Бешеный князь Бонапарт (1870)

 

Дом на улице Отей, в середине XIX века носивший номер 59, в 1871 году, вместе с хранившейся там уникальной коллекцией оружия, сожгли парижские коммунары. Не по прихоти разбойной души: дом считался символом деспотии. 10 января 1870 года около 14.00 его хозяин — князь Пьер Наполеон Бонапарт, кузен императора Наполеона III, — застрелил, как пишут в учебниках, прогрессивного журналиста Виктора Нуара. Выстрел — опять-таки, если довериться учебникам — стал последней каплей, переполнившей чашу народного терпения. Или, по элегантному выражению журналиста Жана Батиста Мильера на похоронах Нуара, «последним стаканом крови». Не в силах выносить произвол Бонапартов, французы отозвались на циничное убийство массовыми протестами. Дни монархии были сочтены. 19 июля император ввязался в войну с Германией, но, разгромленный при Седане, 2 сентября сдался в плен. 4 сентября революция смела монархию: с тех пор Франция — республика, за что потомки благодарят Нуара, а следовало бы — его убийцу.

Оппозиция так ловко придала убийству убедительный символический смысл, что детали стерлись из памяти. Но к политике убийство отношения, по большому счету, не имело. Убедиться в этом можно, проверив, кем был Нуар и какого черта он явился на улицу Отей. Будь он трижды прогрессивным журналистом и властителем дум, наверное, все же не для того, чтобы исполнить князю «Марсельезу».

Иван Салмон, взявший псевдоним Виктор Нуар, был очень юн: 27 июля ему исполнилось бы двадцать два. Возможно, и одаренный журналист (наверное, не случайно его удостоил своей дружбы «проклятый поэт» Огюст Вилье де Лиль-Адан), прославиться он не успел. Прогрессивным же считался, поскольку с недавних пор работал в республиканской газете Анри Рошфора «Марсельеза». Ученик часовщика, затем флорист, он приехал в Париж, вдохновленный столичными успехами старшего брата Луи, автора модных романов «Отрезатель голов», «Златовласый корсар» и «Сюркуф». До «Марсельезы» Виктор сменил несколько газет. Он, безусловно, был юношей романтического склада: собравшись к князю, оделся во все черное и попрощался с шестнадцатилетней Алисой д’Обе-нас — их свадьба намечалась через две недели.

Нуар чувствовал, что идет на заклание, пусть и не по своей воле. Похоже, что старшие коллеги подставили мальчишку, которому ни при каких обстоятельствах соваться к князю не следовало, отрядив его и Ульриха де Фонвьеля в качестве секундантов Паскаля Груссе, одного из редакторов «Марсельезы» и парижского корреспондента корсиканской газеты «Ла реванш», чтобы обговорить с Бонапартом детали предстоящей дуэли.

Дуэль — да, имела политическую подоплеку. «Ла реванш» опубликовала антибонапартистскую статью. В ответной статье 22 декабря 1869 года князь выразил надежду, что доблестные корсиканцы, следуя завету предков, «раскидают по полям кишки» обидчиков. Этих «трусливых иуд, предателей своей родины (Корсики. — М. Т.),  которых в былые времена собственные родители утопили бы, засунув в мешки, в море», этих «улиток, ползающих по бронзе, чтобы измарать ее своей слизью». Слова князя вполне характеризуют степень социальной опасности, которую он представлял.

Даже бретера несколько вызовов за один день выведут из себя. А10 января, помимо Нуара, к князю направлялись еще и журналисты Мильер и Арну — секунданты Рошфора. Он ввязался в чужую, корсиканскую ссору — и не просто ввязался, а опубликовал нетерпимые для любого южанина слова: «Этот князь — не корсиканец» — не столько из принципа, сколько из-за бешеного, под стать княжескому, темперамента. Завзятый бретер, дравшийся с князем Мюратом, составил картель — дуэльный вызов Бонапарту — крайне провокационно. Ради такого случая он пренебрег категорическим и, наверное, уникальным в истории парламентаризма запретом драться на дуэлях, который его избиратели выставили условием голосования за него. 8 января князь, считавший корсиканских 320 журналистов слишком мелкими сошками, чтобы с ними драться, сообщил в письме Рошфору свой адрес: «Живу я не во дворце и не в замке. <…> Обещаю, что, когда Вы заявитесь, Вам не скажут, что меня нет дома». Но когда посланцы Рошфора подошли к особняку, на мостовой уже агонизировал Нуар, а зеваки кричали: «Не ходите туда! Там убивают!»: они благоразумно решили зайти как-нибудь в другой раз. Припозднись Нуар, он застал бы при последнем издыхании Мильера или Арну.

Пятидесятичетырехлетний князь слыл отморозком даже среди корсиканцев. В шестнадцать лет он был в числе повстанцев в итальянской области Эмилия-Романья и бежал из плена в Колумбию, где участвовал в гражданской войне в армии генерала Сантандера. Вернувшись в Италию, снова оказался в тюрьме: его заподозрили в том, что он террорист-карбонарий. Едва освободившись, Бонапарт оправдал эти подозрения, убив офицера карабинеров. Раненый, вновь попался, смертный приговор ему заменили на пятнадцать лет крепости, потом — на высылку. В Нью-Йорке он проломил ударом трости голову пьяному гуляке, защищая кузена Луи, тогда еще не императора. Охотясь на Корфу, уложил наповал двух албанских башибузуков. Мандата в революционном парламенте 1848 года лишился, подравшись с коллегой.

В Алжире храбро воевал в Иностранном легионе, но, привыкший повиноваться лишь своим импульсам, самовольно оставил его.

Казалось, что он остепенился, женившись на Элеоноре Жюстин Рюффен, дочери — князь был эксцентричен во всем — рабочего-литейщика. Возглавил генеральный совет Корсики. Построил в Бастии фонтан, увенчанный своим бюстом. Но разве такой остепенится?

При иных обстоятельствах у князя и тридцатисемилетнего Фонвьеля, спутника Нуара, были все шансы если не подружиться, то найти общий язык. Князь был, помимо всего прочего, плодовитым литератором, Мицкевича переводил. А Фонвьель — записным авантюристом: сражаясь за единство Италии в армии Гарибальди, он заслужил Крест за храбрость; отличился в рядах северян во время гражданской войны в США.

Но письмо Груссе князь не читая скомкал и отшвырнул: «С месье Рошфором — охотно, а с его подручным — никогда». Гости продолжали настаивать, заявляя о солидарности со своими коллегами. Показания о последующих событиях расходятся.

Фонвьель говорил, что Бонапарт, этот «трусливый ублюдок», левой рукой ударил Нуара по лицу, а правой, которую все время разговора — «по привычке», как объяснит князь на суде — держал в кармане халата, на рукоятке пятизарядного пистолета, — выстрелил. Бонапарт уверял, что действовал исключительно в целях самообороны. Это «высокий», то есть Нуар (помнить имена наглецов — ниже княжеского достоинства), ударил его кулаком в лицо (по другой версии, замахнулся тростью), оскорбившись, что князь поименовал Рошфора «рупором подлецов»: за ухом у князя зафиксируют солидный синяк.

Раненный в грудь Нуар нашел силы сбежать по лестнице, но умер на улице. Бонапарт, отпрянув, выстрелил в «маленького» Фонвьеля. Тот укрылся за креслом в смежной комнате, но не смог зарядить револьвер, припасенный в кармане — палец так свело на спусковом крючке, что без посторонней помощи Ульрих не сможет его высвободить, — и тоже бежал. Князь стрелял вслед: эта пуля, как и первая, продырявила пальто Ульриха.

Самое трагикомичное в этой истории то, что князь был не большим бонапартистом, чем Рошфор. В парламенте он числился крайне левым республиканцем. Для императора, который «держал кузена в карантине», запрещал ему пользоваться вторым именем — Наполеон, не признавал его брака и не пускал его жену в Тюильри, он был неизбывной головной болью. Князь же с горькой гордостью именовал себя Железной маской XIX века. С газетчиками он повздорил, как истинный сын Корсики, защищая оскорбленную семью. Семья — это святое. Так что Нуар — кто угодно, только не жертва режима.

Князь сам сообщил секретарю императора об убийстве и отправился отбывать комфортабельное предварительное заключение в тюрьме Консьержери. Наполеон смертельно побледнел от расстройства, но Пьер был как-никак кузеном. Семья — это святое. Специальное судебное присутствие, уполномоченное судить особ императорской крови, оправдало убийцу 28 марта после недельного разбирательства, обязав возместить семье Нуара ущерб в размере двадцати пяти тысяч франков и оплатить судебные издержки. За отсутствием свидетелей, суду приходилось верить либо князю, либо Фонвьелю, а сомнение как-никак толкуется в пользу обвиняемого. Фонвьель так и не сумел внятно объяснить, с каких это пор секунданты являются к «клиенту» вооруженными до зубов: Ульрих, помимо револьвера, прихватил трость-шпагу, оброненную при бегстве.

Почему он первым делом выстрелил в безоружного Нуара, а не в вооруженного Фонвьеля, Бонапарт объяснил стилистически безупречно: «Оскорбление я чувствую быстрее, чем замечаю опасность.»

Левые тем временем раздули нелепое убийство до масштабов политической катастрофы, хотя первая, искаженная весть о трагедии искренне развеселила их. Революционный писатель Жюль Валлес вспоминал: «Хороши шутки! Ходят слухи, будто Пьер Бонапарт убил своего портного, — говорит хриплым голосом человек в очках, с длинным носом, густой бородой и насмешливым ртом. Зовут его Риго. — Вот это замечательно! Бонапарт — под арестом, и портные не смеют больше требовать уплаты по их „маленькому счетику“ <…> „Кто сообщил тебе эту новость?“ — „Бывший сыщик, уволенный за что-то…“»[17] Не расплакались они, даже узнав, что жертва — их коллега и товарищ: «Это, конечно, большое несчастье для нашего приятеля, но зато как хорошо это, черт возьми, для социальной революции <…> нужно устроить страшные похороны»[18].

Первый сценарий похорон, зародившийся тем же вечером в голове Валлеса со товарищи, и правда, был страшен и прекрасен, как фантазии Эдгара По или того же Огюста Вилье де Лиль-Адана. Им удалось убедить Луи Нуара отдать им тело Виктора. Предполагалось натянуть на него пальто, под видом больного — чтобы извозчик не отказался — усадить в фиакр и возить по Парижу, призывая граждан к оружию. Прецедент был, и удачный: так возили по улицам трупы демонстрантов, расстрелянных 23 февраля 1848 года на бульваре Капуцинок. Именно с этой «пляски смерти» началась революция, ненадолго установившая в стране республику. Однако к вечеру горячие головы остыли — Виктор остался в доме брата.

Привкус романтической бульварщины в революционных фантазиях этой ночи столь силен не случайно. Не только Луи Нуар, но и Паскаль Груссе (под псевдонимом Андре Лори) славился в этом литературном жанре: «Немой Спиридон», «Атлантида», «Радамехский карлик», «Найденыш с погибшей „Цинтии“», написанный в соавторстве с самим Жюлем Верном.

Назавтра «Марсельеза» вышла с первополосным заголовком «Убийство князем Пьером Наполеоном Бонапартом гражданина Виктора Нуара». Рошфор каялся в наивности: «Я посмел вообразить, что возможна честная дуэль с представителем семейства, для которого убийства и западни — традиция и практика». «Французский народ, не находишь ли ты, что с нас хватит — раз и навсегда!» Прежде чем газету запретили, разошлось сто сорок пять тысяч экземпляров. Рошфор распространял также вполне фантасмагорическую версию: император и князь, сговорившись, готовили смертельную ловушку именно ему, а Нуара прикончили из чистой вредности, разобидевшись, что Рошфор не явился. Доказательства? О сговоре кузенов Рошфору рассказал 4 сентября 1870 года, сразу после падения монархии, некий слуга из Тюильри. Сдается мне, что в тот день перепуганные дворцовые слуги готовы были рассказать революционерам-победителям, что император жарил младенцев и летал на помеле.

Похороны Нуара, организованные по просьбе семьи в Нейи-сюр-Сен, вылились 12 января в стотысячную, если не двухсоттысячную, манифестацию. Презрев дождь, временами переходивший в ливень, с раннего утра в пригород стекался народ. Остановились заводы: рабочие ушли на похороны. Сорваны лекции в университете: студенты хоронят Нуара. Изображение Нуара на смертном одре работы известного карикатуриста Андре Жиля разлетались по пятьдесят сантимов, потом — по франку. Будущая «Красная дева Коммуны» Луиза Мишель поклялась не снимать траур до падения тирании. Естествоиспытатель Гюстав Флуранс призывал явочным порядком похоронить Нуара на Пер-Лашез и прямо оттуда идти на баррикады, а по ходу дела вызвал кого-то из несогласных с ним на дуэль.

Рошфор, которого убедил не поддаваться на провокации бывалый каторжник, журналист Шарль Делеклюз, распропагандировал народ не «штурмовать» Пер-Лашез: «Сегодня революции не будет». Рошфору это стоило такого напряжения сил, что он лишился чувств. И не он один: истерическая давка чудом обошлась без жертв. Толпа, оглашая Нейи криками: «Да здравствует Республика!», «Месть! Правосудие!», «Смерть убийцам!», «Да здравствует Рошфор!» — обрезала постромки лошадей и впряглась в катафалк. Надпись на ленте огромного венка гласила: «Виктору Нуару от Демократии».

Полиция благоразумно самоустранилась из Нейи, контролируя въезды в столицу, все стратегические точки которой еще ночью заняли войска. Эмоции манифестантов перегорели на похоронах. На диво, вечерний Париж обошелся без уличного побоища. Так: мелкие стычки на бульварах — одному полицейскому пробили голову камнем, другого ударили стилетом. Призывы грабить оружейные лавки остались призывами.

Оружия между тем, по словам Валлеса, на похоронах и так хватало. «Если обыскать эту громадную толпу, у нее нашли бы всевозможные наборы инструментов и всякие кухонные принадлежности: ножи, сверла, резаки, клинки, воткнутые в пробки, но готовые каждую минуту освободиться от них, чтобы проткнуть шкуру какого-нибудь шпика. Только бы он попался… с ним уж расправятся! <…> Для белоручек тоже нашлось дело, и дорогие, изящные пистолеты становятся влажными в разгоряченных, затянутых в перчатки руках. Порой заостренная, как кинжал, мордочка какого-нибудь из этих инструментов или пасть одного из револьверов выглядывает из-под пальто или из-под плотно застегнутого сюртука. Но никто не обращает на это внимания. Напротив, даже дают понять с гордой улыбкой, что они тоже могут и хотят ответить как следует не только полиции, но и войскам»[19].

По воспоминаниям Луизы Мишель, «от кортежа исходил некий ужас», «смерть струилась в воздухе». Сама она пришла в Нейи с кинжалом, украденным у дяди. Время кинжалов и пистолетов наступит через несколько месяцев. Потому-то и не афишировал свое присутствие на похоронах человек-легенда Луи Огюст «Узник» Бланки (1805–1881). Апологет «прямого действия», с 1824 года — профессиональный революционер, несколько раз приговоренный к смерти, проведший тридцать семь лет в тюрьмах, приехал на похороны из бельгийской эмиграции.

А пока за оскорбление императора отправился за решетку десяток журналистов, включая Фонвьеля. Рошфора и Груссе приговорили к шести месяцам заключения и штрафам в три и две с половиной тысячи франков. Флуранс пытался взбунтовать Бельвиль и бежал в Голландию: в августе ему заочно дали шесть лет. В 1871 году Флуранс, генерал Коммуны, ответственный за оборону красного Парижа, повел своих солдат в авантюрное наступление на Версаль, 3 апреля попал в плен и был бессудно убит. Рауля Риго, грозного прокурора Коммуны, версальцы убили так же, едва обезоружив, на улице Гей-Люссака 24 мая. На следующий день пал на баррикаде шестидесятидвухлетний Делеклюз. Мильера, говорившего о «стакане крови», расстреляли, поставив на колени на ступенях Пантеона, 26 мая. Не одни они — многие из толпы, хоронившей Нуара, сгинули в майской вакханалии белого террора. Рошфор и Груссе, избежав расстрела, совершили в 1874 году с группой соратников легендарный побег с новокаледонской каторги.

Революция сломала судьбу и убийцы Нуара. Он бежал в Бельгию, разорился, болел диабетом. Жена бросила его и открыла бутик в Лондоне. Умер князь 7 апреля 1881 года в Версале.

А Нуар по иронии истории стал национальным героем. В 1891 году его торжественно перезахоронили на кладбище Пер-Лашез. Великий скульптор и коммунар Эме Жюль Далу, заочно приговоренный версальцами к пожизненной каторге, изваял надгробие, поразившее современников реализмом. Нуар с разорванным последним криком ртом лежит «как мертвый». Далу не забыл даже откатившийся в сторону цилиндр. Больше всего изумляли явственно выступающие половые органы Нуара. Почему-то пошло поверье, что прикосновение к ним помогает зачатию, и от бесчисленных прикосновений они почти стерлись. Больше, чем надгробие Нуара, поклонников на Пер-Лашез привлекают лишь могилы Оскара Уайльда и Джима Моррисона, в компании которых молодой журналист оказался явно не по чину.

 

 

P. S. Луизу Мишель играли Мартина Ферье («Ярослав Домбровский» Богдана Порембы, Польша — СССР, 1976), Вероник Сильвер («Россель и Парижская коммуна» Сержа Моати, 1977), Нада Странкар («Гражданские войны во Франции» Франсуа Бара, Жоэля Фаржа и Венсана Нордо-на, 1978), Ирмгард Форет («Товарищи» Дитхарда Кланте, ГДР, 1981), Сильви Тестю («Луиза Мишель, бунтарка» Сольвейг Анспаш, 2010).

Рошфора сыграл Бернар Бланкан в фильме Анспаш, Делеклюза — Луи Лионне в фильме Порембы и Ролан Моно в фильме Моати, Риго — Владимир Белокуров в фильме Григория Рошаля «Зори Парижа» (СССР, 1937).

 

Глава 36

 

 

Авеню Дю-Парк-де-Пренс

 

 

Заговор кагуляров (1937)

 

25 января 1937 года, выгуляв в Булонском лесу рыжего спаниеля и белого фокса, солидный мужчина с масонским перстнем на пальце не дошел до своего дома на улице Микеланджело, 28. Трость-шпага, с которой он не расставался, его не спасла. Около 10.30 на авеню Парк-де-Пренс молодой блондин ударил его в грудь, разорвав легкое и аорту, четырехгранным лезвием, еще три удара пришлись в лицо, а собак припугнул тремя выстрелами в воздух. Убийца обронил очки в роговой оправе.

Личность убитого не оставляла сомнений в личности 328 убийц. Дмитрий Сергеевич Навашин родился в 1889 году в Киеве, в семье директора Ботанического сада, будущего советского академика. Ближайшим другом его детства был знаменитый краевед Николай Анциферов. В 1909 году Валерий Брюсов оценил и опубликовал в журнале «Северные цветы» символистские стихи Навашина, Андрей Белый разглядел в них лишь «юную свежесть», а Николай Гумилев счел чепухой. Навашин еще до Первой мировой разбогател. В 1917 году он работал в Копенгагене вице-председателем Российского Красного Креста по делам военнопленных. В Париже Навашин с 1921 года возглавлял советские банки, много писал на экономические темы — включая фундаментальный труд «Кризис и экономическая Европа» (1932). Используя личные связи — а дружил он со всеми: от премьеров до вождя «Огненных крестов», монархиста-полковника де Ля Рокка — ускорил признание Францией СССР. Его влиятельность во многом объяснялась масонской тридцать третьей степенью. 14 января 1922 года Навашин был среди тех, кто возродил запрещенную еще Александром I «Достопочтенную ложу Астрея» под юрисдикцией Великой ложи Франции.

Он жил на широкую ногу: платил за особняк двадцать тысяч в год, держал двух секретарей, двух служанок, баловал жену Марию Щербатову — если верить газетам, генеральскую дочь, и одиннадцатилетнюю дочь Елену. В день убийства он собирался отобедать с министром экономики Спинассом, а вечером — прочитать первую из цикла лекций «Германия и Россия».

С 1930 года, покинув пост директора Североевропейского банка, он, если и не уверял некоторых друзей, что стал невозвращенцем, то слухам об этом не препятствовал. Другим друзьям он повторял, что его слово для Кремля — закон. Когда его убили, в догадках никто не терялся: кровавая рука НКВД. 23 января в Москве открылся процесс «Параллельного антисоветского троцкистского центра»: среди подсудимых — знакомцы Навашина: ведущие хозяйственники Георгий Пятаков и Григорий Сокольников. А близкого его друга Семена Членова, юрисконсульта советского посольства, Сталин намеревался вывести на процесс, но передумал. «Тайм» уверял: «Способнейший банкир, экономист и финансист, когда-либо порожденный коммунизмом» готовил лекцию «Правда о московских процессах», а его «мадам встала в ряд русских вдов, которые говорят, что их мужья уничтожены секретной службой ОГПУ»: «Мой муж не был убит. Он был казнен».

Троцкий, едва узнав об убийстве, заявил из Мексики, что Навашин «слишком много знал о процессах». Позже Нина Берберова напишет, что он хранил «международные фонды троцкистов». Папу-Троцкого в тот же день опроверг на допросе Лев Седов, его сын, руководивший троцкистским Интернационалом из Парижа и действительно находившийся под прицелом НКВД: с Навашиным знаком не был, политической подоплеки в убийстве не видит. Его слова радостно и даже уважительно процитировала «Юманите».

Наступление — лучшая оборона. Опережая обвинения в адрес Москвы, орган компартии заявил: Навашин — жертва гестапо. Но, перечисляя его достоинства, «Юманите» явно перестаралась. Он, хоть и расстался с СССР, но по-доброму; вел антифашистскую пропаганду; боролся с белоэмигрантами; активно работал в Комитете защиты прав израэлитов Центральной и Восточной Европы, да и сам был (это вряд ли) евреем. И даже — до кучи — расследовал убийство в октябре 1934 года Александра Югославского и министра иностранных дел, своего друга Луи Барту.

Борис Бажанов, беглый секретарь Сталина, торговец тайнами кремлевского двора, предложил версию в духе кино о пиратах. Навашин верховодил «бандой дельцов», поставлявшей оружие испанским республиканцам. Деньги они присваивали, а на суда грузили просроченные 330 консервы и прочую дрянь. По их наводке «белые» — франкисты — топили корабли, Навашин разводил руками и получал из Мадрида новый транш. Одна из обреченных посудин, сбившись с курса, миновала ловушку и дошла до порта, испанцы вскрыли ящики с «патронами» и приговорили Навашина.

Белоэмигрантский «Меч» обладал сокровенной информацией. Навашин — агент ОГПУ (и лично легендарного Артура Артузова) и Сикрет интеллидженс сервис — под номером 178, внедривший к масонам агентов ГПУ с опереточными именами Окурко и Богун.

У Дмитрия Сергеевича глаза бы из орбит выскочили, прочти он все это.

 

* * *

Между тем раздался тихий голос вдовы, усомнившейся в московском следе: «Стилет — чисто европейское орудие убийства». Она оказалась права: это было чисто европейское убийство, хотя использовался не стилет, а укороченный штык с самодельной рукояткой.

Убийца, которого друзья без затей звали Убийцей, питал слабость к штыкам. 13 февраля 1936 года он в самом центре Парижа, на Университетской улице, рядом с палатой депутатов, уже бросался со штыком на лидера социалистов Леона Блюма. Будущий премьер пытался проехать на автомобиле через запрудившую улицу процессию: монархисты хоронили историка Жака Бэнвиля. Раненного в шею Блюма спасли от линчевания рабочие со стройки неподалеку.

В конце 1944 года Луи Фердинанд Селин встретил Убийцу в Зигмарингене, где бежавшие из Франции коллаборационисты играли в «правительство в изгнании». В мемуарах «Из замка в замок» он поименовал его Ретифом, или Оглоблей. «Ретиф и его люди — особый случай, их собрали на какой-то ферме… как „коммандос“… к ним никого не допускают… они замкнуты в своем кругу… говорят, что в час Зед они приступят к „казням“… как только мы вернемся во Францию…..чистки»!., сведение всех счетов!..

«Триумфальные зачистки» кантон за кантоном! от всех продавшихся Англии, Америке, России!., представляете себе эти списки!., «врагов Европы»!., кушать подано! Отруби в корзине! сто пятьдесят тысяч предателей, вот сколько они насчитали! с ними разберутся за три месяца!.. <…> Ретиф доказал, на что способен! это главное! он мог бы преподавать… очень «специальные» науки… он был «штурмовиком» нескольких партий… и нескольких полиций… на его счет записали Навашина в Булонском лесу… братьев Розелли в метро… и скольких еще!., был у него любимый прием… его, и только его!., индивидуальный подход!., сонные артерии!., ловкость рук!., подтолкнуть «клиента», чтоб он потерял равновесие! оп-ля! сзади! пикнуть не успеешь!., бритвой! вжик! две сонные артерии!., два фонтанчика крови! дело сделано!., но какое молниеносное движение! одноединственное! безупречное! вот этому он всех и учил! вжик!.. две сонные артерии![20]

В 1945-м они столкнутся на берлинском вокзале. «Доктор, быстрее… вы должны были догадаться… весь этот вокзал просто ловушка… всех этих людей из поездов ликвидируют… они лишние… вы тоже лишний… и я тоже…»[21]

Ретиф, он же Оглобля, знал толк в ловушках и ликвидациях.

Он действительно убил Карло и Нело Роселли, но не в метро. Итальянских антифашистов, интеллектуалов и евреев, застрелили и искромсали ножами в нормандском лесу 9 июня 1937 года. В метро он убивал двадцатидевятилетнюю итальянку Летицию Туро.

Селин не преувеличивал: «Убийца» был артистом, факиром, магом ножа. Убийство Туро напомнило романы о «тайнах запертых комнат» и Фантомасе. 16 мая 1937 года пассажиры, зайдя в вагон первого класса на станции «Порт Доре», увидели агонизирующую рыжую девушку в зеленом платье, из затылка которой торчал кинжал. На предыдущей станции, где она садилась, убийца нанес удар в ту секунду, когда жертва уже вошла, а двери еще не закрылись. Вжик!..

Типичный серийный убийца, этот Убийца, не так ли? Вот и следствие объявило Туро жертвой садиста. Ее гибель приписывали бродившему по Парижу немецкому маньяку Эугену Вейдеману. Но Убийца убивал во имя не оргазма, а идеи. И выбирал жертв не единолично. Возможно, был садистом: руководя подпольной организацией, не обязательно самому проводить ликвидации. Но, может, он был слишком ответственным руководителем, чтобы доверить дело дилетантам.

Ответственным, но не без странностей. После очередной ликвидации, бухнувшись на колени, истово молился: «Господи, скажи: ради наступления царствия Твоего надо ли всем им перерезать глотки?» Кромсая Роселли, вошел в такой раж, что порезал одного из сообщников. Расписывал кровавые подробности своих акций престарелым монархисткам, а соратникам — свои постельные фантазии.

Жан «Убийца» Филиоль родился в 1909 году, состоял в партии «Аксьон франсез». Это он 6 февраля 1934 года, повел «королевских молодчиков» на прорыв полицейских цепей, охранявших палату депутатов, спровоцировав кровопролитие (24). Ветераны-монархисты, люди с крепкими нервами, перепугались, когда группа во главе с Филиолем и судостроителем Эженом Делонклем ушла в автономное плавание, презрительно окрестив партию «Французским бездействием»: надо брать власть, пока ее не взяли «красные». В июне 1936 года выборы выиграл Народный фронт, Блюм, «старый знакомый» Филиоля, возглавил правительство, а раскольники создали «Секретную организацию революционного национального действия».

Старшие товарищи, знавшие, насколько Филиоль склонен к беспределу, пытались скомпрометировать его. Де Ла Рокк обозвал подпольщиков провокаторами, Марсель Пюжо — масонами навыворот и кагулярами. Под этим именем они и вошли в историю.

Кагуляры — те, кто носит кагуль, колпак, капюшон с прорезями для глаз а-ля ку-клукс-клан. Колпаки были ноу-хау подпольщиков из Ниццы, именовавших себя «Рыцарями меча». Кагуляры давали страшную клятву верности, а лозунг «Ad maiorem Galliae gloriam» — «К вящей славе Галлии» слизали с иезуитского «Ad maiorem Dei gloriam» — «К вящей славе Божьей». Парижские заговорщики предпочитали брать себе псевдонимы по названиям станций метро: Сен-Жак, Пасси, Барбес, Дрюо. Сам Делонкль звался Марией. Заподозренных в крысятничестве соратников — Леона Жана Батиста в октябре

1936 года и Мориса Жюифа в феврале 1937-го — казнили без жалости.

Кагуль не испытывал нужды ни в чем. Компании «Коти», «Ситроен», «Куантро», «Рено» — далее по алфавиту — отстегнули сто миллионов франков (пятьдесят миллионов евро). Особенно ценилась помощь Эжена Шуллера, основателя «Французского общества безопасной краски для волос», ныне — «Л’Ореаль».

Деньги иссякли, когда капиталисты убедились, что большевистская революция не предвидится. Но на их щедроты уже можно было вооружить армию. А Кагуль еще и грабил арсеналы, еще и получал в обмен на услуги оружие из-за границы. 29 августа 1937 года на аэродроме под Парижем Филиоль, переодетый офицером ВВС, взорвал по просьбе Франко два самолета, ожидавших перегона в республиканскую Испанию: первое, однако, в истории покушение с использованием пластита. Серия взрывов прокатилась по испанским представительствам в разных концах Франции.

За убийство Роселли Муссолини рассчитался ста пистолетами-автоматами «беретта». Не слишком щедро, принимая во внимание, насколько организация «Справедливость и свобода», созданная на немалые семейные средства бежавшим в 1930 году из фашистской ссылки Карло Роселли, достала дуче: и убийц к нему подсылала, и разбрасывала над Миланом листовки с самолета, и сколотила в Испании первый — задолго до интербригад — боевой отряд итальянских антифашистов.

Оружия у кагуляров было столько, что 16 октября

1937 года пограничники зачарованно наблюдали, как из пересекавшей швейцарскую границу машины на ходу буквально сыпались патроны. Тайники найдут по всей Франции: в лавках антикваров и бетонных бункерах, пещерах и карьерах, подвалах Сен-Венсен-де-Пальеля — замка князя Круа — и пансионе для престарелых дам. По лесам, рекам и оврагам автоматы собирали как грибы: заговорщики скидывали улики. В одном Париже изъяли семь тысяч семьсот сорок гранат, тридцать четыре пулемета, двести восемьдесят автоматов, более трехсот тысяч патронов, сто шестьдесят шесть килограммов взрывчатки.

Конфискат складировали в Вильжюиф. При его вывозе — потребовался целый конвой — детонировал ящик с гранатами, за ним остальные. Рухнули два здания, взрывная волна швыряла грузовики на десятки метров, четырнадцать солдат, полицейских и муниципальных служащих отпели в соборе Парижской Богоматери.

Делонкль утверждал, что поставит в Париже под ружье двенадцать тысяч бойцов, а по всей стране сто двадцать тысяч. Горы можно свернуть. Отчего не свернули? Историки насчитали в Париже три тысячи кагуляров, еще три тысячи в провинции. Делонкль блефовал, перетягивая на свою сторону военных (злые языки утверждали, что среди его благожелательных собеседников из военных кругов был и засидевшийся в полковниках Шарль де Голль). Он утверждал, что «Кагуль» создан не для переворота, а для отпора «красному» путчу, в случае которого подчинит свои силы армии. «Ага, — сказали генералы, — в случае „красного“ путча — добро пожаловать».

Для победы Делонклю не хватало самой малости — «красного» путча.

11 сентября 1937 года в районе площади Звезды, на улицах Буасьер и Пресбург, бомбы снесли фасады зданий Генеральной конфедерации французских предпринимателей и Объединения металлургической промышленности, похоронив под обломками двух полицейских. «Кагуль», вдохновляясь поджогом Рейхстага, свалил покушение наГ коммунистов.

Возможно, это была не первая крупная провокация «Кагуля»: его почерк находят в «расстреле в Клиши», чуть не расколовшем Народный фронт. 16 марта 1937 года Французская социальная партия де Ла Рокка показывала для ветеранов в зале «Олимпия» фильм Никола Фарка и Виктора Туржанского «Битва». Собралось около пятисот зрителей, включая восемьдесят женщин и несколько детей. По призыву мэра-социалиста Клиши, традиционного бастиона левых, и его заместителя-коммуниста шесть-семь тысяч манифестантов осадили здание, закидывая «фликов», чем бог послал. Полиция открыла огонь: пять демонстрантов были убиты, около ста ранены. Две пули задели даже Андре Блюмеля, секретаря кабинета министров. В своих рядах полиция насчитала двести пятьдесят семь раненых.

На премьера обрушился гнев и монархистов, и анархистов, и троцкистов, и сталинистов: «Полиция Народного фронта стреляет в народ!» Блюм, примчавшийся в больницу к раненым с гала-концерта в неуместном смокинге, остудил накал страстей: и осудил манифестантов, и принял вождей компартии, и похороны жертв, на которые, если верить «Юманите», пришел миллион человек, провел под эгидой Народного фронта. Осадок, однако, остался.

Так вот: возможно, бойню спровоцировали смешавшиеся с толпой кагуляры, первыми открыв огонь: презирая людей Ла Рокка за мягкотелость, они могли подставить их без угрызений совести.

Писатель Жорж Бернанос сохранил о тех днях пронзительное воспоминание: «Весна 1937 года была, несомненно, одной из самых трагических французских весен, весной гражданской войны. Политическое соперничество уступило место социальной ненависти, развивавшейся в невыносимой атмосфере обоюдной боязни. Страх! Страх! Страх! Это была весна Страха. Какими могучими должны были быть жизненные силы, чтобы в этой вязкой атмосфере все же зацвели каштаны. Лица и те были неузнаваемы»[22].

Решив, что Франция созрела, Делонкль назначил переворот в ночь с 15 на 16 ноября. Кагуляры в полной боевой готовности ждали приказов: предстояли штурм Елисейского и Матиньонского дворцов, министерств, стратегических объектов, аресты и ликвидации по спискам, включавшим даже планы квартир. Не дождавшись, на рассвете они разошлись. Всю ночь Делонкль и Эдмон Дюзеньер, он же Дюдю, он же Архиепископ, — отставной генерал авиации, ас Первой мировой — чуть ли на голове не танцевали, уверяя генералов, что тысячи коммунистов сосредоточились в Булонском и Венсенском лесах и вот-вот утопят Париж в крови. Филиоль как умел поднимал боевой дух Делонкля: «Хочешь, чтоб тебе глотку перерезали? Сейчас или никогда!» Утомленные клоунадой, генералы послали «Марию» к черту.

19 ноября начались облавы и аресты. Делонкля взяли 26-го: его заманил в ловушку разжалованный инспектор Бонни (37). По вине Аристида «Дагора» Корра, специалиста по античной литературе, куратора убийства Роселли и хранителя зашифрованной картотеки, полиция захватила списки руководства. Шеф «разведки» Анри «Биб» Мартен, в миру — любимый народный доктор, безотказный и бескорыстный, ну совсем как доктор Петио (38) или Селин, 4 декабря сжег документы и бежал с Убийцей в Сан-Ремо, чуть-чуть опередив посланную за ним опергруппу.

 

* * *

Началась война, и, казалось бы, кагуляры должны были пойти на службу к нацистам, но столь однозначный выбор сделали далеко не все. Создателей кровавой милиции, оберштурмфюрера Жозефа Дарнана и гауптштурм-фюрера Жана Бассомпьера (31), расстреляли после войны. Убийца возглавлял милицию в Дижоне. Возможно, именно он привел карателей из дивизии СС «Дас Райх» в городок Орадур-сюр-Глан, название которого стало с тех пор синонимом ужаса. 19 июня 1944 года немцы расстреляли или сожгли заживо шестьсот сорок два человека — практически все население. Еще лет двадцать назад местные жители закидывали камнями машины с немецкими номерами. Убийце дьявольски везло: он ушел из Франции, ушел, тяжело раненный, из Германии и, трижды приговоренный на родине к смерти, спокойно работал в испанском представительстве «Л’Ореаль». Еще недавно там же занимали весомые должности его дети.

Статусные коллаборационисты побаивались психопатов в колпаках, резавших людей в метро. Даже в благоприятной обстановке оккупации кагуляры оказались не способны взорвать в ночь со 2 на 3 октября семь парижских синагог без того, чтобы не покалечить случайно немецких патрульных. Когда 27 августа 1941 года в премьера Лаваля без особого толку разрядил пистолет двадцатиоднолетний рабочий-монархист Поль Колетт, Филиоля от греха подальше упрятали в лагерь на год с лишним.

Делонкль, освобожденный в начале войны по ходатайству Военно-морского ведомства как незаменимый специалист, отомстил министру внутренних дел Марксу Дормуа (прозванному шансонье Фантомарксом), разгромившему «Кагуль». 26 июля 1941 года бомба, спрятанная под кроватью в отеле, где Дормуа сидел под домашним арестом, оторвала ему голову. Адскую машинку подложила двадцативосьмилетняя Флоран Жеродиас — под таким именем она остановилась в отеле, — в свою очередь, очевидно, «подложенная» под Дормуа. На самом деле ее звали Анн Феликс Мюрай, а как актриса она выступала под псевдонимом Анни Морен. После войны убийца бежала в Испанию. Но нервические интриги и закулисные шашни Делонкля с адмиралом Канарисом настолько всех утомили, что 7 января 1944 года его просто пристрелила в огромной квартире на улице Лезюера — по соседству с дом