Рокет-Сити: Хантсвилл, Алабама. 10 июня

Боже мой! Как он постарел! Я смотрел, как он шел через ресторан гостиницы, собираясь перехватить его у кофемашины и демонстративно держа в руках пустую чашку.

Годы оставили на нем многочисленные следы — отражение времени, проведенного в гораздо более суровых условиях, чем те, в которых жил я. Его направили туда после разоблачения благодаря моим усилиям. А вся история завертелась на белых песчаных пляжах Майами-Бич.

Первый удар — вступительную реплику — я был готов нанести в первую же секунду, когда он меня увидит. Я собирался сказать: «У вас, должно быть, много вопросов ко мне!»

Я надеялся, что это подведет разговор к тому, что ему от меня нужно и что я могу предложить ему.

Когда будет нанесен первый удар, конечно, начнется полный хаос. Но есть же код доверия! И это успокаивает. Жизнь, основанная на доверии, дает такое глубокое понимание ситуации, что даже неизбежные жизненные конфликты разыгрываются неторопливо, как в замедленной съемке, и становятся вполне управляемыми. Причина тому — отсутствие страха. Когда ваши цели не сводятся к удовлетворению собственных потребностей, остается меньше поводов для беспокойства.

Когда между нами оставалось метра три, наши глаза встретились, и он, видимо, узнал меня. Странно, но он не был удивлен нашей встрече, и, как обычно, несмотря на все мои идеи и самые продуманные планы, начался полный хаос: «Здравствуй, тьма, моя старая подруга»16.

Он посмотрел на мой бейджик: Робин Дарк. Тот же псевдоним я использовал около 20 лет назад, когда мы встретились в прокате каяков в Саут-Бич.

— Я вас помню, — спокойно сказал он.

Я повернулся на 45 градусов, чуть склонил голову и, не отводя глаз, улыбнулся.

Я внимательно изучил его бейдж, на котором было написано не «Теренс Бонни», а какое-то имя с более явным восточно­европейским колоритом.

— Кажется, это были… каяки? — сказал я. — На аэрокосмическом конгрессе? Много лет назад?

— Очень много лет. Но я на самом деле не любитель каяков. И тогда им не был. — Он почти сразу раскрыл реальное положение дел, и это тоже было удивительно. Он хотел сказать, что был иностранным агентом, собиравшим информацию из секретных и открытых источников, и что я это знал, и что он знал, что я это знаю.

— У вас, должно быть, много вопросов ко мне! — сказал я.

Он пожал плечами.

— Нет.

Он наполнил чашку, повернулся и пошел в зал.

Потом остановился и взглянул на меня через плечо.

— Это вы меня кастрировали, — сказал он без всякого выражения, его квадратная нижняя челюсть упрямо выдавалась вперед.

— Вы хотели сказать, что я вас вывел из игры? — Все пошло совсем не так, как было запланировано.

— Нет. Я использовал верное слово. Кастрировали. То место, куда меня надолго направили после нашей краткой встречи, не подходило для жен.

Он кивком указал на ближайший столик, и мы сели.

— Мне жаль, — сказал я. И это была чистая правда.

Воспоминания об обидах, которые мы нанесли в молодости, сглаживаются со временем, но становятся четче, когда воскрешаешь их в памяти.

— И для семьи условия были неподходящими, — сказал он, вертя в руках нож.

— Мне очень жаль. — Я не мог даже представить себя вдалеке от своих детей. — Надеюсь, вы воссоединились с семьей.

— Да. Мне нечего скрывать и не в чем раскаиваться. Моя жена верила в меня, и это дало мне силы оправдать ее веру.

Его слова подтверждали мои опасения. Ясно, что он был зол и во всем винил меня. И единственная причина моего присутствия здесь заключалась в том, что это было нужно ему.

— Можно подумать, что я виню вас, но это не так, — сказал он и снова поверг меня в шок, потому что он, как и Джесс, будто читал мои мысли.

Или, может, они с Джессом постигли что-то очень простое и важное в человеческой натуре, чего многие из нас не видят из-за свойственного нам греха гордыни, который мы называем честолюбием.

— Я действительно хочу задать вам один вопрос, — сказал он. — Вы поймете, что это не тот вопрос, который следует поднимать здесь, за чашкой кофе. Дело вот в чем, Робин Дарк... — Он замолчал, сделав акцент на моем псевдониме. Он иронизировал не только над этой ложью, но и над бездушной самонадеянностью, когда-то питавшей мою веру в то, что я — та самая тайная сила в духе фильмов жанра нуар, которая борется со злом, не считаясь ни с чем. — Вы хотите наказать меня?

— Наказать вас?

— Да.

— Нет.

— В том жестоком мире, где я вырос, считалось обычным не только добиваться справедливости, но и назначать наказание. Можно назвать это сдерживающими действиями. Или выразить поговоркой: «Легче предупредить, чем вылечить».

— Почему у вас возникли такие подозрения?

— Потому что, когда вы меня нейтрализовали, — сказал он, растягивая слово для пущего эффекта, — я был убежден, что вы испытывали удовлетворение. Чувство удовольствия. Меня грызло беспокойство с тех пор, как я вернулся в США, что вам захочется возобновить работу против меня по причинам, которые вам лучше известны. Точнее, только вам.

Я был потрясен. Никто и никогда так со мной не разговаривал.

Возможно, кто-то должен был это сделать. Но со временем я научился разговаривать в подобном ключе с собой, и это оказывало на меня горькое, но благотворное воздействие.

Он молчал, я тоже.

Наконец я сказал:

— Помню, я гордился тем, что работаю ради безопасности своей страны.

— И?

— Это было приятно.

— Ради страны и ее экономики?

— Да.

Он кивнул, почти дружелюбно, и его напряженность несколько спала.

— Могу это понять. У меня были такие же чувства и другие, менее благородные. Мы оба из того века, который историки называют кровавым. Мы оба пытались сделать его менее кровавым.

— Мне кажется, я наконец понял, как я с вами поступил, — сказал я. — И спасибо за это… — Он слегка откинул голову назад и несколько свысока и скептически посмотрел на меня. — Нет, правда, спасибо! За то, что дали мне шанс понять это.

Он выпрямился.

— Приятно это слышать.

— Я уже не могу ничего изменить, — сказал я. — Ладно. Что я могу сделать для вас сейчас?

— Скажите мне прямо, что это не матч-реванш, что здесь нет никаких взаимных претензий, как у вас говорят. Никакой скрытой повестки. Никакого тайного обвинительного акта. Никакого особого отношения, основанного на прошлом.

— Ни в коем случае. — Я снова перешел на личное. — Признаю, я вел себя бессердечно по отношению к вам. И я совершенно искренне спросил, что я могу для вас сделать.

Выражение его лица смягчилось.

— Я сам в основном виноват в том, что со мной случилось. В том, что старался заработать. Именно в этом состояли обвинения против меня. Не в невыполнении служебных обязанностей. А теперь я преданно и более добросовестно служу своей стране. Да, я здесь, чтобы добыть информацию, которой владеют американцы, но из открытых источников, никаких хитростей и ничего противозаконного. Наши государства теперь союзники, и моя страна наконец становится нацией свободных людей.

Это была правда — по сравнению с более репрессивным прошлым его страны.

— Сколько вам осталось до пенсии? — спросил я.

— Еще год.

— Мне тоже.

Он поднял чашку с кофе, и мы чокнулись за наше общее освобождение от жизни, полной постоянной ответственности: за изначальную и общечеловеческую цель — пожалуй, самую типичную, вечную мечту человечества.

— Вы можете продолжать служить своей стране, став консультантом. Для нас.

— Шпионом?

— Консультантом. Вы будете сообщать нам то, что, по вашему мнению, представляет интерес для вашей страны. Только это.

Еще один большой сюрприз: он не казался удивленным.

— В одном из мест прохождения службы, — сказал он, — по ночам практически нечего было делать и мы смотрели фильмы, в основном американские, много киноклассики, и я видел в них то, чего не вижу на улицах США в обычной жизни. Величие Америки не способны понять даже сами американцы.

Я отлично понимал, что он имеет в виду, и в тот момент мы с ним были как братья, хотя и совсем разные, в огромном клане американских патриотов.

— Так вы обдумаете это предложение? — спросил я.

— Я бы сказал так: Робин Дрик, это могло бы стать началом прекрасной дружбы17.

Он улыбнулся, и его лицо засветилось, и следы шрамов уже не так бросались в глаза. Даже мгновение взаимопонимания в этом мире может изменить человека.

Я поднял свою чашку. «Ну, за тебя, малыш!»

Мы снова чокнулись чашками, а моя жизнь в качестве американского разведчика тем временем близилась к финалу.