносил холодные брызги, я принес и посидел с ней немного, она пахла знакомо – прежней роскошью и немного красным донышком шкатулки для писем

вы заметили? средиземное море безропотно, как девка портовая, сказала она, проявляясь осторожной улыбкой, а вот пасифик – он как русский любовник, все молчит, молчит, слегка пенится, но стоит отвернуться – непременно выкинет какой‑нибудь фокус

 

у нее были русские любовники, с ума сойти, а у меня не было

у меня что, вообще не было любовников?

 

январь, 13

la carta no tiene empacho [47]  

 

историю придумали нынче с магдой – про влюбленных, которые встречаются наспех, пока девушкина мама выходит на час с собакой: стоит ей выйти, как они приступают к занятию, прекраснее коего нет, если верить тем, кто занимался

приступают не раздеваясь, не целуясь, и в изрядной спешке, а после усаживаются чинно, и запястья друг другу гладят, и пьют вино невинно, и за полночь ужинают, и на вернувшуюся маму глядят с умилением

но вот история их увяла, юноша любит другую, однажды она приглашает его домой, наливает вино, накрывает старательный стол, берет его за руку, наконец, и смотрит в зрачки ему: ешь, пей, душа моя, но что это? он вырывает руку в недоумении: как можно! вот так сразу? вино и еда?

но ведь я не готов, говорит он на пороге и пускается прочь, давясь разочарованием

 

 

ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА

 

Лондон, двадцать девятое декабря

 

И все‑таки какие‑то смыслы в тексте Иоанна по‑прежнему от меня ускользают. Я думаю, что это малосущественные смыслы, относящиеся, скорее всего, к общей алхимической риторике, хотя как знать… Впрочем, я уже привык к тому, что не все смыслы открываются сразу. Всякий текст слоист и сладок, как греческий кадаифи, а я всего лишь маленький червячок, последовательно проедающий слой за слоем.

Занятно, что во многих местах Иоанн пишет о «нелепости тайны» (ineptia misterii). Конечно же, любая тайна нелепа, неуместна и, я бы сказал, бестолкова, но что имеет в виду добрый брат Иоанн?

Для меня нелепость тайны заключается в существовании постыдной необходимости самообмана для поддержания интереса к жизни. Искусственного интереса к искусственной жизни. Иоанн имеет в виду что‑то другое. Его мир не был еще настолько вялым и дряблым, чтобы нуждаться в мистической дермотонии. Так откуда же этот скепсис и обреченность? И о какой такой жертве он здесь говорит?

Можно ли предположить, что речь идет просто об участии? Участвую, вкладываю самого себя, значит – жертвую. Скорее всего, так. Но главный приз предназначен для последнего. А вот каким образом устанавливается сама очередность – непонятно.

Согласно все той же алхимической традиции последним должен оказаться первый, а первый – это я. Во всяком случае, так мне хочется думать.

Иоанн придумал правила, а я попробую сыграть в его мальтийский покер. Хуже от этого не будет, потому что хуже некуда.

Билеты на самолет и гостиница на Мальте для нас с Надьей заказаны. Работу с рукописями я уже закончил, завтра сдаю отчет, но о существовании Иоанна господа аукционеры не узнают, они бы его с молотка пустили ничтоже сумняшеся. Эту рукопись, точнее, письмо на шести рассыпающихся страницах я оставлю себе.

Надо же чем‑то компенсировать аллергический насморк и дурацкую привычку все делать в перчатках.